Крепостной Пушкина

Глава 2 В которой Пушкин узнаёт, что дела обстоят куда хуже, чем он думал

Всякое представление крестьян барину — представление и есть. Спектакль. Театр. Каждая роль изучена и продумана.

Михайло Калашников держался важно, с достоинством и почтительностью. Как и трое его сыновей, стоящих прямо за батюшкой, он был одет в самую простую одежду. Рубахи-косоворотки, зипуны, порты, лапти. В руках войлочные шапки. Все чистое, аккуратное. Подальше, образуя полукруг, находилось ещё два десятка мужчин степенного образа, выглядевших поярче, цветастее, у одного даже порты были странного синего цвета, но в целом общую картину, предоставленную на суд барина, можно было бы описать словами «бедненько, но чистенько». Баб было трое: пышная толстая женщина с необъятной талией, с головой, покрытой красивым кумачевым платком, державшая поднос с хлебом и солью, и две юные, но не менее цветущие на вид девки, с роскошными косами «в пол», несущие подносы с водкой и чем-то ещё, что Пушкин не сразу разглядел.

Задерживаться на крыльце барин не стал, разом спустившись на двор и встав перед делегацией. Любопытно, что никто из крестьян при этом не двинулся с места, будто зная заранее, что барин станет именно так, отчего сами заняли места даже раньше него.

— Ну здравствуйте, православные! — бодро начал Александр Сергеевич.

Православные низко поклонились.

— Мир вам, дети мои, — продолжил поэт, — что привело вас?

— Государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, — начал гудеть управляющий имения, не до конца распрямившись, — рабы твои божьи тебе челом бьют.

— Ты же вольный, Михайло, — заметил Пушкин, — зачем себя-то рабом кличешь?

— Все мы дети твои, батюшка, — ничуть не сбился Калашников, продолжая говорить давно заученный текст, из которого следовало, что жизнь их крестьянская была тяжела и безрадостна без отеческой длани барина, потому они очень рады явлению оного, поскольку теперь уж заживут прекрасно, в чём нет никаких сомнений, и как же тому не радоваться? Им даже неудобно перед «государем», что тому пришлось отложить дела свои важные, «царские», да обратить внимание на них, непутёвых детей его, что сами не способны порты завязать. Нет, он, конечно, не сказал так прямо — «порты», но общее ощущение от речи складывалось именно таково. В заключение монолога управляющего были предложены традиционные «хлеб и соль», после чего чуть менее традиционные рюмка водки и тонко нарезанное сало.

Хлеб Пушкин съел (кусочек), от водки отказался, поблагодарив за честь. Тут же он, как вежливый и добрый барин, произнёс ответную речь. Из неё крестьяне узнали, что барин отсутствовал, это верно, но никогда не проходило дня, чтобы не думал о них, их нуждах, их жизни, чаяниях. Ни при каких обстоятельствах не забывал их Александр Сергеевич — особенно как волей отца своего был назначен управляющим (перед семьёй Пушкиных) нижегородским имением, всегда пристально следил за регулярностью выплат в Опекунский совет, куда была заложена и дважды перезаложена большая часть ревизских душ Большого Болдина, дабы не отягощать православных детей своих ещё и штрафами. Постоянно он думал об улучшении быта крестьянского, мучительно решая задачу совмещения повышения доходности имения с ростом благосостояния его жителей, и не раз и не два обсуждал это с самим царём, императором Всероссийским, после чего непременно присылал письменный вид своих соображений Михайле Калашникову.

Крестьяне плакали. Кто потвёрже — остался стоять на ногах, не стесняясь слёз умиления, но большинство опустилось на колени, неистово крестясь и призывая божью благодать на Александра Сергеевича.

Пушкин, хоть и любовался произведённым эффектом, чувствовал, что с императором немного перегнул. Тогда он пальцем подозвал одну из девок, и все-таки опрокинул предлагаемую рюмку русской.

Но хлеб и соль — прекрасно, рюмочка — превосходно, однако не было того, без чего не обходится ни одна приличная встреча барина. Не было некой суммы, пусть небольшой, но все-таки денег, устанавливающей наиболее тёплые отношения между помещиком и его крепостными. Сообразив, что Михайло не желает по какой-то причине вершить сие таинство публично, а будто случайно хватается рукой за что-то, находящееся за пазухой, Пушкин волей своей приказал всем расходиться, ещё раз нежно назвав всех своими детьми, хотя большая часть их ему и в отцы годилась.

