Крепостной Пушкина

Глава 7 В которой Степан рассказывает многое, но не всё

Ужин прошёл замечательно. Развеселившиеся господа почти силком усадили с собой хозяина (Степан отнекивался, мол, велика больно честь, но ему возразили, что раз он хозяин, то негоже гостям столь беспардонно пользоваться гостеприимством, тем более ведь не видит никто, и он сдался), стараясь его несколько подпоить.

— Анжуйского, анжуйского испей, Стёпушка, под пирог Страсбургский, — Безобразов пододвигал к хозяину приличную рюмку водки и кусок пирога с зайчатиной.

— Бордо весьма неплох с лимбургским сыром, — Пушкин с видом знатока выбирал наливочку и предлагал её с куском буженины.

— Трюфли, трюфли бери, Стёпушка, не стесняйся, — продолжал Безобразов, указывая блюдо с солёными груздями, — будь как дома.

Он и был. Степан, сын Афанасьевич, ничуть не терялся. Легко разгадав, что за шутками господа прячут немалое смущение, оказываемое на них самой ситуацией, добрый малый с удовольствием принял игру и свою роль в ней. Ловкость владения столовыми приборами он сдобрил тем, что взял голой рукой кусок сыра, а заложив за воротник салфетку, пару раз нечаянно вытер руки о скатерть.

Господа оказались не лыком шиты, и, в свою очередь разгадав эти нехитрые маневры, перестали подтрунивать над мужиком.

В конце трапезы подали кофе и трубки гостям. Хозяин предпочёл сигару.

— Кубинские, барин, — ответил Степан на молчаливый вопрос, — Гаванна. И раз вы, барин, даже бровью не повели, то приближается разговор, как понимаю.

Пушкин не ответил, молча раскуривая трубку и задумчиво поглядывая на удивительного крестьянина. Безобразов также молчал.

— Ну что же, — вздохнул Степан, — сколь верёвочке не виться…

Он поднялся из-за стола, и, отложив сигару, отвесил поясной поклон Пушкину.

— Спасибо вам, Александр, батюшка наш, за хлеб да за соль. И сыты, и пьяны, и обуты, и одеты, ни в чём нужды не имеем благодаря вашей милости, государь мой.

После чего уселся обратно на дубовый, с золочёной обивкой стул, вновь вооружившись сигарой, курил которую он с нескрываемым наслаждением.

Господа продолжали сидеть так же молча, попыхивая трубками.

— Это я к тому, Александр Сергеевич, государь мой пресветлый, что всё, что имеется у меня — ваше. Всё нажитое непосильным трудом — краденое. Обворовали вас, господа Пушкины, и лихо обворовали. На то и живём-с.

Если Степан думал произвести фурор этим выпадом, то просчитался. Помещики внимали со столь же невозмутимым и внешне расслабленным видом, пуская колечки дыма и никак не проявляя эмоций. Они словно говорили без слов: «Что же, послушаем. Вдруг интересно? Ещё что скажете? И это всё? Какая скучная банальность. Право же, от вас ожидали большего. Может, попробуете ещё раз? Постарайтесь не разочаровать нас, любезнейший».

Степан сейчас остро ощутил то, чего не чувствовал ранее. Ни храбрость в минуту опасности (а он, осмотрев поле боя, вполне оценил то, как они сражались), ни то, что он знал о барине как литераторе и великом поэте (о, это он знал более чем. Местами — больше самого барина, на данный момент), ни их привычка повелевать, столь же естественная, как дышать, ни общее благородство вида — ничто не могло произвести на него столь сильное впечатление, как это внимательное молчание. Степан почувствовал породу. Он понял, как просто для любого из них убить человека только за то, что тот показался подлецом и негодяем, например, и вовсе не только при самообороне. Как просто для каждого из них пойти до конца, считая себя правым, и пожертвовать при этом чем угодно. Что эти люди только мнят себя прагматичными материалистами, но являются и людьми духа не в меньшей степени. Смутить их, не поколебав дух, — невозможно. Они иначе глядят на мир. И ещё — что они хищники.

