Крепостной Пушкина

Глава 6 В которой Пушкин знакомится наконец с Кистенёвкой

— Ни себе хрена, итить твою в коромысло! — высказался Безобразов, после чего витиевато развил мысль, привести которую по форме полностью нет никакой возможности, но по содержанию скажем, что выражала она восхищение и изумление одновременно.

— Да уж, — иронично отозвался Пушкин, сам пряча немалое удивление, — живут же люди.

Степан же Афанасьевич погладил свою аккуратную бороду, стриженную на немецкий манер, что само по себе было странным до чрезвычайности, затем погладил живот, словно он выпирает для чести владельца, пошаркал немного ногами, похмыкал, и виновато подтвердил, что да, мол, живут.

— Окон-то, окон сколько! И все в стекле! А!? Сколько окон? — Безобразов допытывал Степана.

— Одиннадцать осей оконных, вашбродь. — ещё более смущённо сообщил Степан.

— Одиннадцать! воскликнул ротмистр. — Нет, вы полюбуйтесь, кузен, как ваши крепостные живут! Цоколь белокаменный! Пилястры! Пояс декоративный!! А это что за здание? Конюшня? Сколько лошадей держишь?

— Да двух десятков не наберётся, вашбродь, — как-то даже жалобно протянул Степан, но Пушкину почудилось, что мужик с трудом удерживает смех, — десяток да ещё девять, девятнадцать, стало быть…

Пётр закашлялся, тут же охнув и схватившись за ногу. Его порядком растрясло в дороге, и бравый воин страдал от боли. Оказалось, что вся его прыть, проявленная во время схватки с лесными душегубами, держалась лишь на гордости и мужестве, тогда как больная нога причиняла страдания, ставшие почти невыносимыми после победы, когда азарт схлынул и готовности погибнуть более не требовалось.

Степан, сын Афанасиевич, первым заметивший неладное, успел подскочить и поддержать готового упасть воина. Боль была столь сильна, что Пётр Романович едва не терял сознание. Подоспевшие мужики аккуратно перенесли его на одну из трофейных повозок, расположив с возможным ситуации удобством.

Сам же Степан уговорил барина продолжить путь в Кистенёвку, и Пушкин согласился. Во-первых, просто ближе, а ротмистру следовало поскорее отдохнуть, а Степан божился, что сумеет создать приличные для того условия. Во-вторых, Пушкин и сам туда стремился изначально, так зачем же откладывать? В-третьих, и это было главным, сердцем Пушкин чувствовал, что крестьянин его что-то знает о нападавших, это казалось логичным, раз уж в шайке присутствовали кистенёвские мужики, и что ему должно прояснить это сколь возможно скорее. В-четвёртых, личность самого крепостного была столь странна, что удержаться от попытки разгадать её Пушкин не мог. Парадокс, но чем менее Степан походил на крестьянина, тем более поэт ощущал, что тот не лжёт, и на самом деле является тем, кем представился. Потому он не стал возражать, и вся их компания двинулась в заданном направлении, едва только пара подручных Степана привела лошадей, распряжённых ими от сломанной в овраге брички.

Ротмистру было действительно худо, нога «стреляла» так, что он искусал себе губы до крови, а в глазах нет-нет, да и появлялись слёзы. Пушкин, устроившийся в той же повозке, старательно не замечал их, изображая, как интересны ему окружающие виды, но мысленно возвёл храброго вояку в ранг героев, которые только и смогли остановить Бонапарта.

Немирно встретила их Кистенёвка. Сперва послышался колокольный звон, бивший в набат, как при пожаре или ещё каком бедствии.

— Что это? — поинтересовался Пушкин.

— Колокол, барин, — Степан подобрался и принял равнодушный вид.

— Слышу, что колокол. Откуда он?

— С колокольни, вестимо, с храма.

— Какого ещё храма, Степан? Откуда храм в Кистенёвке? Это ведь даже не село, а сельцо?

— Так выстроили, барин. Было сельцо, станет село, дело-то нехитрое.

— Что ещё за храм, Степан сын Афанасиевич? — очень ласково повторил Пушкин. — И отчего я того не ведаю?

— Храм Воскресения Господня, барин, — если крестьянин и напрягся, то не выдал себя ничем, — строено как положено, с архитектором, по закону.

— А разрешение как получено? — Пушкин почти мурлыкал, что не предвещало ничего хорошего.

— Так батюшка ваш добро дал, и изволение своё добавил, да благословил на дело богоугодное.

— Батюшка? Благословил? Лукавишь ты, Степан, сын Афанасиевич, и крепко лукавишь. Не мог мой батюшка благословение дать.

— Отчего же, барин? Очень даже мог. Говоря по правде, батюшка ваш вообще не слишком строг порою к тем бумагам, где подпись свою ставит.

