Муля, не нервируй… Книга 3

Глава 26

Но прочитать я, увы, не успел. Прибежала Дуся с запиской от Мулиного отчима.

— Он аж с лица спал! — посетовала она, заламывая руки.

У меня душа в пятки ушла:

— Что-то с Машей? С ребёнком?

— Нет, славатебегосподи! — мелко перекрестилась Дуся. — Закрылся в кабинете и всё что-то пишет, пишет. Даже ужинать не стал. И с Машенькой не разговаривает. А когда она постучалась, он так рявкнул, что она даже потом плакала. А разве ж так можно?

Я развернул листочек. Там, чётким почерком Модеста Фёдоровича было написано:

«Муля. Завтра с утра очень прошу тебя прийти в наш Институт. Будет Учёный совет».

И всё. Больше ни слова.

— Он что-то просил тебя передать? — спросил я Дусю.

Но та, расстроенная, только крутила головой. Ничего путного от неё добиться было невозможно.

Я извинился перед дамами. Они, разочарованные, спорить не стали, видели, что не до того, и ушли. Хотя Рина Зелёная вроде как обиделась, остальные-то к моим закидонам привыкли уже. Но я клятвенно пообещал, что всё изучу, соберу их, и мы продолжим обсуждение.

Это ночь я почти не спал от переживаний. Кроме того, работал.

Учёный совет назначили на раннее утро. Я, как штык, был вовремя у дверей Института.

— Сюда, — тихо сказал Модест Фёдорович и провёл меня в правую часть помещения.

Я присмотрелся к Мулиному отчиму. Он был бледен, под глазами залегли тёмные тени. Но при этом он был собран и серьёзен, как никогда.

Я не стал спрашивать, зачем он вызвал меня. Видно же было, что ему нужна поддержка. Пусть и моральная.

— Ты как? — также тихо спросил его я.

— Да ничего, — попытался усмехнуться он. Видимо, мой взгляд был более, чем красноречив, потому что он пояснил, — я просто не спал этой ночью, Муля. Доклад готовил. Всё хорошо.

Ну, раз доклад, значит, не всё так печально. Зная Мулиного отчима, я уверен, что какой-то козырь в рукаве он припрятал.

Но при этом я заметил, как Модест Фёдорович бросил взгляд на дверь зала, и тревожная складочка прочертила его лоб.

Зал заседаний, где сейчас будет проходить Учёный совет, был расположен совсем в другом крыле, не там, где я в прошлый раз защищал Машеньку. В отличие от того зала, это было мрачное помещение гораздо больших размеров, насквозь пропитанное запахом пыльных книг и плесени. А ещё здесь было сыровато и потому холодно. Во всяком случае, я сразу продрог и всё никак не мог согреться. Сам же зал напоминал амфитеатр: ряды дубовых скамей, портрет Сталина в золочёной раме над президиумом и тяжёлые бордовые шторы, скупо пропускающие свет. Электрические лампочки находились где-то высоко-высоко и освещения особо не добавляли.

Заседание должно начаться через пятнадцать минут, но казалось, весь коллектив Института собрался здесь уже давно. Часть была одета обычно, часть — в белых халатах. Все галдели, шумели, правда, галдели и шумели интеллигентно, но всё равно в общем шуме понять что-либо было невозможно. Издалека я увидал Зинаиду Валерьяновну. Она была серьёзна, сердито поджимала губы и периодически хваталась за сердце, когда думала, что никто этого не видит.

Попов демонстративно занял центральное место в первом ряду. В отличие от прошлого раза, он был щегольски одет: в новом костюме, при галстуке, в белой рубашке. Он перешёптывался с Учёным секретарём, явно готовясь к чему-то.

Я оглянулся: Модест Фёдорович, сидевший рядом со мной, нервно перебирал папку с документами, что-то искал.

Внезапно шум утих. Словно звук резко выключили.

Я сначала даже не понял, но потом увидел, как в зал чинно вошел седовласый представительный мужчина. Он кивнул присутствующим и занял место в президиуме. Там уже сидела тощая женщина с крючковатым носом, в роговых очках а-ля Шапокляк и с цепким взглядом рентгенолога. Ученый секретарь, тщедушный мужичок, который разговаривал с Поповым, торопливо метнулся туда же и пристроился сбоку.