Следовало, однако, продолжать, но весь план подготовленной им речи не годился, и это было главным, что он понял.

Степан вздохнул. «Что же, — подумал он, — вызов принят. Остаётся импровизация. Ай да господа».

— Вы не помните своего дедушку, Александр Сергеевич. Как и я, разумеется. Но, возможно, вы слышали о его крепостном, ставшим доверенным лицом Льва Александровича. В какой-то степени. Простой мужик, но очень хитрый. Очень умный. Незаменимый для ведения дел, когда хозяин не желает вникать, но требует результата.

— Он говорит о легендарном Никите, — улыбнулся Пушкин, обращаясь к Безобразову.

— Да, Александр Сергеевич, о Никите. И правда ваша, барин, личность сия легендарна, в том смысле, что густо обросла легендами. Но не о сказках речь. А о реальном Никите — не домыслы, а правду, ну, или хоть часть её, могу поведать вам только я.

Пушкин зевнул.

— Это важно, Александр Сергеевич, поверьте. Здесь дело простое, с одной стороны, а с другой — тонкое, щекотливое. Подобно тому, как в книгах бывают прологи, введения, так же и здесь, без Никиты не обойтись, — продолжал Степан, с удовлетворением отметив, как барин улыбнулся от сравнения, — дело всё в том, что этот самый Никита — родной мой дедушка.

— Ого! — подал голос Безобразов. — Да тут потомственные жулики, не иначе.

— Именно так, ваше благородие. Как человек недюжинных талантов, но не имеющий достаточного воспитания, мой дед не мог стать никем иным, как мошенником.

Посудите сами — в его руках было всё хозяйство знатного, благородного барина, совершенно не желающего возиться с такой ерундой как «дебет и кредит» более пары раз в год, но желающего жить на широкую ногу, с размахом.

Пять тысяч душ — шутка ли? К концу жизни Льва Александровича оставалось около четырёх тысяч душ без двухсот и долги.

— Не так и плохо, — вмешался Безобразов, — немудрено и всё промотать. Ваш предок, — повернулся он к Пушкину, — оставил всё же приличное состояние.

— Ах, ваше благородие, — воскликнул Степан, — это лишь кажется на первый взгляд. В реальности всё было промотано куда как серьёзнее. Во-первых, крестьянам, нашим добрым христианам, свойственно плодиться. Основные земли были — и есть — здесь, в земле Нижегородской, что не очень располагало к барщинному труду, а известно всем, оброк не даст того дохода, как труд ярёмный.

— И что с того? — высокомерно спросил Безобразов.

— Того, ваше благородие, что сумм оброчных всегда не хватало для жизни, что вёл Лев Александрович, и Никита попросту продавал «избыток» крестьян. С ведома барина, конечно. Времена были простые, закон дозволял продавать без земли. И всего, за период жизни барина после отставки, было продано около трёх тысяч душ.

— Да быть не может, — Пушкин даже хлопнул ладонью по столу.

— Отчего же не может, барин? Тысяча от пяти, да две тысячи «избытка»… Но дед мой, Никита, нащупал и себе золотую жилу. В бумаги часто, даже очень часто, не попадали женщины и малые дети. Обыкновенно дело решалось так: мужикам, назначенным «на выход», объявлялось, что продают их одних, без семей. О том, что мужики женатые, Никита забывал доложить барину, поддерживая в нём уверенность, что речь о холостой молодёжи. Да и Лев Александрович, правду сказать, считал лишь ревизские души.

Далее мой дедушка предлагал мужикам заплатить за то, чтобы вместе с ними были проданы и их жёны с детьми. И представьте себе, барин, платили как миленькие.

После чего он продавал с мужиками их баб с детьми, но мимо бумаг и за полцены. Все оставались довольны: барин получал денег сколько хотел, мужики не разлучались с семьями, покупатель получал существенную скидку, а мой дед — приличную сумму. Великого ума был Никита!

— Этому уму великому, эконому доморощенному, в Сибири самое место, — буркнул Безобразов.