— Так вы обманом получили разрешение? И ты так спокойно говоришь мне это?

Степан слегка ослабил поводья (он взялся лично править «экипажем барским», как окрестил повозку, в которой расположились помещики) и, повернув голову, внимательно посмотрел в глаза Александра. Как тот ни был раздосадован тем, что выглядит глупо, но почувствовал вдруг, что раздражение покидает его. Взгляд крепостного был столь чист, и одновременно глубок, что Пушкину мгновение казалось, как время остановилось и он проваливается, втягивается в эти глаза, за которыми находится что-то огромное, некий мир, иная вселенная. «Взгляд, которого не бывает у крестьян, — подумал поэт, — значит тогда не показалось. Кто же ты, Степан?»

— А разве лгать хорошо, барин?

— Лгать грешно, Степан, но разве не о том я, что вы обманули, солгали батюшке?

— Недоговорили, барин, это верно. Батюшка ваш понял просьбу как благое пожелание вперёд, на будущее. Когда-нибудь. А что стройка начнётся сразу — не знал.

И Степан вновь принялся править повозкой с прежней невозмутимостью.

— Быстро построили? — насмешливо поддержал разговор Пётр. Боль крутила его, но дух был крепок, и страдать молча он не желал.

— Быстро, барин. За два года, почитай, возвели. Отделка ещё не закончена, впрочем.

— Два года? Да это как лошадь за минуту перековать. Виданное ли дело? И во что обошлось? — не унимался гусар.

— Да, Степан, какова же цена храма? — поддержал Пушкин, слегка досадуя, что товарищ опередил с вопросом.

— Всем миром строили, барин! — Степан важно перекрестился. — Почти всем.

— Степан.

— Семьдесят пять тысяч, барин. Серебром.

Безобразов захохотал. Пушкин онемел. Степан стащил свой малахай с головы.

— Жарко что-то, барин, — пояснил он.

— Знаешь, что, братец, мне кажется, есть в этой ситуации что-то неправильное, — Пушкин сам уже кусал губы, чтобы не рассмеяться и сохранить строгость вида. — Всё заложено-перезаложено, денег нет, имение на грани аукционной продажи, Опекунский совет денег просит… а тут вы, «крестьяне Кистенёвки» выкидываете почти триста тысяч на ассигнации, чтобы поставить колокольню?

— Почему колокольню? Храм возвели. Да вот он, взгляните, — Степан вновь водрузил малахай на голову и указал на открывшееся их взорам село.

Храм внушал, как, впрочем, внушало почти любое строение из камня на Руси, подчёркнуто окружённое деревянными постройками разной степени качества.

Безобразов присвистнул. Пушкин залюбовался.

— А ведь красиво, Пётр Романович, ей-богу, красиво. Что скажете?

— Красиво, Александр Сергеевич, не спорю. Другого такого вёрст за пятьдесят нет. Лучше Успенского, что в Болдино. Купола голубые. Кресты как блестят. Побелка свежая. Да только впору ли такой здесь? В Кистенёвке душ триста, четыреста?

— Пятьсот, барин, — степенно отозвался сын Афанасьевич, — всего людей свыше тысячи. С детишками.

— Пускай. Да такой храм для села в пять или шесть раз большего годен. Не слишком ли? Поставили бы церковь себе в пору, и довольно, раз уж душа требует. Что вам, до Успенского ходить далеко? Нет, само дело богоугодное, доброе. Но почему такая бедность кругом? Избёнки больно неказисты, а, Степан, как же это?

— Россия, ваше благородие. Страна контрастов.

— Что?! Прости, братец, как ты сказал?

— Дык это, барин… это самое… Деньга у людей есть. Но — не хотят лучше строиться.

— Такому храму не один ведь батюшка нужен? И их всех содержать миром надобно.

— Три священника, вашбродь, и два дьякона.

Безобразов прищурился.

— А скажи мне, друг Стёпа, каков лично твой здесь вклад был? Всем миром строили — это я уже слышал. Сколько сам внёс?

Ответить Степан не успел, их небольшая процессия проехала мимо храма, красующегося свежей отделкой, проследовала по улочке мимо покосившихся курных изб весьма жалкого вида и выехала в то место, что у селений, себя уважающих, зовётся площадью, где проводятся ярмарки, вообще ведётся торг, где стоит пара колодцев, где сходятся дороги и собирается по случаю люд.

Именно это и происходило в тот момент. На глаз — более трёх сотен мужиков с топорами, косами и прочим дрекольем мрачно переминались в ожидании чего-то. Какой-то седовласый священник держал икону. Баб не было видать, что добавляло колорита.

— Барин, а, барин, — возбуждённо затараторил Степан, — мужики собрались, видите? Дозвольте речь им толкнуть!

— Толкнуть?