— Уважаемые коллеги, — председатель совета, осмотрел присутствующих (хотя правильнее будет сказать «придавил всех взглядом»), — сегодня на повестке заседания Учёного совета сразу три вопроса. Первый — доклад профессора Лозовицкого «Каталитический крекинг этилидендиизопропилбензола»*. Второй — информация о выходе коллективной монографии «Алкилирование бензола пропиленом в присутствии ряда фосфорных кислот, содержащих фтор и фтористый бор»*. Докладчик — доцент Андронов. И третьим вопросом — о награждении наших сотрудников…

В этом месте зал ахнул, и все взгляды скрестились на Попове.

А тот расцвёл улыбкой. Это был миг его триумфа.

И хотя никаких слов не было ещё сказано, но все вокруг всё поняли.

Я взглянул на Мулиного отчима. Он был белее снега и при этом не сводил пристального взгляда с дверей.

Председатель дал пару мгновений Попову насладиться триумфом и продолжил:

— Итак, приглашается Виталий Павлович. Регламент — сорок минут. И очень попрошу, Виталий Павлович, не затягивайте с докладом, а то времени на вопросы не останется.

Меня аж передёрнуло. Я как представил, что придётся сорок минут всю эту галиматью слушать. А потом ещё вопросы.

Я даже бросил укоризненный взгляд на Мулиного отчима, но тот то читал какую-то бумажку, то поглядывал на дверь, и ни на что другое внимания не обращал.

Тем временем профессор Лозовицкий вышел, прокашлялся и хорошо поставленным нудным голосом начал:

— Товарищи! Это исследование было предпринято нами в связи с работой по получению стиролов на основе диарилэтанов!

Народ в зале одобрительно загудел, кто-то даже похлопал, правда вяленько.

— Уважаемые коллеги! Я утверждаю, что если каталитический крекинг несимметричного дифенилэтана-дитолилэтана приводит к образованию ароматического углеводорода и соответствующего стирола, то крекинг этилидендиизопропилбензола должен представлять более сложное явление…

Я понял, что у меня сейчас начнётся истерика.

Ну ладно, была, не была.

Хорошо, что я подготовился к любым неожиданностям.

Я мысленно усмехнулся и вытащил тетрадку со сценарием, что дала мне вчера Рина Зелёная.

И так я зачитался, что пропустил почти весь первый вопрос. Отвлёкся лишь, когда профессор сцепился с какой-то старушкой, и с криками и угрозами начал ей доказывать, что альфа-метилстирол при крекинге изопропила не образуется. Старушка, чертыхаясь, напрыгнула на него, потрясая сморщенными кулачками, и явно быть профессору битым, но подоспели коллеги, успели разнять. Правда при этом они разделились на два лагеря и гневно переругивались друг с дружкой. Особенно лютовала банда яростной старушки. Остаток доклада вышел скомканным.

Председателю Учёного совета пришлось долго привлекать разбушевавшихся коллег к порядку.

Я понял, что Учёный совет будет нынче жарким.

К моему огромному облегчению, второй вопрос, в связи с тем, что скотина Лозовицкий перебрал регламент, председатель Учёного совета зачитал сам. Кратко. Просто сообщил, что монография вышла, и все желающие могут ознакомиться в библиотеке.

Все явно обрадовались и даже похлопали, правда невнимательно. Потому что ожидали последнего вопроса.

Даже я, если честно, похлопал. От облегчения.

Я взглянул влево — Попов сидел с победной улыбкой. Час его триумфа наступил.

— Итак, товарищи! Переходим к вопросу о выдвижении кандидатуры товарища Попова для присвоения ему звания «Заслуженный деятель науки» и выдвижения на Сталинскую премию за новаторскую разработку метода синтеза вермикулитовых соединений. Прошу вас!

Модест Фёдорович, уже не пряча тревожный взгляд, не отрываясь, пристально смотрел на дверь.

Попов, не скрывая ликующей улыбки, поднялся к трибуне. Он был счастлив.

И тут дверь скрипнула — я повернул голову: в зал тихо, почти на цыпочках, вошел Фёдор Фёдорович. Под мышкой он нёс пухлую папку. В нарушение всех приличий, он прошел через весь зал, игнорируя недоумённые и возмущённые взгляды учёных, и сел рядом с Мулиным отчимом.

