Крепостной Пушкина

Глава 25 В которой Степан получает урок

Выход журнала получился сверхуспешен. Подобного даже Степан не ожидал. Память подсказывала, что в его реальности (впрочем, считать ли реальностью то, что ни он, ни кто-либо из знакомых не видел, а знал из источников, подчас противоречивших друг другу?) «Современник» был немного кому интересен и провалился, собрав около 600 подписчиков, что не смогло окупить производство. Сейчас же первая тысяча экземпляров ушла за несколько дней и срочно допечатывались ещё две.

Пушкин уступил его доводам и согласился на эксперимент. Во-первых, Степан настоятельно требовал отбросить название «Современник», заменив его на «Вокруг слова». Во-вторых, решительно изменилось содержание. Здесь следует сказать поподробнее.

Открывший журнал читатель первым делом видел стихотворение «Скифы» за авторством Степана Афанасиевича, как и было печатано, без фамилии. Далее следовало «Бородино» того же автора и ряд других, не менее острых произведений.

Затем шла «Пиковая дама» самого Пушкина (Степан ликовал, увидев повесть, опасаясь, что своим вмешательством чрезмерно изменил ход истории и ряд произведений «пропадёт»).

Следующей он поставил фантастику Одоевского, но по-своему. Мужик повёл себя столь напористо и решительно, что Владимир Фёдорович спасовал, согласившись, как и Пушкин, на внесение корректировок. Был изменён год описываемых событий — с 4338 на 2034. Содержание в основном осталось прежним: миром правили империи России и Китая, который воевал с «одичавшими американцами» и «перенимал русские манеры». Говоря по правде, именно этим Степану текст и понравился. Москва и Петербург в воображении Одоевского превращались в один город под хрустальной крышей, что ещё больше восхитило самоназванного корректора, люди жили как в сказке, общаясь друг с другом через магнетические телеграфы, путешествовали в воздушных кораблях и наслаждались изысканной пищей, например, сгущённым азотом и ананасной эссенцией. Наверху, над текстом, так и было указано — фантастика, со знаком вопроса в конце слова. Одоевский желал сохранить инкогнито, отчего автор указывался как Рюрирович.

За фантастикой расположилось несколько пустых страниц, не считая надпись сверху «Как нам обустроить Россию». Зачем сие — не пояснялось. Пушкин протестовал, но вяло.

Следующим шёл «Дубровский», возвращающий читателя от хрустального града МоскваПитера к менее приглядной действительности.

За «Дубровским» был блок кроссвордов, часть которых составил Пушкин по советам управляющего, за кроссвордами — анекдоты. Здесь уже Степану пришлось признать правоту Пушкина и удалить те из них, за которые, по мнению поэта, «нас убьют, но это ладно, а вот журнал закроют — жалко». После анекдотов читателя ожидали три статьи о недавних пожарах, из которых становилось ясно, насколько бодрый русский дух в минуты опасности превосходит вялый европейский, и статья о чудовищной смертности среди девушек высшего общества по причине людской безответственности.

В заключительной части журнал представлял на суд читателя первые главы детектива и романа-триллера о румынском вампире под шапкой «Новые жанры». Выпуск получился пухлым, приятно пахнущим типографской краской.

Заминка вышла с обложкой.

— Нет, Степан, нет, — морщился Пушкин, — это негодно. Пошло и наивно. Ребячество. Идея хороша, но выглядит дурно.

— Да что не так, Александр Сергеевич? — не понимал Степан, который желал видеть на обложке Геракла, отсекающего головы Лернейской гидре.

— Тебе недостаёт вкуса.

— Ну, извините, — заворчал мужик, — мы в лицеях не обучались. Но, может, тогда изобразить Прометея?

— Каким же образом?

— Самым простым. Прикован к скале, орёл клюёт ему печень. Но орёл двуглавый!

— После такого как бы нам в путь до Нерчинска не махнуть.

— Да отчего же?!

— Прометей нёс людям огонь знаний. А орёл двуглавый ему печень готов выдирать, лишь бы не допустить подобного? Прекрасная мысль. Оригинальная.

— Хм. Ваша правда, барин, не подумал.

— И как это изобразить — подобную жестокость? Любой глава семьи возмутится. Вдруг женщины увидят. Они любопытны.

Степан хотел было отпустить комментарий на этот счёт, но не стал. Пушкин был прав.