Михайло всё понял правильно, и, помявшись для вида, нижайше испросил дозволения обратиться к барину приватно, передать просьбы письменные. Пушкин согласился и даже пригласил его в дом, что должно было означать высшую степень доверия.

Странное дело — стоило этим двоим пройти в рабочий кабинет, устроенный Пушкиным ещё тремя годами ранее, в своё первое посещение Болдино, как управляющий, доселе полусогнутый, то ли от хвори какой, то ли от груза ответственности, что нёс на своих уже немолодых плечах, вдруг стал выше и совершенно прям. Барин же, напротив, заметно утратил в молодечестве, и взор его стал строг и тревожен.

— Ну что, Михайло? Говори честно. Каковы здесь мои дела?

Пушкин не стал садиться, предпочтя остановиться посреди кабинета, сердце подсказывало ему, что обстоятельства имения дурны. Тремя годами ранее они уже были весьма плохи, и он знал, что лучше стать они не могли. Некому было делать их лучше, а вот хуже — охотников предостаточно. Насколько, насколько всё плохо — вот что он желал знать, и как человек редкого личного мужества стремился принять удар поскорее, чтобы найти в себе сил одолеть его хотя бы морально.

— Дела не очень хороши, ваше благородие, — старик Калашников не стал тянуть. — Из сил выбиваюсь, но всё одно — плохо. Долги душат имение, Александр Сергеевич.

— Долги… Долги немалые, это верно. Сколько всего?

— Всего примерно двести пятьдесят тысяч рублей, ваше благородие.

— Как двести пятьдесят тысяч? — воскликнул Пушкин. — Этого быть не может, чтобы столько. Отец мне говорил, что всего долга тысяч сто и не больше.

— Если батюшка ваш говорил только о своих душах, то Опекунскому совету он должен сто девяносто тысяч рублей чистого долгу. Имение дважды перезаложено, Александр Сергеевич. И ещё одиннадцать тысяч рублей процентов, что мы должны за этот год и покамест не платили. Личные долги вашего батюшки мне неведомы, но они точно есть.

— Плюс мои долги, верно?

— Верно, ваше благородие. Но у вас ситуация лучше, часть ваша заложена лишь раз, и ещё есть в наличии семьдесят шесть душ, не заложенных, вашего батюшки.

— А доход? Сколько в этом году?

— Позвольте всё же уточнить, Александр Сергеевич. Мне считать части ваши и батюшки вашего совместно или порознь?

— Вместе считай. Теперь я веду все дела, резона нет путаться.

— Извольте, ваше благородие. Общий доход с имения двадцать шесть тысяч рублей ассигнациями. В этом году.

Пушкин нахмурился.

Здесь важно сделать отступление и прояснить читателю общую картину, складывающуюся в нижегородских владениях Пушкиных.

Дед нашего героя был человек известный и богатый. Не принявший добром свержение и гибель императора Петра Третьего, он жил на широкую ногу, барином, проматывая немалое состояние, достигавшее в своём наибольшем значении до пяти тысяч ревизских душ крепостных. Детям своим он всё же смог что-то оставить, и в той части, что касалась дел в данной губернии, попросту разделил Болдино между двумя сыновьями. Отец Александра, Сергей Львович, получил половину села, как и его брат Василий, получивший другую половину. Болдино населяло 500–600 крепостных (считая только ревизские души, то есть мужского пола), но имение не ограничивалось одним лишь селом, и в долю Сергея Львовича вошло ещё сельцо Кистенёвка, тоже немалое, и доросшее до 500 ревизских душ населения. Перед браком Александра на Гончаровой отец выделил ему ту часть крестьян Кистенёвки, что оставались незаложены, — приблизительно половину сельца. Отчаянно нуждавшийся в деньгах жених, понукаемый обеспечить приданное, без которого тёща отказывалась соглашаться на брак, заложил уже свои 200 душ за 38 тысяч рублей ассигнациями. Деньги большие, серьёзные. Хватило же их на полтора года. Приданное невесты, займы друзьям, помощь родителям, резко выросшие расходы на жизнь, наконец, — всё это могло сточить и более крупную сумму. Так или иначе Пушкин оказался на мели и в последнее время стал проедать аванс, выданный ему от лица государства на создание «Истории Пугачёва», с поездки по местам действий которого он и оказался в Болдино.

