Крепостной Пушкина

Глава 9 В которой выясняется, что Пушкин был не так прост

Кони оказались превосходны. При всех неудобствах ночной езды, до Болдино они добрались менее чем за час. Александр спешил, но не мог никого упрекнуть в недостатке резвости. Верховые с факелами, больше указывающие путь, чем освещавшие его, Безобразов, скакавший рядом, Степан, замыкающий их небольшую кавалькаду, — все держали задаваемый темп.

Пушкин знал, что опаздывает, и, внутренне смирившись с потерей, желая выплеснуть всю свою злость, взял в галоп, как только закончилась лесная часть пути.

Усадебный дом — те головешки, что от него оставались, — ещё дымился. Люди, сбежавшиеся на пожар, частью уже расходились, обсуждая произошедшее. Печальных не было — наоборот, радость от того, что огонь не затронул села, отчётливо угадывалась на лицах, когда мягкий свет от догорающих углей попадал на них. Слышался смех. Кто-то, зябко поводя плечами и зевая, махал рукой, поспешая домой, кто-то продолжал разглядывать итоги пожарища, равнодушно сплевывая, а кто-то высматривал, не блеснёт ли в углях что-нибудь, что можно было бы утащить незаметно.

— Едут! — раздался крик, когда всадники оказались уже совсем рядом.

Пушкин, вырвавшийся вперёд, соскочил с коня, быстро сделал несколько шагов к бывшему ещё вчера зданию и замер, оглядывая пожарище.

За ним спешились и остальные.

— Дела, — Безобразов сочувственно вздохнул. — Был дом и нет дома.

— Сгорело всё.

— Вы очень точны, кузен.

— Вы не понимаете, ротмистр. Сгорел не дом. Сгорело всё.

— Признаться, действительно не улавливаю, Александр Сергеевич.

— Я объясню, кузен, но сперва мне хотелось увидеть Михайло. Где он?

Стали искать Калашникова, но тот как в воду канул. Никто не видел ни старосту, ни его сыновей на пожаре. Дома их, три пятистенных избы, стоявшие рядом, оказались пусты. Лошадей и собак не было.

— Не могли они уйти далеко, барин, — Степан, взявший на себя роль следователя, с помощью подручных и нескольких добровольцев из числа заинтересовавшихся новым развлечением местных крестьян, обшарил что мог, и с недобрым лицом человека, предвкушающего возможность покончить с тем, кто ему неприятен, докладывал господам, — часа три, много четыре как скрылись.

— И что с того?

— Как что? — растерялся Степан. — Догоним.

— Зачем?

— Спросить с них бы надобно, барин. Вы ведь сами желать изволили с Михайлой пообщаться. Мне вы ведь не поверили. А я вам больше скажу — поджог это, барин. На то всё указывает. И уходили они хоть и в спешке, а взяли с собой немало. Шутка ли, почитай три семьи, человек десять, а то и пятнадцать, если с жёнами и детишками. По следам если, то телег пять выйдет. Даже коров несколько взяли с собой, а корова не конь, догоним.

— Оставь их, Степан.

— То есть как оставить?

— Вот так. Оставить. Ты победил, поздравляю. Теперь ты будешь здесь управляющий, Степан, сын Афанасиевич. Молодец. А Калашниковых не трогать. Пускай идут с богом, только он им судья.

— И что убить вас хотели, ведь душегубы лесные — Михайлы дело, тоже простить?

— Ты тут язык-то прикуси, с барином как говоришь? Воли забрал? Так и напомнить могу, даром что кузен доброты сказочной, — вмешался Безобразов. Ему категорически не нравилась ситуация, ведущая к очередному неправильному, по его мнению, решению Пушкина, и смотреть на то, как подозрительный мужик забирает власть, он не желал. Раздражало, что относительно сбежавшего старосты Степан был прав, погоню действительно следовало организовать, для чего оставалась самая малость — убедить в том Пушкина, как-то разом перешедшего от состояния стремительного порыва к меланхоличной апатии. Действовать следовало с умом, дабы не повторить недавней ошибки, когда он уговаривал того дождаться утра, но распалил поэта ещё больше. Оказалось, что Александр Сергеевич совершенно не переносит давления.

Потому, решив действовать плавно, отставной ротмистр занялся обустройством некого подобия походного бивака, здраво рассудив, что с рассветом следует снова всё осмотреть, а до того и замёрзнуть можно. Возвращаться в Кистенёвку казалось глупым, тем более что лошади ещё не отдохнули от скачки, спать же здесь, в Болдино, негде, а идти к крестьянам не хотелось.

