Крепостной Пушкина

Глава 3 В которой Пушкин думал найти врага, а находит друга

Достойно принять гостя вне Петербурга — означает накормить гостя.

Стол был неплох, и Пушкин засчитал это мысленно в пользу старого Калашникова. Три года усадьба не видела своих владельцев, но стоило приехать барину — и всё в наличии! Да, разумеется, обед на две персоны не идёт ни в какое сравнение с обедами на двадцать, тридцать и более человек, что так любили закатывать друг другу богатые и просто обеспеченные господа, переезжая из одних гостей в другие. Ходил даже анекдот о тамбовском помещике, владельце нескольких имений, который, изрядно отобедав, никак не мог понять, у кого же он сегодня пирует, кому ему следует отнести слова благодарности и похвалить мастерство повара, пока ему не объяснили друзья по кутежу, что ныне они заехали в его собственное имение. Правда это или нет, Пушкин не знал, но урона своей чести не терпел, при любой возможности (то есть при наличии достаточных денег) устраивал пиршества для друзей, и тогда не считался ни с чем.

Сегодня же он находился в роли хозяина официального по положению, но условного по фактическому состоянию, поскольку сам прибыл только вчера, и вся кулинария была отдана на откуп местной администрации, то есть Михайле Калашникову. Тем радостнее было ему играть роль хлебосольного барина, когда представленное превзошло его ожидания.

Четыре перемены блюд — как положено для небольших обедов. Ни больше, и не меньше.

Щи, традиционные щи, вкуснейшие, здесь Пушкин чувствовал нюансы. Второй суп — из репы с уткой. К ним пироги с грибами, капустой и зайчатиной. Соленья. Наливочка.

Затем, после традиционной котлетки из щуки, чтобы отбить вкус предыдущих блюд, шло холодное: буженина, ветчина, осетрина, заливная телятина, к ним на гарнир — раки.

Именно здесь Александр Сергеевич изумил гостя, предложив настоящее белое бургундское вино. Безобразов, как лихой гусар, заслуживший на поле брани право ношения мундира в отставке (в котором он и приехал к Пушкину), Безобразов, ещё в юности видавший обеды известных всему свету генералов — оценил.

Третьей переменой шло горячее: телячья голова с черносливом, бараний бок с гречневой кашей и главное украшение стола — молочный поросёнок с хрустящей корочкой. К ним — солёные яблоки и огурцы.

Четвёртая перемена — дичь. Целиком зажаренный гусь, несколько куропаток и почти две дюжины рябчиков.

— Вы извините великодушно, что индейки нет, — сокрушался Пушкин, — и белужины что-то я не видел… И с устрицами здесь прямо беда! Только вчера приехал, вот, приходится обходиться малым. Ещё вина, Пётр Романович?

Пётр Романович ни от еды, ни от вина не отказывался, считая, что отказ не только обидит доброго хозяина, но и может бросить тень на честь мундира русского офицера.

Увидев подаваемый десерт — гору оладьев, — бравый гусар всё же немного смутился, но, будучи человеком решительным, не побоявшимся самого Бонапарта когда-то в юности, храбро откусил кусочек.

Следует добавить, что сидели они культурно, как положено, то есть трапезничали на фарфоровой посуде, оставшийся ещё от деда поэта, с серебряными ложками, ножами и вилками, с начищенными бронзовыми канделябрами, в которых горели свечи, с лакеями, одетыми как павлины (что тоже относилось как к дедушкиным запасам, так и вкусам), стоявшими за спинами обедавших благородных господ с салфетками в руках.

— Однако, Александр Сергеевич, удивили! Сразу видно петербуржскую косточку! Или, как сказали бы (и я уверен — ещё скажут) наши славные провинциальные барышни, «столичную штучку». Да вы гусар, господин поэт! Говорю вам без малейшей иронии.

— Вы очень добры, Пётр Романович, и я хоть и привык одно время к столице, право же, неловкость чувствую от похвалы подобного образа.

— Нет, ну действительно, вы ведь с Урала едете, а ранее здесь не жили? И настоящее Шабли! Прекрасное вино, прекрасное. Я его ещё с Франции помню.

Пушкин понял это как намёк на военное прошлое гостя, а заодно и на то, что он, Пушкин, не военный.