Мечтательность характера помогала смотреть на всё с оптимизмом, и по пути Александр думал не только о том, чтобы поправить дела и выручить семью, но и замахивался на мечту — выкуп второй половины и объединение имения. Дядюшка его, Василий Львович, уже три года как скончался, но, не имея прямых законных наследников, сумел позаботиться о детях незаконных, прожитых от любящей его купеческой дочки. Детей было двое, Маргарита и Лев, — под фамилией Васильевы. На них дядюшка и выписал заёмных писем на 110 тысяч рублей, из которых 60 тысяч приходилось на долю его части Болдино, и потому брат его, Сергей Львович, отказался от претензий на наследство — за неимением данных средств. Любой желающий получить это имение должен был взять на себя и его долги, что в сумме составляло не менее 200 тысяч рублей. Альтернатива — дождаться аукционный продажи, была тем, что в народе звалось заменой мыла на шило, поскольку имение и не могло стоить меньше.

Оптимизм, одно из самых приятных свойств характера Александра Сергеевича, не позволял ему смотреть на вещи иначе как в ключе отсутствия невозможного, потому он сперва надеялся поправить дела, а после поверил в это и воспринимал уже как данность. Выкупить часть дяди, объединить, воссоздать имение и жить в нём полновластным господином — мысль была столь приятна, что он сам не заметил, как свыкся с ней. Именно поэтому слова управляющего о долгах, огромности которых Пушкин не представлял, уязвили его. Да, он ожидал, что отец преуменьшит трудности, но не настолько.

Ситуация менялась, и приходилось признать, что думать следовало не о выкупе дядюшкиной доли, но о том, чтобы не потерять окончательно пока ещё имеющееся.

— Двадцать шесть тысяч — ведь это неплохо, — произнёс он, собираясь с мыслями, — даже очень неплохо. Это значит, что доход всего в десять раз меньше долга. Но ты сказал, что не уплачены взносы в совет?

— Истинно так, Александр Сергеевич, не уплачены.

— Значит, минус одиннадцать. Остаётся пятнадцать. Отцу не меньше семи тысяч, сестре… Погоди-ка, отец говорил, что доход был в двадцать две тысячи, но это без моих, каков же доход от моей части?

— Аккурат четыре тысячи, Александр Сергеевич.

Что-то здесь было не так. Не встреть вчера он того странного человека, представившегося его крепостным из Кистенёвки, разодетого в пух и прах (по крестьянским меркам), с почти физически ощущаемым могучим интеллектом, с речью, совершенно не похожей на речи крестьян (тем более что Пушкин, сильнейший лингвист своего времени, без труда разгадал потуги на её упрощение), очевидно образованного, он бы не усомнился. Но сейчас, в минуту внутренней сохранности, когда все чувства обострились, ему хватило мгновения, чтобы понять — здесь ложь. Михайло Калашников лжёт ему.

— Что-то мало выходит, Михайло, — доверительно обратился Пушкин к управляющему, — в соотношении мало. Моих двести душ ведь, так?

— Так, Александр Сергеевич.

— Выходит по двадцать рублей ассигнациями на каждого. А батюшкиных крестьян всего сколько?

— Пятьсот шестьдесят две души по последней ревизии числится.

— Ага. И от них двадцать две тысячи рублей? Значит по сорок рублей с души, приблизительно. Вот так разница! Вдвое. Чем же мои хуже?

Управляющий еле заметно поморщился.

— Так ведь кистенёвские-то — нищета почти все, Александр Сергеевич, беднота, голь. Плохие люди. Недоброе. Не зря их ушкуями кличут.

— Вот как? — удивился Пушкин. — Расскажи.

Управляющий вздохнул.

— Говорить можно долго, можно и коротко, а всё одно: паршивый народишко — люд кистенёвский. Бунтовщики, мятежники, воры. Лентяи, бездельники, пьяницы. Их ваши пращуры из Болдино в Кистенёвку и направляли, весь лихой люд. Оттого и название — Кистенёвка! Кистень, значит. А улицы их так и зовутся, что не Самодуровка, то Бунтовка. Вот и весь сказ, государь мой. Счастье, что вообще платят, ей-богу. Простите великодушно за прямоту мою, Александр Сергеевич, наболело. Намаялся с ними, вот истинный крест.

Пушкин внимательно слушал и следил за Калашниковым, пытаясь понять, где тот его обманывает.

— А как вообще зарабатывают наши крестьяне? — решив не давить вопросами, чтобы самому не вызвать преждевременных подозрений, немного изменил тему Пушкин.

— Так это… отходничеством. В основном.

— А где, куда? Рассказывай, Михайло, мне интересно.