Хозяйственность Петра Романовича не подвела, и вскоре всё было готово. Палатки у них не было, на что гусар, пожав плечами, сказал сам себе, что сгодится и открытый бивак. Костёр, охапки сена, наброшенные почти в рост человека ветки со стороны ветра — вот испытанная временем система, которой и воспользовались. Степан был недоволен, но работал, как и его люди, хорошо, так что Безобразов сменил гнев на милость, услав их всех ещё раз обследовать избы Калашниковых, да заодно и здание главной конторы, о котором в горячке забыли.

— Найди вина, Степан, или хоть водки, — напутствовал гусар хмурящегося мужика, — а если ром найдёшь да головку сахару, то я тебя, брат, расцелую. Ты ведь всё найти можешь? Вот и ищи, тем более тебя барин головой здесь поставил. И не тяни, прогреться надобно, вот заболеет Александр Сергеевич, не приведи господь, что делать будем?

Степан ушёл со своими парнями.

— Найдёт, этот найдёт, — произнёс Безобразов вслед удалявшимся теням, — такой чёрта из-под земли достанет. А пока так погреемся. Скажите, кузен, вы действительно назначите этакого прохвоста управляющим?

— Почему нет? — Пушкин последовал приглашению, поудобнее садясь на солому и протягивая руки к огню.

— Да просто странно. Мужик он способный, не спорю. Но уж больно легко с деньгами общается. А староста по определению обязан быть прижимист. Разве нет?

— Может, и так, — улыбнулся Пушкин, — но что мне за дело.

— Как это, что за дело? Как же он вам тогда доход обеспечит, когда швыряет деньги словно князь, а мужик простой?

— А как хочет, так пусть и обеспечивает, — возразил Пушкин, — я ему ещё ряд требований выдвину, пусть соответствует.

— Лошадки у него больно знатные, — гусар даже обернулся в сторону отдыхающих лошадей, — и обучены славно. Хоть сейчас в полк. Где взял таких…

— Лошади-то чем вас удивили, Пётр Романович? Да, хорошие. Но раз денег-то много, не на клячах же ездить.

Безобразов открыл было рот, чтобы сказать «вот о деньгах я и хотел бы уточнить, Александр Сергеевич», но, заметив ироничную насмешку в глазах поэта, решил, что рано, и сказал иное:

— Вы вот знаете, как зовут вашего скакуна? Ну, того гнедого, на котором так сюда мчались?

— Нет, кузен, не знаю. И как же имя моего Буцефала?

— Вот, не знаете. А я спросил у того рыжего, что без стремян ездит. Коня вашего зовут Айфон.

— Как?

— Айфон.

— И что сие значит?

— Представления не имею, Александр Сергеевич. А моего коня — ну, на котором я ехал, зовут Айпад.

— Странные имена, вы не находите?

— Нахожу. Я и слов таких не ведаю. Спросил тогда сразу, у того же рыжего, отчего так? Отвечает — хозяин назвал, мужик этот, Стёпка. Который конь ваш, мол, яблоки жрёт как не в себя, и потому он Айфон. Который же мной опробован, как собаки лаять начнут, так подпевает им, потому Айпад.

— Я ничего не понял, Пётр Романович, кто поёт? Конь?!

— Ну как поёт… он так выразился, я повторяю лишь. Может, конь ржёт, а Стёпушке в том музыка дивная слышится, его и спрашивайте. Парень сам ничего не понял, судя по всему.

— Ваша правда, кузен, странно это.

— Вот-вот, и я о чём. Спросил ещё, кто самый резвый у них, так там вовсе какой-то Макбук, говорит, только ногу подвернул и сейчас лечится.

— Гм.

— Вот вам и «гм», кузен. Престранный тип этот Стёпка. А вы его в начальники метите!

— Да кого же ещё, Пётр Романович? Вы несправедливы.

— Я?! В чём же, позвольте узнать?

— К Степану несправедливы, — пояснил Пушкин, — он мужик-то хороший, я это чувствую. Чудной, есть такое, но главное — мужики кого слушаются? В Кистенёвке мы с вами видели — его. Вот и весь выбор.

— Что значит «слушаются»? — возразил Безобразов. — Они любого слушаются, коли назначить. Михайлу вашего, что, не слушались?

— Так-то оно так, но слушаться можно разно. Да и говоря откровенно, между нами, — неужели вы действительно думаете, что это мы управляем крестьянами?

— А кто же ещё? Не понимаю вас, кузен.

— Мы думаем, что управляем. Мы читаем докладные, в которых нас стараются запутать, — что несложно, нельзя не признать, мы выслушиваем доклады лично, и в этих докладах нас запутывают ещё больше, мы можем даже лично ходить по полям глядеть на спины работающих баб и мужиков, да говорить им что-то, но всё это не наше. И в конечном счёте нам интересен только один вопрос: сколько мы получим денег. Это не значит управлять, дорогой кузен.

