Муля, не нервируй… Книга 3

Глава 4

Не успел я прийти в себя после активных выходных на природе, как меня вызвали в Первый отдел, стоило только зайти на работу.

Узнал я об этом событии от шефа, который прибежал моментально: глаза выпучены, руки трясутся.

— Смотри мне, Бубнов! — потрясая кулаками, попытался сформулировать угрозу Козляткин.

Выглядел он после двухдневных излияний неважно. Это Муле было нипочём — молодой организм, хорошая закусь и выпивка, отличная экология. Да и пил я на природе не так уж и много. Больше пытался разные вопросы порешать.

— Допрыгался, дурень! — ворчал Козляткин, провожая меня в сторону «заветного» коридора. — Не надо было тебе с иностранцами этими болтать.

Мда, мой косяк. Это он слышал, как я с неграми по-английски беседовал.

— Ладно, пошел я, — сказал я.

— Зайдёшь потом, — буркнул Козляткин, — если…

Что «если», он договаривать не стал. И так было понятно.

Ну ладно. Посмотрим.

Я вошел в знакомую дверь (постучал сперва, само собой).

В этот раз был другой сотрудник, его я не знал. Тоже невысокий, невзрачный, без особых примет.

— Присаживайтесь, Бубнов, — не ответив на моё приветствие, сказал человек.

Я присел на единственный свободный стул (надеюсь, он не электрический, ха-ха).

— Рассказывайте, — велел он.

— Я, Бубнов Иммануил Модестович, двадцать восемь лет. Родился в городе…

— Что вы мне сейчас втираете? — наконец, маска равнодушия неприметного человека дала трещину.

— Ну, вы же сами сказали рассказывать, — изобразил удивлённый вид я.

— О выходных на природе рассказывайте, — желваки на скулах неприметного заходили.

— На выходных с коллегами и их знакомыми выехали на природу. — дисциплинированно начал рассказывать я. — Отдыхали. Парились в бане. Жарили шашлыки. Устроили небольшую рыбалку. Всё.

— Это нам известно. Вы подробности рассказывайте, — сказал неприметный и добавил. — Честно рассказывайте.

— Козляткин поймал два карася, Володя — щуку. Остальные ничего не поймали, — честно рассказал, как и было велено, я. — Мне кажется, что они и ловить рыбу не умеют. Только приманку истратили.

— Вы издеваетесь? — взвился неприметный.

Хм, а он, оказывается, холерического темперамента. Разве туда не флегматиков берут?

Но вслух я, конечно, комментировать не стал, а с самым лихим и придурковатым видом уставился на невзрачного:

— Извините, товарищ, но я тогда не совсем понимаю, что именно вас интересует, — развёл руками я, — вот если бы вы уточнили…

— Мы уточним, — из-за стеллажа с папками вышел знакомый мне уже по прошлому разу сотрудник и хмуро уставился на меня, — о чём вы говорили с иностранцем?

— С каким именно? — переспросил я, — в компании, хочешь, не хочешь, а с каждым о чём-нибудь хоть словом да перемолвишься.

— С Йоже Гале, — сказал он, и я напряг всю свою волю, чтобы не вздрогнуть.

Дело в том, что Йоже привёз югославскую обувь, туфли и сапоги, но совершенно не представлял, как их толкнуть. Это он тогда решил провернуть это дело через меня. Хорошо, что у меня были деньги из того пакета «по госконтракту». Договорились, что я заберу всю партию (да и партия там была небольшая). На вырученные деньги Йоже планировал прикупить выделанные меха лисы (с мехами я ему, кстати, тоже подсобил — через Адиякова. Но об этой истории расскажу чуть позже, так как она имела продолжение. Для меня продолжение).

Но не буду же я об этом рассказывать ответственным товарищам, правда, же?

Поэтому я усмехнулся, так, чтобы они заметили и подавил усмешку (опять, чтобы они заметили).

— Так о чём вы шептались с Йоже Гале? — повторил свой вопрос второй товарищ, но уже более угрожающим голосом.

— Да как бы это сказать… — изобразил смущение я.

— Говорите прямо и всё подробно! — велел невзрачный строгим металлическим тоном.

— В общем, мы же немного приняли… — начал я.

— Мы в курсе, вы про сам разговор давайте, — подтолкнул меня ответственный товарищ.

