Крепостной Пушкина

Глава 14 Бал с мужиками

— Я на такое пойти не могу! То ведь бунт! Не-мыс-ли-мо! Мятеж! Разврат! И не уговаривай, сила анафемская! Нет, как надумать такое возможно? Да веруешь ли ты в Бога?!

Степан блаженно щурился январскому солнышку, развалившись в кресле у оконца, и с наслаждением внимал горячей речи нового друга. Никита Козлов, что называется, «попался», пообещав с хмельных глаз лишнего, и теперь не знал, как отвертеться.

— Но ведь ты обещал, Никита, как же теперь в обратную идти? — мягко упрекал Степан, раскуривая трубку. Квартира осталась в его распоряжении ещё на год — на случай «посещений Петербурга», как выразился Александр, подписывая новый договор с арендодателем. Что управляющий намерен пребывать в столице куда дольше, чем в Болдино, Пушкин понял, но ему так было лучше, и он согласился на «просьбишку».

— Обещал! Что с того! С пьяных глаз ведь, Стёпа, — как-то жалобно тянул Никита, — что только не скажешь с этой водки проклятой, а?

— С пьяных ли, с трезвых, а спорил ты знатно. Ни в грош не верил. Насмехался. Грозился, божился, а как до дела — так в кусты? Нет, брат, не годится. И потом, — Степан подался вперёд в кресле, бросив на Никиту взгляд, в котором тот узрел сотню бесов и отшатнулся, — не поверю я в то, что самому тебе не хочется на живого Царя посмотреть. Не издали, не «ура» кричать, а вот как мы с тобой сейчас. Рядышком.

Никита страдал. Предлагаемое Степаном, будь он неладен, было слишком невероятным, дерзким, рискованным, шальным, глупым и дьявольски заманчивым. Внутренне он чувствовал, что согласится, что не сумеет отказаться, но именно от осознания того, что всё всерьёз, захватывало дух и заходилось сердце. С перепугу он выстраивал бастионы из доводов против, стараясь возразить как можно больше, чтобы, когда Степан разобьёт их, дело уже не казалось настолько страшным.

А предлагалось ему не более и не менее как принять участие, хотя бы просто посетить бал-маскарад в Зимнем дворце, традиционно даваемый императором, на который приглашались не только дворяне, но и люди купеческого и мещанского званий.

Традиции было едва не век, со времен весёлой государыни Елизаветы Петровны, обожавшей праздники самого разного рода.

Событие, неизменно поражающее иностранцев (во многом для того и поддерживаемое), заключалась в том, что в первые дни нового года проводился грандиозный бал, демонстрирующий искреннее единение правящего и податного сословий, а также всеобщую любовь к монаршей особе. Пригласительные билеты раздавались в огромных количествах, от двадцати до сорока тысяч, для получения хватало заявки. Провести их строгий учёт было совершенно невозможно. Записывались первый входящий и последний выходящий, прочее же отпускалось на веру в природную склонность русского человека к законности, ну и на волю Божию.

Степан, пообещавший легко устроить встречу с царём прямо в царском дворце и вызвавший этим у Никиты гомерический хохот, попросту купил два пригласительных билета у должных ему третьегильдейских купцов.

Увидев эти билеты, специально подготовленные тёплые длиннополые фраки «сибирки», круглые шляпы — то, в чём недворяне ходили на подобные мероприятия — уверившись, что всё всерьёз, Никита лишился дара речи. Обретя его вновь с помощью рюмки русской, он набросился на Степана с обвинениями в святотатстве, сумасшествии и разбойничьих замашках. Степан же слышать ничего не желал, твёрдо решив идти и привести с собой Никиту и считая, что мысль о такой близости к царю перевесит остальное.

Так и вышло. В полдень Никита бранился, кричал, угрожал, взывал к разуму, умолял, напоминал об их холопском положении, стращал карами как на земле, так и на небесах, отказывался наотрез, грозился пресечь неподобающее силой, а уже к трём часам они вышли разодетые по случаю, сели в коляску и Степан назвал кучеру адресом Дворцовую площадь.

Доехать, впрочем, не смогли. Затор из колясок начинался ещё на подъезде к цели, потому приятели спешились и пошли сами.

Вид впечатлял: казалось, все извозчики города собрались тут. На деле же многочисленные коляски «простого люда», из тех, кто не мог себе позволить идти пешком даже к царю, занимали не более половины площади. Далее не пропускала цепь гренадер Преображенского полка, оставляющая место для прибытия экипажей господ. Те не спешили, и даже зная, что в этот день во дворце будут толпы «мужичья», не желали отказываться от привычного распорядка и приезжать раньше.