Они переглянулись, и папка тут же перекочевала в руки Модеста Фёдоровича.

Тем временем Попов делал доклад. Он был краток и напыщен: бесконечное упоминание «передовых идей», «трудового коллектива» и даже намёк на «поддержку Партии». Зал аплодировал сдержанно — многие знали о скверном характере Попова, и возражать не решались.

— Благодарю, — важно кивнул Попов, уже поворачиваясь к своему месту, но председатель поднял руку:

— Есть вопросы по кандидатуре докладчика? Или к самому докладу?

Все молчали.

И тут, в звенящей тишине встал Модест Фёдорович. В зале замерли — и его тихий, чуть хрипловатый голос, прозвучал как гром:

— Разрешите прокомментировать, товарищ председатель. Под протокол.

Попов замер, бледнея.

Председатель, нахмурившись, нехотя кивнул: даже он не посмел нарушать протокол.

— Товарищ Попов, — Мулин отчим вышел к трибуне, не глядя на оппонента, — в своём докладе вы упомянули, что начали исследования вермикулита в 1949 году. Однако… — он открыл папку и достал исписанный листок, — вот мои записи от марта 1948-го, где подробно описана вся методика синтеза. Здесь же подпись лаборантки Анны Петровны Швецовой, подтверждающей, что черновики хранились в моём кабинете. Она вела у меня все лабораторные журналы. Они пропечатанные и подшитые, кстати. Печати заверены Учёным секретарём.

Шёпот пробежал по залу. Попов вскочил:

— Это клевета! Вы пытаетесь…

— Кроме того, — Модест Фёдорович перебил его, повысив голос, — ваш «новаторский подход» основан на данных, которые уже внедрены в работу нового Научно-исследовательского института химических технологий. — Он положил на стол устав НИИХТ с визой Госплана. — Здесь, в разделе «Перспективные разработки», указан расширенный метод экстракции лития, включающий ваш… то есть мой вермикулитовый синтез. С поправками, разумеется. Согласовано лично Президентом Академии наук СССР Сергеем Ивановичем Вавиловым.

Он обвёл взглядом притихший от таких новостей зал и добавил:

— И ещё. У меня на руках есть докладная записка лаборанта Ирины Барановой. Она заменяла у нас заболевшую уборщицу и работала ещё и по вечерам, — он вытащил листок бумаги из папки и показал всем, — так вот, она утверждает, что в ноябре застала вас, товарищ Попов, в моём кабинете. Это было поздно вечером. На вопрос, что вы делаете, вы ей ответили, что я попросил взять там у меня справочник по коллоидным растворам. Но, во-первых, вы сами знаете, что я никогда вас об этом не просил, и вообще не пускаю никого в свой кабинет. А во вторых, справочник по коллоидным растворам всегда есть в библиотеке в свободном доступе. Зачем же вы там были, а, товарищ Попов? Что искали?

Зал взорвался. Кто-то крикнул: «Позор!», кто-то требовал проверки.

Председатель, стуча линейкой по графину, пытался восстановить порядок.

Попов, обхватив голову руками, бормотал: «Это провокация…», но его голос тонул в гуле. Фёдор Фёдорович, сидевший с каменным лицом, вдруг встал и добавил:

— Товарищи! Раз уж речь зашла о новом институте, то я, как его директор, предлагаю проголосовать за включение разработок Модеста Фёдоровича в государственный план на следующий год. Это, несомненно, укрепит оборонную мощь нашей державы.

— Поддерживаю! — раздался голос с задних рядов.

Я оглянулся — Зинаида Валерьяновна.

— Голосуем! — председатель, поняв, куда дует ветер, резко махнул рукой.

Когда подсчитали голоса, Попов, не дожидаясь конца заседания, выбежал из зала, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла. Его триумф обернулся крахом: вместо почётного звания и премии — публичный скандал, а в протоколе появилась запись о передаче всех материалов по вермикулиту в новый НИИХТ.

После заседания Модеста Фёдоровича окружили коллеги. Пожимали руки, хлопали по плечу, а председатель даже пробормотал: «Надо же, Бубнов, а я считал вас тихоней…».