— Так где мне, Пётр Романович, до Франции за вином добираться! Но люблю за обедом, знаете ли… Вот, присылают. Так что и на Урале можно не сильно себя стеснять, а уж в имении родовом тем паче.

Безобразов понял это как намёк на родовитость, в которой он уступал хлебосольному хозяину.

Обед закончился, настало время покурить. Пушкину пришла в голову мысль о сходстве их обычаев с обычаями индейцев северной Америки, о которых он услышал от знакомого путешественника и рассказал гостю.

Тот выслушал так же благожелательно, как делал всё до этого. Добрый обед привёл его к добродушию, и Пётр Родионович с удовольствием расположился на предложенном кресле-качалке, вынесенном на крыльцо дома. Так же, как и Пушкина, его укутали тёплым одеялом, и предложили курительные трубки на выбор.

— Хорошо у вас, Александр Сергеевич, — Безобразов пустил колечко дыма, — как мой денщик любил говаривать: и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Польщён вашей оценкой, Пётр Романович, и льщу себя надеждой и дальше пользоваться вашей добротой и расположением. — Пушкин тоже закурил.

— Помилуйте, Александр Сергеевич, знакомство с вами — честь для меня, а гусары, как известно, не бывают неблагодарными. Тем более, что мы с вами соседи. Что лучше доброго соседа? Только добрые родственники.

Пушкин улыбнулся.

— Ваша правда, Пётр Романович, и я не столь зашорен, чтобы не признавать некоторые… родственные связи между нами.

— Польщён, Александр Сергеевич.

— Все дворяне — родственники, не так ли?

— Так.

— Но у нас с вами особая ситуация, Пётр Романович, мы не просто дворяне, не только родственники, и даже соседи не вполне обычные. Вот вы были столь милостивы, сударь, что отозвались положительно о моей скромной обители. Но ведь это лишь часть целого, и говоря «у вас», вы могли столь же верно сказать «у нас», и были бы правы.

Безобразов задумался. Представитель известного рода, сам орловский помещик, он был женат на незаконной дочери Василия Пушкина, дяди поэта. Интересы супруги переходили дорогу желаниям его нынешнего гостеприимного хозяина, и он мучительно искал выход. Пётр любил жену, но любил и поэзию, и не для вида (в среде гусар это являлось частью моды, влияние героя войны 1812 года и всеобщего любимца Дениса Давыдова), а всерьёз. Пушкин в его понимании был гением слова, чем-то значительным, куда важнее самого Безобразова. Гусар был не в тех годах, чтобы с юной пылкостью восторгаться наглядно, добиваясь признания своего обожания таланта поэта, но сердце его не черствело, и в чём-то он оставался парнем, в возрасте шестнадцати лет записавшимся в действующую армию.

Дело же, касаемое Болдина, обстояло следующим образом: на руках у Петра Родионовича было заёмное письмо — то самое письмо на шестьдесят тысяч о принадлежности имения его жене. Маргарита Васильевна желала получить эти средства как можно скорее, изрядно огорчаясь и нервничая тому, что за три года, прошедших со смерти отца, не удалось обратить обязательство в живые деньги. Продать заём со скидкой не позволяла ей купеческая часть души, доставшаяся от матери, и в конце концов в голове Маргариты вызрел план: всячески способствовать скорейшей продаже имения кому-нибудь, кто выложит всю сумму. Имение оценивалось тысяч в двести как минимум, и желающих нашлось мало, точнее, всего один — отставной полковник Зыбин. Отправив мужа на разведку, Маргарита выяснила, что деньги у полковника есть, но нет ни малейшего желания погружаться в волокиту. Тогда следовало привести имение к аукционной продаже — через полное разорение. Смысла в выплате долгов и присвоении владения она не видела. Но тут подал весточку о себе непризнанный двоюродный брат: письмо от Александра Сергеевича, писанное им в минуту особого вдохновения, в котором он рассыпался в похвалах её покойному отцу, её уму и красоте, пылко выражал надежду на полюбовное решение вопроса наследства, прямым текстом описывая пламя своей мечты объединения Болдино — смутило её. В платёжеспособности поэта она сомневалась, и не без оснований, но ореол славы Александра, достигший и их краёв, его вхождение в высшую знать империи, личное знакомство с царём, немедленно обросшее самыми невероятными слухами, — всё это взволновало добрую женщину. Покойный отец её любил племянника, она помнила и это. А вдруг у царского поэта действительно есть деньги? Фавор — штука особая, ещё вчера ты никто, а сегодня — человек сильный, влиятельный. Вчера был с пустыми карманами, а тут глядь — и полны они золота, камней самоцветных. Маргарита задумалась и написала ответное письмо, полное ласки и мягкости (в её понимании), где просила не насмехаться над бедной сиротой, не даровать ей надежд ложных и не смущать в её несчастьи, а, напротив, поддержать её как слабую женщину и выкупить вторую часть Болдино.