— Но что же тогда?

— Тебе непременно хочется украсить обложку рисунком, отсылающим к древним мифам?

— Непременно, Александр Сергеевич. Отсечённая голова Горгоны тоже не годится, как понимаю.

— Правильно понимаешь. Тогда… пусть будет подвиг Геракла, пусть. Но другой. Изобразить, как он вытаскивает на свет божий треглавого пса. Цербера.

— Интересно.

— По сути посыл твой, если верно я его понял, останется прежним, но выражен тоньше. Изящнее.

— Вы гений, Александр Сергеевич, — Стёпа изобразил шутовской поклон, — так и сделаем.

Всё-таки Пушкин не уследил. Степан — из лучших побуждений и привычки доделывать, улучшать работу до последнего момента — перестарался. Номер был раскуплен действительно быстро, причём заметная часть выпуска, около двухсот экземпляров, приобретена лицами купеческого и крестьянского сословий. О причинах столь неожиданного интереса к нерелигиозной литературе пока оставалось только догадываться, и Стёпа сделал мысленно зарубку в памяти — разобраться. Но вот у некоторых представителей сословия дворян возникли вопросы, и они не преминули их задать.

— Что это, Стёпушка? — Пушкин был вынужден лично вернуться за ответами.

— Это? А это… гороскопы, барин. Удачная задумка. В последний час вспомнил, еле успел наборщик.

— И почему же я не видел раньше сию удачную задумку?

— Так я и говорю вам, поздно сообразил. В редакционный номер не вошло, а в серию — да.

— Мне казалось, что мы договорились.

Степан понял, что совершил ошибку. Доверительное отношение, утвердившееся после откровенного, пусть и относительно, разговора с Александром, сейчас переживало удар, и виноват в том был только он сам. Широкий характер, привычка прощать людям мелкие слабости, стараться вести дела «по существу», со снисходительностью к мелочам, вольность поступков — всё это не вполне и не всегда подходило для текущей эпохи и конкретного человека, считавшегося его хозяином. Степан это знал, но немного забылся. Пушкин был добр, способен ставить себя на место других, не мелочен, если вопросы не касались его жены, но не был тем, кого в другие времена звали бы «свой парень». В его случае подобное определение если и могло быть применимо, то лишь в значении «свой собственный», а не для кого-то ещё. Самое обидное, что Степан, хорошо читавший людей, сообразил об этом почти сразу и всё равно допустил оплошность. Снисходительность поэта к другим иногда перемежалась резкостью мысли, Пушкин был строг к себе — не до фанатизма стоика, но предпочитал откровенность суждений. Вывод Степан из того сделал самый логичный: Александр относится к тем людям, которые почти всегда простят ошибку, даже укажут на неё сколь можно мягче и не станут припоминать. Одновременно те же люди с трудом переносят небрежность, воспринимая это как пренебрежительное отношение к ним самим — проявляемое как раз в ответ на их снисходительность.

«Вот я дурень, — ругал себя Степан, — дёрнул же меня чёрт поспешить. Хотел как лучше. Думал ведь, что можно будет со второго номера добавить к анекдотам эти гороскопы. Улучшил, нечего сказать. Наше всё оскорбилось. Тем более, что ни кричать, ни ругаться он не станет. Не тот случай. Решит, что сам виноват, переоценив меня… эх. И как долго теперь сие исправлять?»

— Не могу не заметить, — устало продолжал Пушкин, — что идея как таковая недурна. Но исполнение могло быть и лучше. Более вдумчивым, менее грубым. Но сделанного не воротишь. Знаешь пословицу — «Что написано пером, не вырубить топором»?

«Точно обиделся, — окончательно убедился Степан, — да сильно, кажется. Охохо».

— Знаю, барин.

— Но не следуешь ей. Напрасно.

— Виноват.

— Некоторые вещи… просто чудовищны, мой странно образованный соавтор. Как только в голову могло прийти такое?

— Ну…

— У Козерогов в ближайшем месяце будет особо насыщенная половая жизнь, — прочёл Пушкин. — Это вообще что?

— Шутка, Александр Сергеевич. Признаю — глупая.

