Крепостной Пушкина

Глава 26 В которой Степан переходит из наблюдателей в действующие лица

Дантес был ещё жив. Врач хмурился, выражением лица напоминая Степану французского бульдога, работая быстро и проявляя скупость на слова, отчего все поняли — дела пострадавшего плохи. Секунданты помогли погрузить тело в карету, сели туда же и поспешно поехали в Петербург. Пушкин тоже сел в свою, где терпеливо сносил неуклюжую заботу Никиты, дрожащими руками обрабатывающего его ранения. Всего их было семь, и крови поэт потерял немало.

— Неожиданно, Александр Сергеевич. Думал, вы выбьете шпагу из его рук, или ещё как обезоружите. Проявите милосердие и тому подобную мягкотелость. А то и погибнете из лучших побуждений.

— Я проявил милосердие, — голос Пушкина был слаб и насмешлив. — Ты просто не понял.

— Растолкуйте дураку.

— После поговорить можно, — заворчал старый слуга, справившись наконец с перевязкой и укутывая барина в лисью шубу, — домой бы скорее. Не искушайте Господа, от такой ведь беды отвёл.

— Едем, — согласился Пушкин, — но времени немного. Так что, Степан, полезай внутрь, по пути обсудим кое-что.

Никита недовольно засопел, но беспокойство о здоровье хозяина перевесило возражения — и он только молча показал Степану кулак.

— Вот так, Стёпа, я и стал убийцей, — слегка морщась от движения кареты, сообщил поэт.

— Скажете тоже. Дуэль была честная. Даже странно. Тем более что француз ещё жив. Может, и не умрёт.

— Это вряд ли. Я бил наверняка, Степан, сын Афанасиевич. От таких ран не поднимаются. Пробил его насквозь и провернул клинок. Доктор сразу это понял, отчего и насупился, словно мышь на крупу. Будет теперь считать меня пожирателем младенцев.

— Так вы хотели его убить?

— Не хотел. Я не люблю лишать кого-либо жизни, тем более такого глупого мальчишку. Но убил. Представь себе, хладнокровно и расчётливо. Ай да Пушкин, так сказать.

— Зачем же тогда?

— Ответный ход одной шахматной партии. Видел у тебя шахматы в Кистенёвке, ты умеешь играть?

— Первый взрослый разряд.

— Что это означает?

— Значит, обыграл по сей день всех, с кем садился за доску. Стало быть, пока первый, — выкрутился Степан, как сумел.

— Это хорошо. Сыграем при случае. Тогда должен понимать, что невозможно выиграть, если не убирать с доски фигуры противника. Даже если они пешки.

— Тем более пешки, — поправил Степан.

— Да, их часто недооценивают, — согласно кивнул Пушкин, — а потом удивляются их превращению в фигуры. Так и здесь.

— По-вашему, он метил в ферзи?

— Верно. Дантес — пешка, но пешка с норовом, перспективная. Она прошла бы далеко и могла бы решить исход партии.

— О какой партии и о какой игре вы всё время говорите? Я не совсем тупой и понимаю намёки, но вы словно насмехаетесь, Александр Сергеевич. Говорите отрывочно, информацию подаёте кусками — а ты, мол, Степан, сам составляй мозаику. Если сумеешь.

— А ты — разве не так? Нечего на зеркало пенять… Взять вопрос «Кто ты?» — разве добьёшься от тебя ответа внятного? Что ты не крестьянин, понятно за пять минут. И никогда им не был. Это заметно в сотнях мелочей. Пусть. У человека могут быть свои секреты. Но твоё упорство в позиции, что ты мой крепостной, иногда даже оскорбительно, не находишь?

— Чем же?

— Чем оскорбительна настойчивость требования изображать слепца и глупца?

— Хм. Вы это так воспринимаете?

— Иногда. Но пусть. Я так устал от чужих секретов, что иногда просто не хочется разгадывать. Может, это смешно прозвучит, но и здесь я доверюсь своей интуиции. Она говорит мне, что от тебя не исходит опасности. Ну и славно. Придёт время, и ты сам всё мне расскажешь. Или не расскажешь. Занятно наблюдать, к тому же. И выгода какая — ты вот даже не понял, кажется, что мои внезапные расходы были вызваны ещё и интересом, до каких пределов простирается щедрость неизвестно кого и неизвестно почему.