— Ну, сказать, произнести, молвить? За вас ведь волнуется люд кистенёвский, вот заодно их и представлю.

— Валяй, братец, — Пушкин пожал плечами, — глядишь, и мы что путного услышим, а, Пётр Романович?

Тот кивнул, Степан спешно поднялся в рост и гаркнул во всю мощь своей глотки:

— А ну шапки долой, мужики! Барин приехал! Живой да здоровый! — после чего соскочил на землю и сам обнажил голову.

— Нет, каков шельмец, а! Хорошо говорит, сладко. Так бы и слушал, — минут через десять сообщил Пушкину его товарищ. — Чешет как по писаному.

Александр, усмехаясь, согласился. Всё это время перед ними разворачивался театр одного актёра, в котором им, несмотря на частое упоминание, отводилась роль статистов.

— Михайло вашего Калашникова хорошо приложил, — продолжил комментировать представление Безобразов, — трижды. Да обвинения какие! У вас, Александр Сергеевич, запасных выстрелов к пистолетам точно не осталось? Жаль. Как бы не пригодились вскоре.

Пушкин покачал головой. Опасений Петра он не разделял, но и слушать оратора становилось всё интереснее в том смысле, что говорил он вещи дерзкие, отчаянные, оставить без последствий которые было невозможно.

Степан сообщил мужикам, что злодей Михайло, обворовавший их доброго барина, а заодно и каждого мужика в округе, задумал скрыть следы своих преступлений, барина убив. Для чего нанял банду душегубов-ухорезов, дабы подстеречь барина на узкой дорожке.

— И что греха таить, — гремел он перед онемевшей толпой, — нашлись иуды и среди нас, согласились и наши мужики, кистенёвские, в лиходействе участвовать. Да наши ли они? Эти выродки рода человеческого? Кому слаще нет ничего, лишь бы своего брата-мужика обобрать? Кто Михайле готов лапти лизать, а соседа кнутом бить за проценты неправедные?

Мужики загомонили было, но Степан пресёк начинающийся балаган, продолжив выдавать свою версию событий. Замысел негодяя Михайло, по его словам, заключался в хладнокровном убийстве их доброго и Богом данного барина, после чего злодеи намеревались спалить дотла господскую усадьбу в Болдино (здесь помещики дружно вздрогнули и переглянулись), свалив это чудовищное преступление на кистенёвских мужиков, представив их бунтовщиками и мятежниками.

— Таким образом, этот нелюдь, это существо в обличии человеческом, добивался всего разом: барин убит, усадьба разорена, виноваты мы, а он один весь в белом и ловко прячет концы в воду! Но не тут-то было! Забыл Михайло, что есть Бог на небе! Забыл, а зря! Мы вот — не забыли. Как только ворованное вернули, так кому первым делом хвалу вознесли? Господу нашему, Иисусу Христу, как добрые христиане. Храм поставили, а вы все помните, как Михайло противился? Вижу, что помните. И недаром же, чуял пёс, что Господь на стороне праведной, то есть нашей. Отвёл беду!

Далее Степан вовсе разлился соловьём, описывая лесное побоище, где «была сеча зла и люта» и «полчища кровососов-людоедов, потерявших человеческий облик» наступали на барина, но тот не дался им, а, напротив, сам перебил большую их часть с помощью «друга верного, да сабли булатной», порубил нехристей на куски, а кого не порубил, тех разогнал по лесу, и спас таким образом весь люд кистенёвский от гибели по слову и делу злодея.

— Слава барину! Спасителю нашему слава! — грохотал он, войдя в раж. — На колени!! На колени и просить благословения!

Речь проняла даже Пушкина, что уж говорить о мужиках, в порыве бухнувшихся на колени как один человек.

— Ваш выход, барин, — прошептал Степан, утирая пот со лба, — благословите детей ваших.

Александр Сергеевич умел думать быстро. Доказательства могли и подождать, хотя он не сомневался, что оратор сильно сгустил краски, и что вообще всё это — лишь борьба двух конкурентов, а Степан попросту метит на место Калашникова. Но нападение в лесу было, и это факт. Что удайся замысел у убийц и виновными окажутся кистенёвцы — тоже походило на правду. Потому он тепло поблагодарил мужиков за верность, представив дело так, что они собрались для того, чтобы идти выручить барина (а зачем же ещё?), чего не понадобилось, но он ценит порыв и чистоту помыслов. Что никто их не будет обижать более, что все дела он разберёт лично и беспристрастно. Затем отдельно поблагодарил за строительство храма и приказал всем расходиться по избам.

Пока он разглагольствовал, Безобразов дал знак Степану подойти.

— Под топором ходишь, братец, — сообщил он ему, — не боязно?

— Правду говорить легко и приятно, — усмехнулся мужик в ответ. — А за каждое слово ответ дам, и дам легко. Сегодня же.