Я уже понял, что вдоволь поизображал смущение и начал «признаваться»:

— Баб он просил… — вздохнул я, — блондинку с большими сиськами и рыженькую, но чтобы была худой и вообще, чтоб без форм.

Ответственные товарищи переглянулись и невзрачный спросил:

— А вы что? Нашли ему девок?

— Нет, я поступил, как истинный комсомолец и советский гражданин! — пафосно ответил я.

— ?

— Я напоил его до такого состояния, что ему было уже не до девок, — гордо отрапортовал я и пояснил. — Я не желал, чтобы наши советские девки ложились под всяких там буржуев. Пусть даже это сочувствующие нам буржуи!

И заметил, как впервые на лице второго ответственного товарища промелькнуло одобрение.

Однако второй сразу задал следующий вопрос:

— А зачем вы агитировали за совместное советско-югославское кино? Разве вы не знаете, что наш вождь не одобряет политику Тито?

А здесь я уже шёл по тонкому лезвию. Но правильный ответ я продумал сразу, ещё до всей этой попойки на природе. Поэтому я пожал плечами и сказал просто:

— Почему же? Я всё прекрасно знаю. И, как настоящий комсомолец и как истинный патриот, я решил, что нужно расшатать врага изнутри. И нет ничего лучше, чем совместный фильм, снятый на наши деньги. Который передаст простым жителям Югославии все те идеи, которые им не доносит их руководство. И которые являются основополагающими у нас.

Мужики опять переглянулись. А я добавил:

— А, в крайнем случае, если этот проект не будет поддержан «наверху», то чего стоят слова, сказанные по-пьяни? Сказал себе, да и сказал…

В общем, отпустили они меня.

Но, я, конечно, не спешил радоваться. С этим делом в пятидесятые было строго.

А вот вечером дома у нас было шумно и радостно: вернулись из Костромской области Ложкина и Печкин, отдохнувшие, счастливые и довольные. Навезли всем деревенских гостинцев и теперь изливали свои впечатления на благодарных и жаждущих хоть какой-то информации слушателей.

Я как раз попал в самую гущу событий.

— Муля! Заходи, садись, — практически за руки затянула меня за стол Ложкина, — мы тут с дедом тебе тоже гостинцев привезли.

И мне были вручены банка вишнёвого варенья и что-то серое, мохнатое и слегка воняющее не пойми чем.

— Ух ты! Спасибо! — искренне поблагодарил я их, с изумлением рассматривая второй подарок.

Варвара разулыбалась, а Печкин крякнул с довольным видом.

Но потом я таки не удержался и спросил, глядя на это:

— А это что такое?

В общем, оказалось, что они привезли мне пояс из собачьей шерсти от радикулита.

— Серафима Кузьминична, сестра Пётра Кузьмича, вязала, — похвалила новоявленную родственницу Ложкина, — ох, и хорошо она вяжет. Такая мастерица. На все руки! И на спицах, и крючком, и на коклюшках.

Что такое «на коклюшках» я представлял слабо, но переспрашивать не стал. А то получил бы лекцию на весь вечер.

— А я бы и себе носки у неё из собачьей шерсти заказала, — мечтательно протянула Муза (в комнате Ложкиной и Печкина собрались все соседи, кроме, соответственно, злополучных Пантелеймоновых и Жасминова). — У меня после юности в балете так на погоду пальцы ног порой ломает, что мочи моей нету. Но вряд ли вы туда скоро поедете. Так что только помечтать мне и остаётся.

— Как не поедем, Муза? Скоро и поедем! — заверил её Печкин, — мы с Варварой Карповной решили насовсем туда перебираться.

Все ахнули.

— Как же так? — всплеснула руками Белла. — Это как же так-то?

И вот что интересно, раньше Ложкину в коммуналке все дружно ненавидели и боялись. А теперь, когда она вышла замуж и так изменилась, все даже полюбили её и теперь искренне запереживали и расстроились.

Такая мысль у меня мелькнула.

Как оказалось, я немножко ошибся. Совсем чуточку.

— Да вот, — с важным видом крякнул Печкин, — приехали, дом родительский открыли, по двору прошлись. В селе со всеми родичами и знакомцами встретились, посидели, повспоминали. На могилки родительские сходили, проведали. И такая, знаете ли, меня тоска обуяла! Время в Москву возвращаться подходит, а я ни в какую! Не хочу и всё. До слёз прямо…

— Да уж, Пётр Кузьмич переживал знатно, — подтвердила Ложкина-Печкина.