Фёдор Фёдорович, стоя в стороне, держал папиросу, но в уголках его глаз светились редкие искорки удовлетворения.

— Ну что, Муля, — сказал он позже, когда мы втроём вышли на воздух, — теперь твой отец не в Киргизскую ССР сбежит, а будет научным руководителем целого института. И Попову хоть в Заполярье подавайся — здесь его больше не потерпят. Такой скандал славный вышел.

Модест Фёдорович, вдруг улыбнулся:

— Знаете, Фёдор Фёдорович, наука — она как химическая реакция. Иногда нужно добавить катализатор, чтобы всё завертелось…

— Или хорошего пинка под зад, — фыркнул тот, закуривая новую папиросу.

— Я так боялся, что вы не успеете, — выдохнул дым Модест Фёдорович.

— Если честно, я тоже боялся, — признался Фёдор Фёдорович. — Я сегодня вообще не спал. За ночь сделал устав и остальные документы. А с утра уже дядя Гриша из Госплана пустил их на согласование. Кому надо, позвонили. Всё нормально, в общем. Институт создан. Это, наверное, первый на планете институт, который был создан за одно утро. Пока коллектив там состоит из двух человек.

Модест Фёдорович и Фёдор Фёдорович переглянулись и громко расхохотались.

Мы курили, думая каждый о своём. Я смотрел на них и думал: впереди их ждут лаборатории, бессонные ночи у реактивов и новые битвы, но сегодня, под синим апрельским небом 1951 года, победа была за ними.

— Ну что, отец, поздравляю! — тихо сказал я Модесту Фёдоровичу, — ты победил. А мне пора бежать. У меня сегодня тоже битва.

Мулин отчим крепко обнял меня и улыбнулся:

— Спасибо тебе за всё, сынок! Всегда помни, что бы ни случилось, а ты мой сын!

Я шел к начальству, прижимая к груди папку со сценарием и сметой, и почему-то чувствовал, как под воротником рубахи проступает пот. Странно, давно так не волновался. Словно семиклассник перед первым свиданием. Мысленно повторял аргументы, которые готовил всю ночь. Югославия. Тито. Комедия. Декамерон. Риск.

— Муля, заходи, — сказал Козляткин, и просимафорил мне взглядом.

Я посмотрел в ту сторону и удивился. За столом Козляткина сидел Большаков и что-то писал.

— Садись, Муля, как там успехи? — не отрываясь от писанины, кивнул на стул Большаков. — Рассказывай. Получилось ли что?

Я неторопливо разложил на столе сценарий, аккуратно перевязанный тесьмой, и смету, которую сделала мне Валентина.

— Иван Григорьевич, Сидор Петрович, разрешите представить черновик проекта советско-югославского фильма — официальным голосом сказал я, — комедию о дружбе народов, основанную на принципах социалистического реализма. Десять новелл, объединенных историей строительства моста между нашими странами. Каждая история — захватывающий урок интернационализма, борьбы с пережитками прошлого и… — я сделал паузу, — тонкой сатиры на буржуазные нравы.

— Сатиры? — Козляткин встревожлся. — Муля, ты что не понимаешь, какое сейчас отношение к югославам? После резолюции Коминформбюро…

— Понимаю, Сидор Петрович. Поэтому все критические моменты направлены не на братский народ, а на отдельных отщепенцев, — я открыл сценарий на помеченной странице. — Здесь, например, аллегория на борьбу с оппортунистами. И главное — добавим побольше спецэффектов, чтобы бабахнуло.

Большаков молча листал текст, останавливаясь на репликах, подчеркнутых красным. Я понимал: он ищет косяки, за которые нас могут по головке не погладить. Но Рина Зеленая и Раневская, ветераны сцены, знали цену словам. А я ночью, и немного на Учёном совете, поправил, дополнил, а кое-что вообще переделал. Получился, на мой взгляд, шедевр. Герои фильма высмеивали не систему, а человеческие слабости: лень, жадность, глупость. Безопасно. Почти. Но главное — отжигают. Такого ещё эти хроноаборигены не видели.

— А это что? — Большаков, усилием воли сдерживая улыбку, ткнул пальцем в очередной лист. — Романтика на фоне классовой борьбы?