— В первую очередь она оскорбительна и очень груба. На месте «Козерогов» я бы не расценил подобные слова как юмор. Или вот «Близнецы», к которым я отношусь, насколько понимаю. «Будьте готовы к внезапным встречам, проявляйте известную осторожность при употреблении вина». Потрясающе. Спасибо за заботу. А как понять «возможно неожиданное прибавление в семействе» у «Раков»? Гм. Неожиданное! Стёпушка, я рад, что слово «гороскоп» тебе известно, но во мне нет уверенности, что ты вполне понял его значение.

— Это ведь шутка, — жалобно повторил Степан, которому она только сейчас перестала казаться смешной.

— Я не был в том уверен, пока не разглядел подпись. «Друид Кузьмич». Даже не знаю, как тебе объяснить.

— Виноват.

— Строительство церкви в Кистенёвке — дело хорошее. И остаётся надеяться, что внимание церковников к слову «друид» удастся этим уравновесить.

— Церковников?

— А как ты думаешь? Или чем ты думаешь? Они не смогут пройти мимо подобной скверны. Жалобы последуют непременно, и серьёзные. С требованием самого сурового наказания, вплоть до запрещения журнала.

— Ну это вы сгущаете, Александр Сергеевич! — не очень уверенно возразил мужик.

— Я? Сгущаю? Ничуть.

— То есть священники будут жаловаться и придётся удалять гороскопы в угоду им?

— Даже если церковь промолчит, чего, конечно, не будет, их всё равно придётся удалять, дорогой Степан.

— Почему? Немного перегнул, признаю. Но исправить — дело нехитрое.

— Потому. В угоду мне для начала. Ты можешь представить хотя бы на минуту, как выглядит в глазах других людей владелец издания, допускающий подобное? Должно быть, мнишь, что остроумным и весёлым шутником? Увы, но нет. Скоморохом. Подобное возможно от отчаяния, но и тогда решится не всякий. Кривляться публике на потеху — не то, с чего хотелось бы начать серьёзное, как замышлялось, издание.

— Что же. Я немедленно отправляюсь в типографию и сниму эту страницу с печати. Всё-таки журнал идёт хорошо, даже прекрасно. Страницей меньше. Жаль, что я недодумал. Но постараюсь исправить, насколько возможно.

— Это всё обождёт до завтра. Кстати, насколько помню, среди твоих многочисленных талантов есть и лекарский, не правда ли?

— Так, Александр Сергеевич. Кто-то заболел?

— Пока еще нет, но может свалиться. У меня дуэль.

— Дуэль?! — вскричал Степан. — Но с кем? Когда?!

— С каким-то мальчишкой-кавалергардом. Завтра утром.

— Но причина?!

— Наш журнал. Мой, если точнее. Его глубоко оскорбили некоторые слова.

— Кто он по гороскопу? — Степан издал нервный смешок, услышав, насколько глупо прозвучал вопрос.

— Нет, дело не в гороскопе. Его возмутило описание пожара в Париже. Русский язык он не знает, но нашёлся доброжелатель, и юнец счёл себя оскорблённым.

— Он француз?

— Разве неясно я выразился?

— Как его имя?

— Представился как Жорж Дантес.

— Как?!!

— Твой крик указывает, что имя тебе знакомо, — с любопытством заметил Пушкин. — Что-то можешь сказать о нём?

Степан почувствовал дрожь.

«Не может быть, — замелькали мысли, — Дантес и дуэль. Так рано! Неужели реальность так сопротивляется изменениям? Нет, нет, нельзя допустить их дуэли. Только через мой труп».

— Чем это он тебя так пугает?

— Вы не должны драться с ним.

— Почему же? Он бросил вызов так, что не оставил мне выбора.

— И вы согласились?

— Разумеется.

— Но где она произойдёт?

— Дуэль? На Чёрной речке. А что?

Степан стиснул зубы, чувствуя, как покрывается холодным потом. Пушкин ждал.

— Интуиция, — прошептал Степан. — Вы ведь доверяете интуиции?

— О, да. Но только своей. И она молчит.

— Зато моя просто вопит. Вы не должны с ним драться. Это опасно.

— Об этом следовало думать раньше. Но даже и так — что же теперь, не жить?

— Я должен присутствовать.

— Ну да, я ведь о том и говорю. Ты не ответил, где и при каких обстоятельствах слышал об этом Жорже. Или видел.

— Да нет, не видел. Слышал, как один офицер кавалергардского полка хвастался другому, какой ловкий стрелок их новый товарищ.