Пушкин удивился, но, поразмыслив, обрадовался. Ему представилось, что для начала достаточно погасить задолженность перед «племянницей», то есть выкупить заём, а после заявить от лица отца желание вступить в права наследства (передумал батюшка, дескать, бывает), объединить имение и начать выплачивать долг Опекунскому совету, рано или поздно, но очистив имение. Потому он неприятно поразился действительной сумме долгов их части Болдино, это ставило крест на идее найти необходимые шестьдесят тысяч. Отказываться же от мечты столь быстро, как подсказывал ему холодный разум, не хотелось, и приезд Безобразова подстегнул Александра к своеобразной буффонаде, чему успешно поспособствовал управляющий, организовавший стол к приезду барина, словно в лучшие годы преуспеяния.

Пётр Романович в живой мысли поэта казался сперва солдафоном, после — деловым хватом, кулаком от дворянства, увидев же, что и это неверно, Пушкин решил, что человек этот безусловно приятен, но, вероятно, под каблуком своей «купчихи»-жены. Потому он с некоторой симпатий и снисходительностью человека воображающего, что подобная участь никогда не сможет произойти с ним самим, с капелькой превосходства, поведал Безобразову о том, как славно будет объединить имение, отстроить усадьбу и жить как встарь.

— Остаётся по сути один лишь вопрос, мой дорогой кузен, — вы позволите мне обращаться к вам подобным образом? Он очень прост: для того, чтобы объединить имение, необходимо выкупить вторую половину, то есть или я выкупаю у вас, или вы у нас.

— Но супруга моя, — начал «кузен», усиливая подозрения поэта в своей податливости к мнению жены, — Маргарита Васильевна, вовсе не является владельцем половины Болдина, у нас лишь заёмное письмо.

— Ах, это пустяки, — воскликнул Пушкин, — все ведь всё понимают. Опекунский совет с удовольствием избавится от имения, найдись лишь желающий взвесить на себя эту ношу. Ваша кандидатура идеальна. Все ведь всё понимают, — повторил он.

— Пожалуй, вы правы, Александр Сергеевич. Действительно, ситуация не столь щекотлива, как порой случается. Но вот с желанием взваливать на себя эту ношу, как вы метко обрисовали ситуацию, вот с этим желанием не всё гладко.

— Вот как? Поясните, Пётр Романович.

— Извольте. Как вам должно быть известно, я — орловский помещик. Поместье моё там и у него тоже… некоторые сложности. Нижегородские земли прекрасны, но далеки. Если бы кто-то смог выкупить имение и погасить заёмное письмо, это стало бы для нас, меня и моей жены, наилучшим выходом.

— Гм. Вот как?

— Именно так, Александр Сергеевич, говорю без утайки. Более того, признаюсь вам как на духу, что супруга моя, женщина прекрасных качеств, которой я не устаю восхищаться, всё-таки не лишена удивительной тяги рассматривать жизнь как… гмм… бесконечную попытку уйти от человеческой слабости обманываться, отчего стремится обезопасить не только себя, но и близких. Проще говоря, кузен, — позвольте и мне так обращаться к вам, Александр Сергеевич, — она все уши прожужжала напутствиями, как мне вас объегорить, к чему я склонности ну совершенно не имею.

Пушкин рассмеялся. «Кузен» ему нравился, и он бы слукавил, сказав, что этому никак не способствовала открытая приязнь, демонстрируемая отставным ротмистром.

— Подайте кофе! — приказал поэт, и, увидев непонимание в глазах слуги, сообразил, что они с Петром Романовичем машинально перешли на французский, сами того не заметив. Повторив указание по-русски, он вернулся к беседе с приятным гостем.