— Ну нет, позвольте! Вы говорите частный случай, когда, допустим, некогда следить из-за службы, но и лично я знаю немало помещиков, которые прекрасно знают всё о своих владениях.

— Вот вы правильное слово употребили, Пётр Романович, следим. Именно что следим, наблюдаем с разной степенью внимания, только и всего. Имения годами живут сами по себе — я имею в виду не совсем уж мелкопоместных, вынужденных безвылазно сидеть в деревне, не говоря уже о несчастных однодворцах, чей быт не сильно отличается от крестьянского, а нормальные имения, позволяющие жить достойно.

— Так что же? Управляющие ведут дела, как скажет владелец. Вы, должно быть, под впечатлением от повести вашего Степана о деде своём, она и меня взбодрила, правду сказать. Но, во-первых, ещё неизвестно, сколько в том правды и сколько выдумки, ведь мужик ваш хитёр и умён — самое страшное сочетание. Ещё и смел, хоть это утешает, ибо хитрый да умный трус — хуже некуда. Во-вторых, представить даже всё правдой, то случай исключительный. Но барин есть барин, Александр Сергеевич! Войско без главнокомандующего — не войско! Пусть он и бывает раз в год на смотру, но как что серьёзное — война, поход, — так без него никуда!

— Вы только забываете в вашем сравнении, Пётр Романович, что без команды, без офицеров и генералов солдат никуда не пойдёт и маршировать забросит за ненадобностью, а крестьянину что есть барин, что нет его, всё одно — он возьмёт косу да пойдёт косить, ну или что там ещё они делают. Коров будут доить в любом случае, хоть с палкой над ним стой, хоть в столице живи.

Ротмтстр был не согласен, обдумывая ответ, он машинально крутил ус, но продолжить диспут не смог, так как вернулся Степан со своими «батраками».

— Что-то ты долго, Стёпушка.

— Ром искал, барин! Всё перерыл, куда мог ром задеваться? Загадка. Нигде нету, барин, только водка.

— Нет, ну каков наглец! — засмеялся Пушкин. — Давай уж водки, нечего делать. Да оно и к лучшему, Пётр Романович. Помянем.

— Кого помянем? — не понял Безобразов.

— Труды мои помянем, кузен. Всё ведь сгорело, всё. Столько записей, столько важных деталей. Столько времени и сил положено, и обернулось пеплом. Прахом пошло.

— А… вы ведь здесь…

— Проездом, кузен. Нет, что-то я помню, и вообще на память не жалуюсь, но записи есть записи. Приду с докладом, так и так, мол, собрал чемодан, но не сберёг, сгорел он. Эх.

— Но вины вашей нет, кузен. Начальство разберётся, и уверен, что сильно корить вас не станут. Пожар есть огонь, а значит — воля божия. Если вы не собираетесь, как понимаю, писать о розыске Михайло-поджигателя.

— Ахахаха, — водка быстро оказала своё весёлое влияние на поэта, — начальство! Оно больше обрадуется, нежели расстроится. Говоря откровенно, часть записей и так бы сожгли, было в них кое-что такое, что только сжечь и забыть. И о Михайле вы правы, бог с ним. Я виноват перед ним несколько, вот и сочлись.

— Вы? Виноваты? Но чем?

— Да был случай… Неважно это всё, Пётр Романович. Вот что, Степан. Перекрестись-ка, братец.

Степан перекрестился трижды и вопросительно посмотрел на Пушкина. Тот налил водки в кружку и плеснул её Степану в лицо.

— Ахахаха, — продолжил смеяться поэт, — и святая вода не берёт! Значит не демон ты, сын Афанасьевич! А я уж было навоображал! Представьте себе, кузен, — вновь обратился он к Безобразову, — когда этот потомственный мошенник мне миллионы предложил, я чуть было не согласился!

— Да вы что, Пушкин! — вскричал ротмистр громче чем нужно, «святая вода» подействовала и на него, — вы всё-таки отказываетесь?! Не делайте, не делайте этого!

Степан протёр лицо рукавом и с интересом наблюдал за господами. Всё шло не так, как он задумывал, но было весело.

— Я не совсем уж отказываюсь, — уточнил поэт, — но и обирать несчастного крестьянина не могу.

Тут он согнулся со смеху от собственной чрезвычайно удачной, как ему казалось, шутки. Отсмеявшись, продолжил:

— Так что слушай указ мой, Стёпушка. Ты полностью погасишь заёмное письмо Пётра Романовича. И не бумажками, а серебром! Не спорьте, кузен, — остановил он жестом дернувшегося было гусара, — такова моя барская воля! Сами же уверяли, что я решаю здесь что-то, ну вот я и решаю!