— Я говорил правду касаемо финансового положения дел.

— Может быть. Мне всё равно. Сперва я начал наводить о тебе справки, узнал, что да, есть у меня такой кулак среди крестьян. Тайный богач и кровопийца. Да ведь ты — не он. Но на его месте. Где же он и кто вместо него? А после подумал — какая разница? Смотреть надо на другое. Что этот некто играет роль — значит, имеет перед собою цель. Какую же?

— Вот так всегда, Александр Сергеевич. Начинаете об одном, а потом — говори, Степан, кто таков!

— Не хочешь — не говори. Сперва я, как и наш храбрый Пётр Романович, думал, что мошенник. После — что, кхм-кхм, имеешь отношение к казённой части. Да откуда же у них подобные деньги? Мне ли не знать, как там печально с этим делом. Опять мимо. Непонятно. Но — сам расскажешь, уверен. Как и то, что рассказ будет весьма интересен. А говорю я частями потому, что всё-таки не знаю наверняка, с кем имею честь делиться лишним, хоть этот человек и на моей стороне как кажется. Всё логично. Одно скажи — мы не родственники?

— Нет, Александр Сергеевич, точно не родственники, — Степан едва успел прикусить язык, чтобы не сказать: «Зато тёзки. Или были когда-то».

— Вот как. Жаль. Я уж задумывался… твой поэтический дар наводил на мысли. Но вернёмся к милому Жоржу.

— Да, давайте лучше о нём.

— Этот красивый и пылкий юноша — жало змеи, — продолжал Пушкин, — наконечник копья. Он сам клинок. Или пуля. Меч судьбы. Кара господня. Словом — тот, кого люди, лишённые романтики, называют «исполнителем».

— Что же такого он должен был исполнить, за что был бестрепетно насажен, как куропатка, на вертел?

— Могу лишь догадываться. Знаю лишь — его прибытие сюда, в Россию, неслучайно. Нас атакуют. Ситуация становится недоброй. Ты избегаешь общества — даже той малой части, что была предложена, — и можешь не вполне осознавать той дряни, что сейчас происходит.

— Может, и зря, а вы правы. Но проясните.

— Сам не вполне понимаю, сын Афанасиевич. Общество лихорадит. Как чья-то злая твердая рука готовит нас всех к чему-то. Куда-то ведёт. Напряжение, смерти эти бесконечные. Даже не знаю, как сказать. Словно колдун морок навёл. Люди, ещё вчера обыкновенные и нормальные, сегодня сами не свои. Злость, сухость, равнодушие. И одно бы привычное светское, так нет. Хуже. К себе равнодушие. Как погорельцы все — после пожара в Зимнем.

— А ваша, эээ, работа? Она ведь тоже даёт пищу для размышлений, не правда ли?

— Ещё как. Но то не столь и важно, если подумать. Люди всегда будут интриговать, стараться обыграть друг друга. Должен сказать спасибо — твои рассуждения мне сильно помогли.

— Мои рассуждения? Польщён. Но не понял.

— Практичность твоего подхода, если точнее. Я задумался. Действительно, а зачем это? Кто чего хочет в конечном итоге? По всему выходит, что ты прав. Нет нужды искать сложное, когда всё должно быть просто.

— Жизнь — не очень сложная вещь, Александр Сергеевич. Кто доказывает обратное — желает обмануть вас. Или себя.

— Разумно. Я и пересмотрел некоторые моменты с этой позиции. Стало куда яснее. Все хотят чего-то для себя.

— Не все.

— Те, кто не хотят, не устраивают спектаклей, где отводят себе важные роли. И уж точно не претендуют на положение вершителей судеб.

— Вы о той непонятной «Гидре»?

— О ней. Она очень скользкая, эта гадина. Но, применив твой взгляд, ещё раз спасибо, я понял, что нет нужды хватать её за хвост, ведь можно зайти с другой стороны.

— Так у неё много голов.

— В мифе, возможно, неточность. Но метод борьбы описан вполне ясно.

— Вы догадались, кто они?

— Подозреваю. И это уже успех.

— Дай-то Бог. Могу вам чем-то помочь?

— Конечно. Кстати, знаешь, куда мы едем? Вернее, к кому?

— К вам домой, разве нет?