— Так как вы собирались меня «объегорить», кузен?

— Проще простого, Александр Сергеевич. Я бы сказал, что это я желаю выкупить вашу половину.

— Хм. И что бы это вам дало? — не враз сообразил Пушкин.

— Как это — что? Вам бы пришлось раскрыть ваши карты, как минимум их часть, дорогой кузен. Ту их часть, что касается действительной финансовой диспозиции. Иначе говоря — есть у вас шестьдесят тысяч вдруг, или их нет.

Безобразов отложил трубку и, приподнявшись в кресле, внимательно посмотрел на Пушкина.

Тот если и смутился, то самую малость, с невинным выражением лица встретив взгляд гусара. С минуту посмотрев в глаза друг другу, они расхохотались.

— Так я и подозревал, Александр Сергеевич, денег сейчас у вас нет.

Гость вновь вооружился курительной трубкой и стал задумчиво её набивать.

— Сию минуту нет, это правда, — Пушкин тоже решил выкурить ещё трубочку, — но деньги приходящи.

— И вы, кузен, рассчитываете на столь крупный приход?

— Почему нет.

— Вы человек известный, Александр Сергеевич, человек знаменитый… Не спорьте, это правда. Но слава и деньги редко ходят рука об руку. Надеетесь на перо?

— Надеюсь, Пётр Романович, надеюсь.

— Так-то оно так… Пишете вы виртуозно, что говорить. И я горжусь, что живу в одно время с вами. Но народ наш темен, необразован. Ему не до чтения. Дворянства же… Да вы сами знаете — хорошо, если на всю Россию найдётся тысячи три настоящих читателей.

— Ну уж и три, — не согласился Пушкин.

— Пусть пять. Не более. Мне было бы приятно посоветовать вам что-то умное, но в голову ничего не приходит. Разве что вольную Степану дадите, да сдерёте с него тысяч пятьдесят, а то и сто. Да ведь не отпустите, как вам тогда своё имение на плаву удержать?

Пушкин замер.

— Простите, кузен, — медленно проговорил он, откладывая трубку на столик, — о каком Степане вы говорите?

Безобразов удивился.

— То есть как это — о каком Степане? О богатее вашем, крепостном мужике. Нет, вы действительно не знаете? Это… невероятно, Александр Сергеевич.

— Знаю, отчего же, — холодно произнёс Пушкин, — да только сам не ведаю, что знаю. Прошу вас, Пётр Романович, расскажите мне известное вам, и вы окажете мне услугу.

— Да я и сам не сказать, что… Но извольте, кузен, расскажу, что знаю.

— Я весь внимание, Пётр Романович, — Пушкин подался вперёд, сцепив руки в замок, что означало у него высшую степень заинтересованности, и приготовился слушать.

— Да что тут говорить, право, — Безобразов даже развёл руками, — мужик ваш, кличут Степаном, богатей, кулак, спаситель, вор, благодетель, кровопийца, отец родной, мироед… о таком хочешь не хочешь, а прознаешь. Но что богат — верно. Мне говорил кто-то, что дом у него едва не больше барского, вашего, то есть, Александр Сергеевич. Что деньгам счёт не ведает, будто бы платит оброк за всё село в одиночку, а мужиков за то в каменном кулаке держит. И то ещё слышал, что держатся они за него как за торбу расписную, иного им не надо, говорят. Что торг ведёт аж в столице… Да вы шутите, кузен, не может быть, чтобы не знали. Как же тогда он разрешение на тот же торг бы получил, а?

— Вот и я думаю — как?

— Но тогда на вашем месте, Александр Сергеевич, я бы попросту взял, да и съездил посмотреть. Не примите за дерзость.

— Да какая дерзость, что вы. Правы вы, Пётр Романович. А знаете, что? А давайте вместе и нагрянем, да посмотрим, что за фрукт такой у нас вырос, а? Составьте компанию, вам ведь тоже интересно.

— Почту за честь, но когда же? Сейчас? Сию минуту?

— Зачем же ждать. Пётр Романович? Всего восемь вёрст! К вечеру обернёмся.

— Ваша правда. Что же, я готов. Располагайте мною.

И приятели (оба они чувствовали, что уже стали приятелями) засуетились, собираясь в дорогу.