Народ уже запускали группами по сотне человек, считая приблизительно по головам. Давка началась серьёзная и обещала стать ещё большей. Это объясняло, почему в толпе из разодетых во фраки купцов и мещан так мало женщин. Не все были уверены в своих силах уберечь супруг и дочерей от чрезмерного знакомства с азартом нацелившихся на что-то людей, но встречались и такие, а их спутницы сверкали бриллиантами на роскошных нарядах.

Степан аккуратно вёл Никиту вперёд, весьма ловко протискиваясь в толпе. Им понадобилось не более часа, чтобы пройти мимо караула из дворцовых гренадер и попасть с очередной группой в святая святых государства Российского — Зимний дворец.

Все замолчали разом. Галдящие секунды назад гости притихли. Иорданская лестница поражала великолепием и видавших виды иностранцев, что уж говорить о людях простого звания. Даже те из купцов, что были здесь не раз, вновь чувствовали себя не «солью земли», а кем-то очень маленьким перед чем-то очень большим. Красота и сила, заключённая в этих ступенях, перилах, во всём помещении, придавливала. Никита так просто стоял, открыв рот.

— Пошли, — Степан ткнул его в бок.

Люди поднимались неспешно, отдавая дань уважения значимости как места, так и момента. Крестились на каждом повороте, кланялись и шли дальше.

— Вот это да, — к Никите вернулся дар речи.

— Иорданская лестница, — охотно пояснил ему приятель, — она же Посольская. Послов по ней водят к царю, чтобы понимали, к кому идут.

Беломраморный Фельдмаршальский зал произвёл не меньшее впечатление, но здесь уже и у Степана появились признаки жадного интереса. Пользуясь тем, что напарник оробел, он взял того под руку и повёл осматривать картины славы русского оружия.

— Вот здесь изображён Суворов-Рымникский, Никита.

— Каков. А я его богатырём представлял.

— Он и был им, Никита, богатырь настоящий. А вот — Потёмкин Таврический.

— Слыхал о таком.

— Слыхал! — передразнил его Степан. — Тут не слыхать, тут знать надо. Великий человек был.

— Чем же?

— Турок воевал. Да сам подумай, не будь человек великий, разве бы портрет его здесь повесили?

— И то верно. Не серчай, Стёпа, но что-то я разволновался.

— Понимаю. А вот и Кутузов Смоленский. Свежая работа. Красиво.

— Кутузова все знают, — Никита смог выдавить улыбку. Надо признать, в отличие от самой залы картины не произвели на него особого впечатления, и, освободившись от приятеля, он принялся разглядывать потолки. Тот же самым внимательным образом изучал живопись, толкаясь среди прочих желающих, порою одёргивая слишком ретивых, стремящихся рассмотреть картины не иначе как носом.

Опомнившись, Степан поискал взглядом Никиту и нашёл разглядывающим конногвардейский караул, неподвижная шеренга которого сама по себе являлась одним из украшений зала.

Становилось очень уж людно, народ шёл и шёл, Степан вновь подхватил приятеля и повёл в Петровский, обитый розовым бархатом зал, он же Малый тронный.

Здесь было множество людей, главным образом гостей простого звания, но попадались уже и дворяне в традиционных для маскарадов плащах-домино, напоминающие то ли пасторов, то ли путешественников. Некоторые из них, не скрывая насмешки, разглядывали пиршество у оконных ниш. Там, как и в прочих залах, стояли лавки из Таврического дворца, на которых был устроен буфет для угощения публики. Публика угощалась. Царская еда вызывала наиживейший интерес, но место действия накладывало определённые ограничения, требуя проявлять сколь возможную степенность одновременно с нежеланием остаться без ничего, потому гости не опрокинули ни одной из лавок, лишь немного повредив паркет.

Никиту это действо тоже не обошло стороной, буфет тянул его словно магнитом, и Степан ждал добрую четверть часа, пока его товарищ не прорвался к заветным лавкам и не выбрался назад.

— Вкусно? — участливо поинтересовался Стёпа.

— Конечно вкусно, — не понял насмешки Никита, — царево угощение!

— Тогда пошли, иначе здесь вовсе не пробиться станет.

Оказалось, что не пробиться им стало уже сейчас. Степан рассчитывал пройти через галерею героев 1812 года, оттуда попасть в Георгиевский зал, бывший для него изначальной целью, но давка там была такой, что он изменил решение и повёл приятеля в обход, через Белую галерею, или зал, он сам твёрдо не помнил, как называлось это помещение до того, как стало Гербовым залом.

Здесь, как и везде, куда допускались в этот день «гости», было тесно, и только размеры помещения позволяли как-то расходиться и передвигаться. Никита хотел опробовать буфеты и здесь, но Степан воспротивился. В компенсацию он помог товарищу добраться до застеклённых шкафов, в которых демонстрировалась царская посуда, большей частью золотая, при том, что элита империи давно ела на фарфоровой, но «ради мужика», чтобы не обманывать его, мужика, ожиданий, из кладовых извлекли золотую и особенно красивую серебряную, да расставили по углам. Смотри, любуйся. «Мужик», почти целиком состоящий из купцов и тех, кого в странах западнее принято величать «буржуа», любовался. И было на что! Золотые кубки, блюда, тарелки, подносы, работы изумительной, серебряные шедевры, один из которых (поднос) весил более шести пудов — всё это привлекало гостей.