— Да кто где, Александр Сергеевич, кто где. Одни в бурлаках ходят, другие в гуртовщики идут, за Волгу. Третьи — до Самарской губернии добираются, батрачат, — и управляющий развёл руками, показывая недоумение перед столь пристальным интересом барина к рутинным пустякам.

— А торговцы есть?

— Да есть, конечно, как не быть. Ярмонки на что? На Макария купцы едут, да по пути берут товар.

— Погоди, погоди, я вспомнил. Писали мне что-то странное… Есть якобы у нас крестьянин один, Семён или Семёнов, не помню хорошенько, вот он якобы торговец знатный, аж в Петербурге дела ведёт. Только не знаю я такого, да и ты не рассказывал, — Пушкин с интересом уставился на управляющего. Тот побледнел.

— Да, верно, — продолжил Александр Сергеевич, будто вспоминая, — я ещё удивился, что мужик этот из кистенёвских, — писали, не болдинский, якобы торговец неплохой и оброк большой платит. Что такое?

Калашников задыхался. Бледность ушла с лица его, сменившись краснотой, кулаки сжались, и весь он представлялся с трудом удерживающим себя в руках человеком.

— Что с тобой, Михайло? Да ты никак знаешь, о ком речь? Неужто есть такой взаправду?

— Лжа это! — не то воскликнул, не то выплюнул старик, — есть мошенник, разбойник, кулак, сволочь, а не торговец честный. Изворотлив как змей, душегуб, каковых свет не видывал, но да ничто, вот где он у меня будет! — и Михайло помахал крепко сжатым кулачком перед лицом удивлённого этой вспышкой Пушкина.

— Однако. Да ты, брат, суров, — только и заметил поэт.

— Каюсь вам, государь мой, погорячился. Но есть ли мочь у человека терпеть нестерпимое? Ведь Стёпка этот — бунтовщик, вор, Иуда. Людей мутит, с разумения сбивает.

Калашников осознал, что забылся, старался говорить спокойно, но поднявшаяся в нём ярость не желала легко отступать. Пушкин же, напротив, совершенно успокоился и хладнокровно изучал лицо управляющего.

Михайло был ему не чужой человек. Не совсем чужой. Бурный «роман» с его дочерью, Ольгой, принёс Пушкину немного счастья, но немало хлопот. Был момент, когда он хотел на ней даже жениться, но насмешка Вяземского, посоветовавшего именно это, отрезвила.

Родные отнеслись философски, с кем не бывает, мол, но сам он чувствовал определённый стыд и вину. Ольга быстро поблекла, став слишком говорливой бабенкой, ребёнок умер в младенчестве, Пушкин сделал немало, но и немного. Вольная для отца, её братьев и её самой, организация спешного брака с неким «личным дворянином», согласным за небольшую мзду принять на себя позор, небольшие подарки — вот, собственно, и всё. С отцом же её дело обстояло сложнее. Михайло был умён от природы и за счёт ума, подкреплённого крестьянской изворотливостью, всегда безошибочно указывающей ему, как вести себя с барами, добрался до должности старосты, а после и управляющего Михайловским имением матери Александра. Оценив его хватку и деловые качества, старшие Пушкины отправили Калашникова в Болдино, своё главное имение. Там по пути он и узнал, что барчук совратил его дочь. Александр допытывался, желал знать, как именно тот отнёсся к известию, но должного качества свидетелей не нашлось. Один говорил, что Михайло было раскричался, стыдил и позорил дочь, обещал какие-то смешные кары на головы прелюбодеев, тогда как другой уверял, что Калашников и бровью не повёл. Так или иначе, но уже восемь лет как он служил главным управляющим Болдина, и именно с его деловитостью Пушкин связывал часть надежды на поправление дел.

Сейчас же, глядя на с трудом сохраняющего контроль управляющего, вспоминая одновременно детали встречи со странным крестьянином, Александр чувствовал, что имеет дело с определённой загадкой, которую ему необходимо раскрыть. Загадки он любил, и интуиция шептала, что дело может статься серьёзнее, чем кажется.

Оставалось решить, как именно её разгадывать, — допытывать Калашникова сразу или временно отступить. Пушкин склонялся к первому варианту, но не успел приступить к делу, как вошедший сын управляющего, Фрол, доложил о прибытии господина Безобразова, супруга «Маргаритки», той самой двоюродной непризнанной сестры, что имела в своём распоряжении заёмные письма покойного дядюшки.

Принять его следовало незамедлительно, отчего Пушкин отпустил управляющего и сам отправился встречать гостя.