— Сперва встретимся с одним человеком. А он уже решит, куда нам, домой или нет, — улыбнулся Пушкин, откидываясь назад. Степан ждал продолжения разговора, но вдруг понял, что Александр уснул. С трудом удержавшись, чтобы не разбудить раненого, он отвернулся к окну, разглядывая мутный однообразный пейзаж из снега и голых деревьев.

«На самом интересном, — думал он, — как только я собрался узнать, кого он подразумевает под словами „нас атакуют“. Кого — „нас“? Что Сергеевич — большой патриот, я заметил. И раньше знал. Только понятие патриотизма в это время немножечко не то, что в моё. Здесь свои интересы сплетают с государственными и на полном серьёзе считают себя великими патриотами. Заодно и большими мыслителями, поскольку иногда сложно совместить одно с другим, не будучи человеком учёным. Нет, в самом деле! Мне пары дней в свете хватило, чтобы за голову схватиться. Одному нравится, например, Франция, у него там друзья и родственники, да и здесь… и он большой патриот, готов хоть голову на плаху, лишь бы Россия была с французами. Другому Англию подавай здесь и сейчас. И все патриоты!»

«Их можно понять. Почти всё, чем они пользуются, — импорт. Вино из Франции, духи из Франции, добротные ткани — или Англия, или Голландия. Мебель оттуда же, посуда тоже. Мода, язык. Даже оружие покачественнее — и то оттуда. А если и здесь что сделано, то кем? В двух случаях из трёх — вновь европейцем. Сколько здесь немцев, англичан, итальянцев, я и подумать не мог. Детей учить кому доверить? Опять француз, пусть плохонький, но мусью. Девочкам нужна гувернантка, так англичанка будет. А музыке её научит итальянец. Доктора — немцы через одного. Вся качественная прислуга — иностранцы или вышколена под иностранцев. Портнихи из Европы. Повара из Европы. Учителя фехтования или стрельбы — снова оттуда. А русские что? В лаптях ходить и водку пить. На меня как на чудо заморское смотрят. Тьфу».

«Нет, надо признать, если видят русского, способного не хуже, то часто продвигают даже. Но мало их. Или нас? Вот, путаться уже начал. Нет, здесь всю консерваторию менять надо. А как её менять, если как образец предлагается то, что невозможно применить? Допустим, это я знаю, а они — нет, и потому наивны. И как же не быть наивными, если не только вещи, но и мысли оттуда? Но задевает, чёрт возьми, задевает. Нужно дом построить — зови иностранца, это куда годится? Теперь понимаю, что такое техническая отсталость. Странно — в то, моё время, было приблизительно так же, однако воспринималось не столь остро. А здесь прочувствовал. Дело в образованности? Может быть, может быть. Когда народ годится только на то, чтобы мёрзнуть на бесконечных стройках, и сморкается в два пальца — нагляднее выходит. Ну да ничего. Всё изменилось. Я здесь. Дантес убит или скоро умрёт. Всё иначе. Надо бы пересмотреть приоритеты».

Николай любил гулять именно по Дворцовой набережной. Здесь всё казалось эталоном порядка. Он и сам не знал, почему. В простой серой шинели, раскланиваясь с редкими встречными, император наслаждался тем, что считал «утверждением». Возможность ходить так, без охраны, стала чем-то вроде демонстрации силы и власти. Отца его убили прямо в спальне — не помогли ни стены, ни отряды охраны. Пришли и забили. Гуляя запросто — моду ввёл ещё старший брат, — он показывал, что бояться нечего. Что положение в государстве столь прочно, сколь и одобряемо всеми. Людям действительно импонировало подобное поведение, и прогулки царя обросли множеством анекдотов, в которых быль смешивалась с выдумкой, но везде государь был неизменно строг и справедлив.

Сегодня, впрочем, ему было не до шуток. Арендт Николай Фёдорович, лейб-медик императора, встревоженный состоянием его здоровья, настойчиво советовал постельный режим. Тот отказывался, молча продолжая делать вид, что всё хорошо. Врач, сам отменно упрямый, сердился и убеждал — чем возбудил в государе желание идти наперекор.

«Тем более ты старый масон, — подкрепил свои соображения император, — целую ложу основал. В другое время я бы послушал. Но не сейчас».