Надо отдать должное лакеям: вышколенность персонала дворца была выше любых похвал. Каким образом в этом столпотворении они умудрялись разносить подносы, уставленные чаем, и при этом ни с кем не столкнуться, нельзя было объяснить ничем иным как чудом. Но они справлялись и даже успевали забрать серебряные ложечки, которыми размешивали сахар, до того, как чай попадал в руки гостей.

Господ неохотно, но пропускали. Степан понял, что им не пробиться, или пробиться, но не сейчас, потому занял место недалеко от выхода в галерею героев, поставив рядом с собой и Никиту.

— Вот здесь, — толковал он старшему товарищу, — проход, который не обойти. Это путь в бальную залу. Видишь, господа идут? И царь здесь пройдёт, так что стоим и ждём.

Пока же было на что посмотреть и без царя. В отличие от «мужиков», одетых добротно, по возможности ярко, но всё же не так, чем если бы им разрешили больший выбор одежды (за исключением редких женщин, конечно), господа постарались вовсю.

Мужчины, так же ограниченные в выборе, почти поголовно в домино, постарались как минимум выбрать плащи разного цвета. Были и белые, и синие, и фиолетовые, и красные, и жёлтые, и чёрные, разумеется, и салатовые, и песочного цвета, и коричневые, даже оранжевый плащ присутствовал. Все они явились без масок, запрещённых по той логике, что зачем же маски, если и без того маскарад и никто никого не знает? Даже государь здесь был совершенно неузнаваем, и обратись к нему некто со словами «ваше императорское величество», получил бы в ответ только взгляд, полный недоумения, тогда как нейтральное «вы» — а порою и «ты» — воспринималось доброжелательно.

Женщины — совсем другое дело. Все в масках, сверкая драгоценностями (значительная их часть была заменена фальшивыми в связи с особенностью этого маскарада), в самых фантастических нарядах, они являлись подлинной красотой и украшением бала. Каких только костюмов они не изобрели! Но, к единственному сожалению, имели крайне смутное представление о том, как выглядело (или должно было бы выглядеть) то, чему стремились подражать. Поэтому публике являлись порой такие шедевры как «костюм Евы» в виде кринолинового бархатного платья или «костюм рыцаря» — и сам по себе довольно своеобразный, и славно сочетаемый с обязательным для всех женщин кокошником.

Степан пытался угадать, что же представляет собой костюм очередной дамы, как над его ухом раздался знакомый сердитый голос:

— И что это мы здесь делаем?

Пушкин, а это был он, пребывал в отвратительном расположении духа. Приказ присутствовать на маскараде (воспринять иначе настойчивое пожелание от министерства двора было сложно), известие о скором получении им звания камер-юнкера — всё это не способствовало хорошему настроению. Поэт на бал явился, но, будучи сердит, занялся тем, что мысленно назвал «мещанством», — разглядывал гостей-недворян. Нечаянно обнаружив Степана с Никитой, Пушкин остолбенел было от изумления. Даже для Степана подобное казалось уже слишком. Александр протиснулся к парочке и задал резонный вопрос, не суливший им ничего хорошего.

Никита побелел и как-то сжался. Ему ли, приставленному к «Саше» четверть века назад, ему ли вытворять такие кунштюки, с которыми всё детское озорство барчука и рядом не стояло?

Степан держался спокойно, хотя тоже явно испытывал неловкость. Отвечать ему, впрочем, не пришлось. По головам прошелестело слово «царь», и всё внимание публики направилось ко входу, на государя с двумя дамами. Памятуя о правилах, то есть о том, что он никем совершенно не узнан, император спокойно шёл через залу. Странное дело — он шёл ровным шагом и беспрепятственно там, где мгновение назад яблоку было негде упасть. Перед ним расступались, а за ним — смыкались.

Внезапно государь остановился. Всё замерло. Наклонившись к дамам, он что-то шепнул, после этого выпрямился и подошёл прямо к нашим приятелям и их кусающему губы барину.

Николай пристально разглядывал троицу. «Вот он, знаменитый взгляд василиска, — подумал Стёпа, — что-то мне страшно. Нет, я не трус, но я боюсь. Мама, роди меня обратно. Впрочем, мне кажется, или его величество смеётся?»

Царь не смеялся, но глаза его и правда прекратили «убивать».

— Хороший нынче бал, не правда ли? — услышал Степан до того, как понял, что произнёс это сам.