— Но ведь были ещё и войны! Война — значит рекруты. Здесь дедушка не мудрствовал лукаво, а попросту обирал мужиков, чтобы избавить от набора. Сам же скупал всех пьяниц, лодырей, бездельников, попавшихся воров, беглецов, ущербных и отправлял этот достойный люд на усиление войска против турок.

— Какой-то негодяй, — мрачно отозвался Пушкин.

— Турки были разбиты, государь мой, — развёл руками Степан, — и в этом дедушка узрел божье одобрение дел своих, ибо, надо отметить особо, был человеком весьма набожным.

— Кстати, о набожности, — продолжал крестьянин, — именно Никита уговорил барина на строительство храма в Болдино. Лев Александрович был в добром расположении и идею одобрил, освободив часть крестьян от оброка и наградив их барщиной постройки. Отказаться мужики не могли — против всевышнего кто пойдёт? Немыслимо! Так и построили с третьей попытки, первые две архитекторы испортили. Они ведь, шельмы, желали по науке камень класть, на века! Но вмешивался Никита, и… А, — махнул рукой Степан, одновременно крестясь, — построили в итоге, и слава богу!

В горле пересохло, потому он налил себе квасу. Помещики терпеливо ожидали продолжения истории, которая оказывалась интереснее ожидаемого, хотя они и не узнали ничего такого, о чём бы вовсе не имели представления.

— Когда же Лев Александрович скончался, упокой Господи его душу, — продолжил рассказ Степан, — то Никите настало совершенное раздолье. Раздел наследства длился долго, порядка десяти лет. И всё это время кто, как не он, поддерживал имения в порядке? Кто, как не Никита, исправно собирал оброки? А вот надзор барский… того… снизился. Здесь дедушка и развернулся во всю широту своей немалой натуры.

Надо упомянуть и то, что в неусыпной и неустанной заботе о повышении доходности имений Никита ещё во время Льва Александровича вплотную занялся отходничеством. Не сам, понятное дело, но вот тем, куда и как лучше направить отходников, — весьма озаботился. Формировал артели бурлаков, направлял пастухов к башкирам, даже до столицы добрался, особливо когда рассчитал, сколько способен заработать извозчик в год на берегах Невы. Но славные господа крайне редко точно знали это, а потому, чтобы не обеспокоить их лишний раз, дедушка клал разницу себе в карман. Многое, многое делал старый Никита. Золотой человек. Торговые лавки пробил уже через вашего батюшку, Сергея Львовича. Только торг там шёл не тем, что барин думал, и не в тех количествах.

— Надеюсь, этот достойный человек умер прилично, дома в постели, в окружении любящих родственников? — в голосе Пушкина отчётливо слышалась гадливость.

— Нет, барин, здесь разочарую вас, — Степан улыбнулся, — как я уже упоминал, дедушка был человеком набожным, богобоязненным, и очень, очень не хотел умирать. Боялся неведомо чего этот прекрасный человек. А тот, кто пуще всего на свете умереть боится, тот смерти достойно принять не может по определению.

— Всё-таки он хорошо говорит, — вновь вмешался Безобразов. — Не очень складно, порой натянуто… и вообще как-то странно. Но хорошо. Продолжайте, любезнейший, мы вас внимательно слушаем.

— Извольте, барин, воля ваша. Умер Никита плохо. Не в том плохо, что страдал телесно, а что душевно мучился преизрядно. Достаточно сказать, что последние слова его были: «Моё, не отдам». На чём и испустил дух.

— Бедняга.

— Вы очень добры, мой господин. Детей у Никиты было всего четверо, все сыновья, да троих пережил он. Старшего лихие люди зарезали, когда он от персиян возвращался (и до Персии добрался Никита!), двоих прибрала лихоманка, и оставался лишь Афанасий Никитич, отец мой.

— Постой, постой, — перебил Пушкин, — я ведь его помню! Это ведь…

— Да, барин, вы правы совершенно, что делает честь вашей памяти. Он был старостой Болдина до Калашникова.

— Так я и знал! — воскликнул Пушкин. — Эта вражда твоя к Михайле семейная! Что, на отцовское место желаешь?

— Ээээ, нет, барин, простите, — твёрдо возразил Степан, — здесь дело иначе обстоит, совершенно.