— Далее, — продолжал Пушкин, — ты оплатишь все долги Опекунскому совету по обеим частям имения. По обеим — потому что я выкупаю вторую часть на те деньги, что ты назвал моими. Это третье. Четвёртое — ты отстроишь здесь дом вместо сгоревшего, и смотри, чтобы было прилично. Пятое… я забыл. А, вспомнил! Оброк! Ты будешь платить оброк за всё имение. Это ведь тысяч сорок на ассигнации выйдет, после объединения Болдино? Назначаю тебя главным управляющим здесь всего и вся. Собирай как хочешь, твоё дело. Вижу, что человек ты неплохой и зря мужика мучить не станешь. Верю в тебя, цени. И шестое. Лично за себя станешь платить шестьдесят тысяч в год ассигнациями! Надеюсь, не обеднеешь. Если не соврал, там у тебя после всех выплат миллиона на два с гаком останется, вот они — твои. Живи как хочешь, любые просьбы подпишу, торгуй, дела веди — как разумеется, но чтобы сто тысяч в год бумажками у меня на столе было, понял?

— Так точно, господин товарищ-барин! — гаркнул Степан. — Будет исполнено!

— Лошадей распугаешь, обормот! — Безобразов был все ещё недоволен, но испытал немалое облегчение от того, что его новый друг не задурил, как сперва опасался гусар, и не лишил себя выгоды. Немного поразмыслив, он даже пришёл к выводу, что такое решение в чём-то лучше получения кучи денег разом, надёжнее, если вспомнить манеру жить ближайших родственников поэта.

Начинало светать.

— Подкиньте ещё дров, — приказал холопам Пушкин, — а я ведь и о вашем будущем хотел поговорить, Пётр Романович.

— О моём?

— Да. О вашем. Вы бодры и полны сил, дух ваш выше всяких похвал. Вы умны и решительны.

— Польщён столь лестной оценкой, кузен, но не понимаю.

— Вы не хотели бы вернуться на службу?

— Вы смеётесь, кузен? Или насмехаетесь?

— Нет, я вполне серьёзно, Пётр Романович. Перефразирую вопрос. Если бы вы могли, то есть имели физическую возможность вернуться на службу, сделали бы это?

— Нет, я в штатские не пойду, — замахал руками гусар, решивший, что понял идею поэта, — сменить мундир на его подобие? — только не обижайтесь, пожалуйста. Извините, но нет. Сразу и окончательно.

— Службы, они ведь разные бывают, вы говорите об общеизвестной, а ведь есть… Вы помните, в каком я чине, кузен?

— Разумеется, — буркнул Безобразов.

— А я вот запамятовал, — усмехнулся Александр, — не напомните мне, кузен?

— Вы серьёзно спрашиваете?

— Совершенно серьёзно, Пётр Романович. И не подумайте, ради бога, что я над вами смеюсь. Вы поймёте, потом. Или нет. Зависит от ваших ответов. Скажите же мне мой чин, прошу вас.

— Вы титулярный советник, — ротмистр пожал плечами, словно показывая — «я здесь ни при чём».

— Верно. А жалование моё вам известно?

— Нет. Но можно предположить. Впрочем, слышал нечто странное на этот счёт, особо не вникал. Мало ли что говорят.

— Жалование моё — семьсот рублей в год, ассигнациями.

— Нежирно.

— Где уж там жировать. И ещё пять тысяч сверху. Вы об этом слышали, судя по всему.

— Вот как. Да, теперь припоминаю. Виноват-с, не поверил.

— И вас можно понять. В честь чего простому титулярному будут платить оклад, равный окладу министра? Тем не менее, это правда. Информация стала публичной не по моей вине. И жаль, что стала.

— Позвольте, позвольте, — Безобразов потёр лоб, — говорили, будто вы занялись историей по просьбе его величества, вот вам и положили оклад в виде исключения. Это не так?

— Так и не так. Теперь приходится заниматься ещё и историей, да. Вернёмся же к вам. Понимаете, дорогой кузен, служба бывает разная. Иногда очень разная. Но задачи разных служб, в их идеальном, конечно, прочтении — одни и те же. Служба. И я вас спрашиваю — предварительно, прошу заметить — не согласились бы вы, имей вдруг такую возможность, еще раз послужить отечеству?

Пётр прищурился. Кузен говорил что-то непонятное, но он чувствовал, что тот серьёзен, и что сам он ответит «да».

— Я бы задумался, Александр Сергеевич, — сказал он вслух.