Она после того, как стала сперва сожительствовать, а потом и вышла замуж за Печкина, немного поправилась, округлилась и даже похорошела. Исчезло вечное угрюмо-брюзгливое выражение лица. Вместо серого плата и такой же невзрачной блёклой одежды, она стала носить нормальные бабские платья, которые нынче все советские женщины носят и в мир, и в пир. Эдакой весёленькой «дачной» расцветочки. А ещё Ложкина полюбила носить бусы. Где она их откапывала — для меня загадка. Но к каждому наряду у неё были новые бусы, вульгарные правда, с огромными бусинами, но были. Мы как-то с Беллой смеха ради насчитали у неё аж одиннадцать. И это она сменила всего за неделю. Причём все разные. Дешёвые, карикатурные, но разные.

— А Варвара Карповна и говорит, — он посмотрел на Ложкину с такой любовью, что она аж засветилась вся. — Говорит, а давай Пётр Кузьмич, мы здесь и останемся? Мы, мол, с тобой деревенские, к крестьянскому труду с детства привычные. Нам на старости лет грядках возиться только в радость будет. Я, говорит, парники разведу. Есть у меня мечта такая, арбузы попробовать в этом климате вырастить. И сад, говорит, хочу побольше. Наливки буду, говорит, делать и варенья.

Он опять посмотрел на супругу, словно ища подтверждения своих слов. А Ложкина с довольным видом кинула.

— А ты, мол, всегда козу хотел завести. Так я, говорит не против. Сама люблю свеженькое молочко, — в этом месте Печкин аж смачно сглотнул, видно, так он тоже любил козье молочко, что ой. — Дом родительский вполне хороший, крепкий. Только руки к нему надо. А то обветшает, поди, скоро. Там всего-то и поправить, что крышу пересмолить да дранкой перекрыть.

— И крыльцо поправить! — категорическим тоном сказала Ложкина.

— Да крыльцо — это ерунда, — хмыкнул Печкин, — за день управлюсь.

Ложкина согласно кивнула, и её лицо опять приняло безмятежный вид.

— И вот мы так и порешали, — скромно улыбнулся Печкин.

— Ой, мамочки, — пролепетала Белла.

— Да чего ты, — ласково сказал ей Печкин, — будете в гости приезжать. Летом как на дачу. Можно хоть в нас жить, хоть даже и у сестры. У той так вообще дом на два входа. Покойный муж для детей строил. А они вишь как, упорхнули…

— Да я не про то! — отмахнулась Белла.

— А про что? — спросил слегка уязвлённый Печкин.

— А что с комнатой твоей, Варвара, будет?

— Как что? — не дав Варваре ответить, пояснил Печкин, — обе комнаты, и моя, и Варвары Карповны, отойдут обратно государству. Молодым людям в стране жить негде, вон как мыкаются сердешные. А у нас две комнаты пустовать будут? Нет. Мы посоветовались и вот так решили.

Теперь уже и Муза охнула.

И я понял, когда Белла печально сказала:

— Но как же оно так теперь будет-то? Нам же непонятно кого могут прислать сюда жить.

Теперь уже все всё поняли.

Муза посмотрела на Ложкину и жалобно сказала:

— А, может, ещё на немножко останетесь? Тем более вон Петру Кузьмичу ещё до пенсии доработать в театре надо…

Печкин хмыкнул:

— А вот тут так вообще занятная история получается…

Ложкина и себе улыбнулась, а Печкин с важным видом продолжил:

— Там, на селе-то, новый клуб отстроили. Для молодёжи, значиться. А руководить ним и некому. Вот меня директором и позвали туда. Теперича хоть на старости лет побуду большим начальством, — с этими словами он приосанился.

— А зарплата даже побольше будет, чем в театре его, — удовлетворённо добавила Ложкина.

— Но как же так? — растерянно сказал Герасим.

— Ну, вот сами посудите, — степенно молвила Ложкина, — тут я ютюсь в комнатушке, где и кухня общая, и в сортир поутру еле очереди дождёшься, и со стиркой туго, вечно сушить негде.

Муза и Белла синхронно вздохнули: бытовые вопросы оставляли желать лучшего.