— И как же? — поэт насмешливо покачал головой, будто желая сказать что-то вроде «ну и подлый же народ», но промолчал, вновь взявшись за трубку и кисет с табаком.

Хозяин хлопнул в ладоши. Тут же отворилась дверь и два мужика внесли новые канделябры, уже зажжённые, сменив ими те, на которых почти прогорели свечи, и удалились.

— Даже не знаю, как угощать вас, барин, после всего мною сказанного, но… Может, ещё рюмочку? — Степан устал и хотел выпить. — В горле пересохло, ваше благородие.

— Ты пей, пей, не стесняйся, — Пушкин всё же раскурил трубку и вновь принял непроницаемый вид, — тебя никто в околоток не тащит. А себе мы и сами нальём, коли пожелаем, не сахарные, не растаем.

— Тогда, с вашего позволения, барин, — крестьянин ловко опрокинул рюмку русской и захрустел огурчиком.

— Акулина солит, хозяюшка моя, — пояснил он, — лучшего посолу в жизни ещё не встречал.

— Так вот, — вновь обратился он к помещикам. — Батюшка мой, Афанасий Никитич, ему тоже, кстати, царствие небесное, вот он — другой человек был. Не в дедушку. Если о том языки злые шептали, что такого мошенника белый свет не видывал, то мошенников как батюшка мой свет видывал. Глупый, жадный, трусливый. Неудачливый.

— Ты там полегче, братец, — резко одёрнул Безобразов, — не гоже так о родителях говорить! Каков ни есть, но он — отец!

Степан кротко улыбнулся отставному ротмистру.

— Верно, ваше благородие, верно. Вы правы. Но ещё он был скотом и пьяницей.

Безобразов вскипел на столь неслыханную дерзость, и даже начал было приподниматься со стула, но, напоровшись на странный взгляд крепостного, замер. Невольно отпрянув, он бросил вопросительный взгляд на Пушкина, и, увидев, что тот ничуть не возмущён, лишь махнул рукой.

— Библии здесь нет, но, — Степан поднял правую руку, — клянусь, что говорю правду, и ничего, кроме правды. Так проще мне, ваши благородия, да и вообще — так проще.

— Толку с твоих клятв, даже креста не поцеловал, — проворчал Безобразов, но внутренне он, как и Пушкин, был впечатлён неожиданной выходкой хозяина, записав её ему в плюс.

— Воровал мой батюшка неумело, — тот продолжал повесть, — талантов деда не имея, он попросту «недоносил» часть сборов, что оброчных, что прочих. О, я забыл рассказать, как Никита играл с кредитными деньгами! Простите, это важно. Именно Никита предложил вашему батюшке и дядюшкам погасить долги Льва Александровича через залог имений в Опекунский совет. Тогда это было ново, свежо, смело, почему и опасливо. Но дедушка сразу здесь узрел перспективы. И по его рекомендации примерно половина имений всех наследников была заложена и долги выплачены, что являлось непременным условием окончания раздела имений. Да только Никита сам предварительно скупил долговые расписки (собственного барина, какого!), пользуясь тем, что обнародование суммы долга обесценило их вдвое, и положил почти весь куш в карман. Почти — так как, права не имея на подобное, провёл всю операцию через должного ему купца третьей гильдии.

Убедившись, что купчик ему послушен и не посмел присвоить лишнего, Никита стал думать, как повторить операцию. По всему выходило, что следует разорять имения. Падение доходов ведёт к долгам. Долги к залогу имений. Залог имений — возможность скупать долги со скидкой. Таким образом получилась беспроигрышная комбинация. Прибыль на воровстве для управляющего оборачивается долгами владельца, ну а дальше вы уже понимаете.

— Разумеется, я знал, как знает любой владелец, что меня обворовывают, — заметил Пушкин, — но чтобы вот так. Не могу не признать, что дед твой был бесспорно умён, Степан. Продолжай.

Степан довольно закурил очередную сигару. Всё-таки ему удалось пронять этих достойных дворян, традиционно если не презирающих, то с пренебрежением смотрящих на мышиную возню вороватых слуг, старост, управляющих. Легко так смотреть, когда думаешь, что те грызутся за крошки с барского стола, и очень трудно принять факт, что тебя жрут целиком без соли.