— Ну-ну. А скажи-ка ещё, любезнейший, ты сколько книг прочитал?

— Каких книг, барин?

— Таких, что разговаривать научился? — бросил Безобразов фразу на французском.

— Не понимаю, барин. Знаю, что французский, но не разумею.

— Странный ты больно, братец. Даже сейчас любой мужик сказал бы, что не разумеет по-немецки, а не по-французски.

— Каков есть, ваше благородие. Впрочем, вам скоро яснее станет, вы ведь тоже захотите послушать мои объяснения.

— В этом не сомневайся, послушаю. Да вот, твой барин закончил, кажется. Веди уж.

Ну, а далее Степан, сын Афанасиевич привёл господ к своей «избёнке», вид которой и добил их окончательно.

— Да… это не дом, это домище! — подвёл итог Безобразов. — И внутри, чай, богато?

— Не бедствуем, — скромно подтвердил Степан, кланяясь.

Здесь стоит отметить, что мужики, сопровождавшие его в лесу, оказались людьми не случайными, поскольку все трое присутствовали во дворе — нарядно одетыми, в сапогах — и встречали господ наряду с хозяином.

— Нет, вы ещё полюбуйтесь, кузен, каков мужик ныне роскошный пошёл! — ехидно заметил гусар. — И слугами обзавёлся.

— То батраки мои сезонные, барин.

— Сезонные? В октябре? Диво дивное! Небось и служанки имеются?

— Имеются, ваше благородие, как же не быть работницам в доме? Холостой ведь я.

— Как так? Неженатый мужик — непорядок.

— Вдовый я, барин. Скончалась родами суженная моя, и ребёнок с ней вместе. Забрал господь души невинные.

Все перекрестились.

— Что же, Степан, это после обсудим. Надо устроить ротмистра. Как ваша нога, Пётр Романович? — Пушкин почувствовал себя хозяином именно во дворе дома странного крепостного и деловито принялся распоряжаться.

— Пройдёт, Александр Сергеевич, пройдёт. Потерплю.

— Нет, это не дело, — возразил поэт, — Степан, это никуда не годится. Действуй же.

— Так я баньку в виду имел, барин, а это мы быстро. Прошка уже топит, верно? — кивнул он на одного из «сезонных работников».

— Всё готово, хозяин, — отозвался названный Прошкой, — уже топлено. Ждём-с.

— Баньку? А не навредит ли ещё больше? — засомневался Пушкин.

— Не должно, барин. Мыслю я, что дело в усталости мышц. Большие и долгие нагрузки противопоказаны. Вот и крутит ногу. А банька мышцы расслабит, полегчает.

— Противопоказаны, — передразнил Пушкин, вновь отметивший словарный запас мужика, — раз уверен, то действуй. Но смотри у меня!

— Нешто я не понимаю, барин. Да и вам банька бы… того… не помешала. А после — ужин подоспеет. Акулина во всю старается, шутка ли — барин приехал!

— Ладно, подхалим, — сдался Пушкин, — баня так баня. И правда я устал что-то.

Степан не обманул, или, вернее, не ошибся. Нога храброго ротмистра перестала болеть после первого захода в парную. Баня господам вообще понравилась.

— Знаешь, Стёпушка, я к тебе, пожалуй, буду специально заезжать, попариться. — Безобразов, избавившись от мучивших его болей, пришёл в необычайно хорошее расположение духа.

— Сделайте милость, ваше благородие, всегда рады, — Степан жестами показал одновременно то, как он будет рад, и пригласил «их благородий» в дом.

— Чем барина потчевать будешь, Степан, сын Афанасьевич? — Пушкин тоже стал весьма весел и игрив, сбросив усталость.

— Вестимо, чем… Чем Господь послал, чем же ещё, барин? — и Степан провёл гостей в столовую, где их ждал великолепно сервированный стол.

— Знаете, мой дорогой кузен, — задумчиво произнёс ротмистр, — мне кажется, что это уже слишком.

Пушкин промолчал, собираясь с мыслями.

— Нет, действительно, — продолжил разглагольствовать Безобразов, взяв в руки вилку и осматривая её со всех сторон, — есть вещи, которые… перебор.

— Что такое, ваше благородие? — насторожился Степан.

— Понимаешь, Стёпушка… дом твой громадный — могу понять. Бывает. Редко, но бывает. Хоть Грачёвых вспомнить, легенду Шереметевых. Скатерти — тоже понятно, не есть же как свинья в таких хоромах. Посуда серебряная, сервиз немецкий — эка невидаль, коли мошна позволяет. Но вот с устрицами, братец, ты маху дал. Ей-богу.

— Что не так с устрицами, — не понял Степан, — хорошие устрицы. Фленсбургские. Идеально сочетаются с Шабли, барин.

Пушкин застонал.