— А там я аж на четыре комнаты королевишна буду! — похвасталась Ложкина, — и женой начальника большого. На селе же директор клуба — это как министр туточки. Да со мной и жена главного бухгалтера, и жена председателя колхоза дружить сразу будут.

А Печкин опять с довольным видом закивал.

Я порадовался, что люди нашли себе место в жизни. Но вот кого сюда поселят — непонятно. Не зря, видно, та монументальная тётка про жильцов всё вынюхивала. Очевидно, есть у них чуйка.

— Но ведь скучно на селе жить вам будет, — в последний раз попыталась увещевать их Белла, — ну ладно ещё летом, грядки, то да сё. А зимой вы же от тоски совсем взвоете!

— Да что там взвоем, — отмахнулась Ложкина, — я и туточки только на рынок, да за керосином и ходила. А там, если совсем скучно будет, Пётр Кузьмич в клубе концерт какой-нибудь придумает.

— Я даже театр Глориозова к себе приглашу, на гастроли, — мечтательно улыбнулся и подмигнул нам Печкин.

А в театре Глориозова шла очередная репетиция.

Я как раз решил заглянуть, чтобы повидаться с Фаиной Георгиевной (при всём моём к ней уважении, человек она творческий и увлекающийся, так что контроль над нею был нужен жёсткий). А заодно и за Печкина хотел по поводу его увольнения словечко замолвить, ведь не чужими же людьми стали, особенно в последнее время (кстати, подарок их, из собачьей шерсти, Дуся экспроприировала. Сказала, что мне такой носить рано ещё, а вот ей в самый раз будет. Я только облегчённо вздохнул).

На сцене метались растерянные актёры, все в каких-то рваных комбинезонах, некоторые с граблями и вёдрами в руках. Один из них изображал трактор. Так я понял по тому, что на него была надета картонная картинка с рисунком трактора, и он периодически воздевал руки к условному солнцу и с надрывом восклицал:

— Дыр-дыр-дыр!

Перед сценой суетился режиссёр. Я его не знал, но, судя по тому, как он чуть ли не выпрыгивал каждый раз на сцену — это был режиссёр-новатор, явно из нового поколения режиссёров.

В данный момент он верещал:

— Альфрэд! Вы — позор пролетарского искусства! Где экспрессия⁈ Где диссонанс между унылым мещанским прошлым и новым советским будущим⁈

Альфред, изображающий трактор, закричал свой «дыр-дыр-дыр» ещё более визгливым голосом. И даже руками попытался изобразить что-то, больше похожее на пресловутый танец «Яблочко». Но получилось явно неубедительно.

И тут, в этот момент, на сцену вышла Фаина Георгиевна, в большой картонной шляпе, густо украшенной колосьями, и со стеклянным графином в руках. На беду, она прекрасно услышала все эти вопли:

— Дорогой, если вам нужен диссонанс, пригласите пианистку из ресторана, — проворчала она своим хриплым, хорошо поставленным голосом, — Вот она будет играть так, как вам нужно. А сейчас от всего этого даже колхозные куры зарыдают.

В это время другой актёр, тощий, высокий человек, видимо изображая то ли доярку, то ли ещё кого-то, затянул свою реплику слишком пафосно:

— Товарищи! Наш урожай… урожай… эммм… — он незаметно вытащил листочек и подсмотрел слова, — урожай — это… метафора борьбы труда и стихии! И вот он, герой нашего времени — железный конь, павший в битве за урожай. Но мы не сдадимся! Мы будем сеять… новое счастье!

— Серёжа! — режиссёр схватился за голову и завизжал, — давай всё заново! Со слов о борьбе труда и стихии. И добавь огня!

У Серёжи с огнём получалось из рук вон плохо. Но тут ему на выручку пришёл Альфред.

— Дыр-дыр-дыр! — ни к селу, ни к городу горячо воскликнул он. Так, что все посмотрели на него, как на придурка, даже Серёжа.

И над всем этим глыбой нависла Раневская, которая задумчиво и печально произнесла:

— Какая смертная тоска… Как будто бы Станиславский и не рождался…

Я так увлёкся этими новаторскими перфомансами, что даже и не заметил, как меня кто-то тронул за рукав.

Я обернулся — это был Глориозов.

— Иммануил Модестович, — сказал он мне дрожащим от возмущения голосом, — говорят, вы теперь покровительствуете Капралову-Башинскому?