— Неплохой, — неожиданно ответил император. — А ты, я смотрю, знаток?

— Не очень. Мне больше чай с баранками нравится. Но здесь тоже неплохо.

Теперь Степан был уверен, что не ошибся: глаза Николая смеялись.

— Под вашу ответственность, — сказал император Пушкину, повернулся и тем же ровным шагом вернулся к ожидавшим дамам. Продолжив движение к выходу, он вскоре прошёл в галерею героев, оттуда в Георгиевский зал, где, судя по донёсшейся музыке, тотчас начался бал.

— Быстро отсюда. Оба, — Пушкин, в отличие от царя, смешного не видел вовсе. — Чтобы духу вашего здесь не было. Ясно? А с тобой, любитель баранок, я ещё поговорю. Мало не покажется.

Никита дышал как рыба, выброшенная на берег, и держался за сердце. Произошедшее с ним за день было слишком для немолодого слуги. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя и поразмыслить. Пока же он на ватных ногах следовал за Степаном и не сразу понял, что идут они куда-то не туда, во всяком случае, не тем путём, каким пришли.

— Куда мы, Степа? — задал он вопрос слабым голосом.

— Куда Макар ведёт, туда и идём, — пожал плечами на ходу приятель. Тут только Никита разглядел, что и правда, перед ними кто-то идёт, судя по виду — дворцовый лакей.

— Куда? Что? Ты что? Барин сказал! Царь сказал! Зачем? Кто? — выдал Никита каскад вопросов, от которых Степан только оскалился и хлопнул его по плечу.

— Не дрейфь, Никита! Всё, что могло быть страшного, то уже случилось. Жаль, бал не посмотрели толком. Все эти полонезы… эх. Ну, значит не судьба. А идём мы, друг мой, в людскую.

— К-куда? — от предчувствия чего-то ужасного — всегда сопровождающего людей, слишком долго бывших слугами, при понимании, что приказ хозяина исполняется неправильно — он стал заикаться.

— На чердак, — просто ответил Степан. — Макар там живёт. Обещал показать. Вот и посмотрим.

— З-зачем?

— Понимаешь, Никита… как бы тебе сказать. Есть здесь одна легенда. Правда или нет — не знаю. Вот проверить хочу.

— Правда, правда, — подал голос Макар, — сами увидите.

Он вёл «гостей» «домой», как называли свои жилые помещения бесчисленные слуги дворца. Значительная часть их располагалась действительно на чердаке. Иного варианта разместить более двух тысяч человек прислуги, кроме как использовать все мало-мальски пригодные места, не было. На чердаках жили сотни лакеев разных профессий, поваров, ламповщиков, дровоносов, трубочистов и прочих. Жила там и рота пожарной охраны, и часть фрейлин. Чердаки являли собой отдельный мир со своими законами, иерархией, неписаными правилами, а их обитатели — касту. Дворцовых слуг отбирали особенно тщательно, нередко доводом в пользу кандидата служила родословная, то есть когда кто-то из родителей сам был служащим дворца. Эти люди действительно воспринимали свои комнаты, нередко наследственные, домом. И этот дом, хотя бы отчасти, Степан и собирался посмотреть. Найти желающего оказалось не так сложно, как он думал. Удивительно, но именно кастовость мышления Макара, лакея из кухонных разносчиков, сыграла на пользу. Возжелай кто с улицы, посторонний, посетить чердак — ему было бы отказано, и отказано презрительно. Особенность же восприятия дворца не только как рабочего места, но и дома… Словом, Степан пообещал, что он будет среди посетителей маскарада, гостей, а это совершенно меняло дело. Гость государя — гость всех. Это совсем другое. Оказать небольшую услугу такому человеку не зазорно. По сути нет разницы между тем, чтобы помочь найти выход заплутавшему гостю и тем, чтобы показать собственную комнату и что ещё ему захочется, решил Макар. Тем более раз гость столь щедр.

Надо признать — чердачные лабиринты впечатлили Степана не меньше роскоши парадных залов. Люди здесь именно жили. И подобно любому другому жилью, что занимают люди невысокого звания… Козы, куры, гуси, овцы, свиньи — весь набор живности, попадавшийся им на пути, не мог не впечатлить Степана (и совершенно не впечатлил Никиту), пока Макар не остановился перед очередным углом, огороженным какими-то досками, и не произнёс:

— Ну вот, я же говорил. А вы не верили.

Степан был очарован.

— Ради этого, друг мой Никита, и стоило сюда зайти. Не находишь? Это ведь прекрасно.

— Ты, Стёпушка, совсем головой стал скорбным? Ты приходи к нам чаще, на задний двор. Я тебе двух таких покажу. Что здесь прекрасного? Коров не видел никогда?

— Коров на чердаке Зимнего дворца? Нет, Никита, не видел. А вот теперь — видел.