— Товарищ Большаков, это ключевой эпизод! — я заставил себя улыбнуться и начал плести словесные кружева. — Через личное счастье героев мы покажем торжество социализма. Их чувства крепнут, преодолевая козни враждебных элементов.

— Гм… — начальник отодвинул сценарий и взял смету. — А расходы? Ты считаешь это оправданным?

— Я постарался учесть все нюансы, — я показал ему на столбцы цифр. — Съемки частично в Крыму — экономия 15 %. Зеленую и Раневскую я убедил работать за полставки — они восприняли это как возможность. А югославская сторона пусть будет готова покрыть две трети расходов в обмен на прокат в их сети кинотеатров. Это будет прорыв!

Козляткин и Большаков переглянулись. Я понял: они уже видят себя докладчиками на съезде, героями, наладившими культурный мост через пропасть раскола. Но страх ошибиться у них всё ещё перевешивал.

— Допустим, — Большаков откинулся в кресле. — Но кто поручится, что югославы не используют фильм в пропаганде против нас?

— Контроль, жёсткий контроль! — я выдохнул. — Мы введем в съемочную группу проверенного редактора. Каждый кадр будет согласован. А если возникнут противоречия — всегда можно переснять эпизоды. Главное — начать. Партия учит нас: искусство должно быть на передовой идеологической борьбы.

Тишина повисла, как дым после залпа. Потом Большаков неожиданно засмеялся:

— Хитрец ты, Муля. Ладно. Одобряем. Предварительно. Но, — он поднял палец, — за результат отвечаете головой. Ты и товарищ Козляткин.

— Мы приложим все усилия! — сказал я и посмотрел на Козляткина.

— Не мы, а ты, — ворчливо сказал Большаков и устало вздохнул, — Сидора Петровича я возьму к себе замом. А тебя думаю поставить на его место. Пока что и.о. А там уж, как покажешь себя.

Он взглянул на меня, ожидая моей реакции. Но я его разочаровал:

— Спасибо, Иван Григорьевич. Но у меня пока другие планы на жизнь.

— Ты не хочешь стать начальником отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР? — Большаков так сильно удивился, что аж с кресла привстал. — А чего же ты хочешь?

— Квартиру хочу, — скромно сказал я, — отдельную. Двухкомнатную. Хотя бы.

— А ты наглец! — расхохотался Большаков.

За ним похихикал и Козляткин.

— Где я тебе квартиру возьму? Нет, Муля, выбирай что-то другое.

— Тогда ничего, — ответил я.

— Как так? — удивился Большаков.

— Муля, не дури! — сказал Козляткин.

— А у меня всё есть. Кроме квартиры, — ответил я. — А раз с квартирой не выходит. То ничего и не надо.

— Ладно, иди, — рассеянно бросил Большаков.

Я вышел. Когда дверь кабинета ещё не закрылась, в спину услышал, как Козляткин проворчал:

— Нагловат наш Муля. Но зело полезен.

— Именно такие мне и нужны, — ответил Большаков и добавил, — Сидор, пусть пацан что хочет тут говорит, а ты воткни его в резерв на должность замначальника отдела кинопропаганды. Умеет ходить по лезвию. Пока не порежется.

Они захохотали, но дальше я уже не слышал — дверь закрылась.

Я улыбнулся. Всё идёт, как следует. Я прекрасно знал правила этой игры. Выигрывает не тот, кто громче кричит, а тот, кто незаметно вплетает свою нить в ковер чужой славы. Сегодня я вплел. Завтра — вплету еще. А вот послезавтра начну собирать плюшки.

Я вернулся домой в приподнятом настроении. Всё было просто замечательно. И у меня, и у отчима. Я молодой! Жизнь хороша!

Я вошел в коммунальную квартиру. Прошел по гулкому коридору, переступил через опять кем-то поваленный торшер. Сейчас он уже так не раздражал меня, как в первые дни. То ли я привык, адаптировался, то ли ещё что.

Я вошел в комнату и остановился. За столом сидел Павел Григорьевич, Мулин биологический отец. Он посмотрел на меня и сказал:

— Здравствуй, сын. Я считаю, что тебе пора взять свою настоящую фамилию — Адияков!

* Все совпадения абсолютно случайны. Напоминаю, это фантастика.