— А далее, Александр Сергеевич, подул западный ветер. Суровая поступь колонн корсиканца. Кому война, а кому мать родна, знаете пословицу. Дед вёл расширяющую обороты торговлю всем, что для войны требуется. Через купца, через детей (тогда ещё были живы трое), которым выправил разрешение. Не стану утомлять вас подробностями, но, судя по тетрадям (о, да, он был грамотен и вёл записи), дела шли хорошо. Падение бумажного рубля не принесло ничего, кроме прибыли, — как человек, не доверяющий ассигнациям, он хранил всё в серебре и золоте, и все дела вёл только на пересчёт к серебру. Финальным успехом Никиты была продажа крупной партии оружия в 1812 году, когда Бонапарт рвался к Москве. Дедушка взял едва ли не четыре цены за сабли и мушкеты. Но радоваться долго не пришлось — как раз после этого всевышний прибрал его к себе, решив, видимо, что довольно.

— Не богохульствуй! — вновь одернул Степана Безобразов.

— Простите, барин. Но ведь вы были тогда участником. А кто-то… я говорил, что умер дедушка со словами «моё, не отдам», — а то был день Бородинского сражения.

— Ну а батюшка мой, — продолжал Степан, решая закругляться, — будто не той породы. Осознав, какое богатство свалилось в руки, — ведь истинного масштаба состояния Никиты никто не подозревал — он больше всего опасался, что отнимут. Узнает барин — и всё.

— А ты, стало быть, не боишься? — спросил Пушкин.

— Нет, Александр Сергеевич, не боюсь.

— Отчего так?

— Хотите верьте, хотите нет, но, право же, барин — не моё это. Краденое. Все эти деньги ваши, и я ничуть не лукавлю.

— Сколько же всего? — задал вопрос Безобразов, понимая, что Пушкину несколько неудобно.

— На данный момент? Я уточняю, барин, потому лишь, что уже три года как пользуюсь наследством, если можно так выразиться, и произвёл ряд трат. Сейчас, если брать чистые деньги, то выйдет приблизительно в семьсот тысяч серебром. И золотом. От двух с половиной до трёх миллионов ассигнациями, смотря каким курсом считать.

Безбородов присвистнул, изумленно вынув трубку изо рта.

— Три миллиона? — растерянно пробормотал Пушкин. — Так много?

— Вы удивитесь, барин, каких успехов порой добивается человек, поставивший в жизни единственную цель — ковать деньги. А батюшка мой, при всех недостатках, терял недополученную прибыль, если можно так выразиться, но основной капитал сохранил.

— И всё это… ты хочешь отдать мне?

— Вернуть, Александр Сергеевич, а не отдать. Деньги краденые.

— А если я откажусь? — усмехнулся Пушкин.

— Да ты с ума сошёл, что ли? Опомнись, кузен! Ведь если этот человек говорит правду, — а я сам не знаю, почему склонен верить его хитрой физиономии, — то это решит всё! Все проблемы! — Безобразов уже немного изучил Пушкина и мгновенно понял, что этот гордец на самом деле способен отказаться, отчего сам пришёл в ужас.

— Да так, — продолжал усмехаться Пушкин, — додумать бы след. Знаете, что, Пётр Романович, а не пойти ли нам спать? Утро вечера мудренее.

— Спать? Как спать?

— Как люди спят. Надеюсь, у нашего гостеприимного хозяина найдётся пара кроватей? Вот в них и ляжем. А завтра обсудим всё. Сейчас что-то голова разболелась. А ведь мы ещё услышим здесь немало интересного, уверен в этом. Говоря по правде, я рассчитывал услышать, чем же Михайло так насолил нашему Стёпе, что тот его со свету изжить хочет. Да доказательства обещанные посмотреть — ты ведь их обещал, Степан, помнишь? И о самом не отказался бы послушать. Где учился, как жил. Откуда-то ведь взялось такое чудо? Но не сейчас, увольте. Зело голова болит. Сейчас — спать.