Но как человек, помнящий не только зло, но и добро, он не мог прямо возражать поднявшему его на ноги — когда сам уже решил, что умрёт. Дело было несколькими годами ранее. Николай поскользнулся на паркете и упал, сильно ударившись головой. Так пролежал без сознания до утра, опамятовался в крайне плачевном состоянии, и только мастерство заботы лейб-медика помогло сперва воспрянуть духом, а затем и телом.

Так или иначе, но для того, чтобы сейчас просто ходить своей знаменитой походкой истинного солдата, приходилось собирать волю в кулак. В глазах временами темнело.

«Может, и зря я так, — подумал император, — недоставало ещё свалиться здесь. Худшего и выдумать сложно».

Когда рядом с ним остановилась карета, Николай шагнул к ней и с облегчением опёрся на открывшуюся дверцу.

— Ты жив, я гляжу. Как всё прошло?

— Кажется, я убил его, ваше величество.

— Убил? Это запрещено.

— Запрещены дуэли, ваше величество, — Пушкин тоже выглядел не слишком хорошо.

— Именно поэтому и запрещены.

— Я полностью признаю вину, ваше величество.

— Разве в том была необходимость? Александр Христофорович докладывал иное.

— Я ослушался.

— Ослушались. И что прикажете делать? Знаете ведь — я обязан вас арестовать и наказать примерно. Александр Сергеевич, не ожидал от вас. Убили! И опять кавалергарда. Порою мне кажется, что все действительно как с ума сошли.

— Я постараюсь объяснить свои соображения Александру Христофоровичу.

— Прекрасно. Вы заявляете мне, что убили офицера, мальчишку, что без году неделю как служит, за которого просили меня — понимаете, просили! И заявляете со спокойствием разводящего караула. А он что ещё здесь делает? — Николай разглядел в карете Степана, с изумлением слушавшего их разговор.

— А, это мой крепостной. Помогал в том деле.

— На гауптвахту. Оба.

— Слушаюсь, ваше императорское величество.

Пушкин вышел из кареты, за ним последовал и Степан.

— Я ждал вас с отчётом, чтобы из первых рук. Ваш план, если можно назвать благородным словом эту авантюру, подразумевал совершенно иное. Совершенно! — в гневе государь таращил глаза, думая, что это придаёт ему не комичный, а устрашающий вид. — А вы!

— Я…

— Всё объясните, это я слышал. Но не здесь и не сейчас. Конечно, вы объясните! А пока — гауптвахта. И этому тоже.

Пушкин с кривой улыбкой, так, чтобы не видел Николай, глазами показал Степану — мол, «влипли, но ты не паникуй». Тот кивнул, демонстрируя, что и не думал.

Император решил сам проводить арестованных, получив повод прервать прогулку и вернуться. Так и шли, семеня за его величественной фигурой. Растерянный Никита вёл следом пустую карету.

— Куда?! — вдруг крикнул государь, заметив грубое нарушение. Одна из карет, что попадались навстречу, внезапно направилась в их сторону, сойдя с положенной стороны дороги.

— Стёпа, — прошептал Пушкин.

Тот, даже не обладая интуицией Александра, и сам сообразил, что что-то не так, уже рванувшись вперёд.

Чужая карета остановилась, из двери показалась рука с пистолетом.

— Ложись! — заорал Степан в прыжке, всем весом сбивая императора с ног. Он не успел совсем немного. Раздался выстрел — пуля ударила в плечо Николая. Они с мужиком повалились на землю.

Раздался ещё один выстрел — это Пушкин отправил встречный подарок в дверцу кареты. Степан развернулся, выхватывая свой двуствольник, взвёл курки и не целясь выстрелил дважды. В кого-то они попали, поскольку услышали стон и ругательства, затем карета сорвалась с места и покатилась дальше по набережной.

— Жив?!

— Да у него жар! — воскликнул Степан, осматривая потерявшего сознание царя.

— Никита! — закричал Пушкин.

— В карету его, быстро, — понял его мысль мужик, — рану, рану зажимай.

— Вот мы дурни, — заметил барин, когда они впихнули тяжёлое бесчувственное тело внутрь.

— Что такое, Александр Сергеевич?

— Надо было в лошадей стрелять.

— И то верно. Но всё после. Куда теперь?

— В Аничков. Быстрее, Никита, быстрее.