— Умение лгать не относится к числу твоих достоинств, Степан.

— На каком расстоянии вы собираетесь стреляться?

— Но мы не будем стреляться вовсе. Я выбрал шпаги.

— Как?!

— Разве я не ответчик в этом деле? Выбор оружия за мной. Логично, что я предпочёл клинок. При всей своей пылкости, юноша заслуживает урока, а пуля его не даст.

«Если всё обойдётся, поставлю тысячу свечей тебе, боженька, — подумал Степан, — и ещё тысячу, если больше не будет вызовов».

Ночью никто из них не спал. Пушкин приводил дела в порядок — писал завещание, распоряжения и прощальные письма, как полагалось и служило приметой «чтобы не пригодилось». Около полуночи он закончил, собрал всё и уехал к себе, посмотреть на жену с детьми. Там уже знали о предстоящем событии — слухи подобного рода всегда распространялись очень быстро, и Наталья ждала мужа. Степану не спалось от волнения. Ему пришло на ум, что Дантес может использовать кольчугу и нужно непременно не допустить этого. Затем он обратился к себе, к воспоминаниям о том, как оказался в прошлом — вариант с прошлым привлекал его больше варианта с параллельным миром, не говоря уже о прочих, — как легко признал реальностью своё новое тело и положение участника необыкновенного путешествия. Как сразу поверил, что это не розыгрыш, как был ошарашен, узнав, в теле чьего крепостного оказался, — больше, чем от всего остального. Как вообразил себя избранным волей провидения… И как теперь по причине его оплошности всё может выйти хуже, чем было бы.

Секунданты уже были на месте и запыхались, утаптывая снег. Обыкновенно они прибывали вместе с главными участниками событий, но на сей раз ввиду не лучших погодных условий допустили отступление от правил.

— Стрелялись бы, как все, было бы проще, — проворчал Данзас, тяжело дыша, — снегу больше, чем по колено. Сюда бы взвод солдат не помешал.

— Ворчите, Константин Карлович?

— Как не ворчать! Умаялся.

— Я бы помог с удовольствием, но вынужден мёрзнуть. Как и всегда — везде есть недостатки.

Секундант противника, атташе французского посольства, сам молодой человек немногим старше Дантеса, сохранял на лице приветливость, но не нужно было гадать, чтобы понять — он тоже не в восторге. Слугам доверили держать факелы и освещать место — было ещё темно. Врача, немца Кляйна, привлекать к топтанию снега не казалось разумным, он был занят проверкой своих инструментов, в итоге место для поединка не успели подготовить вовремя.

Дуэлянты терпеливо ждали, незаметно наблюдая друг за другом. Примирение будет предложено, но оно невозможно — каждый их них понимал. Корнет проявил чрезмерную грубость и должен был поплатиться за это. С позиции Дантеса всё обстояло ровно наоборот. Какой-то писака вздумал посмеяться над Францией — стране чести и доблести! Он заткнёт ему рот. Да и есть ли способ лучше заявить о себе в новой среде, как не дуэль за правое дело? Выбор противником шпаг если и смутил корнета, то лишь самую малость. Фехтовал он отменно, владея холодным оружием почти столь же ловко, как огнестрельным.

Степан молча стоял рядом с Никитой (они помирились, но практически не разговаривали), рукой грея в кармане небольшое зеркальце. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, не зная, что придумать, решил в удачный момент ослепить противника Пушкина солнечным лучом. Что солнца нет и не предвидится, не пришло ему в голову — по одному лишь этому можно было судить, в какой растерянности мыслей он находился. Всё идеи предотвращения дуэли, приходящие в его голову накануне, отбрасывались одна за другой, как никуда не годные и ведущие к ещё худшим последствиям. Оставалось надеяться и наблюдать.

Наконец всё было готово и ритуалы соблюдены. Примирение предложено и отклонено. Правила — до того, как кто-то не сможет продолжать бой, — озвучены, оружие измерено. Противники разделись до рубах и встали в позиции.

Первый же выпад Дантеса пустил Пушкину кровь, оцарапав плечо. Почти сразу тот отквитался, задев противнику бок. Степан, чьи знания о фехтовании основывались на кинематографе, никак не ожидал такого бурного начала. Со всё возрастающим изумлением и страхом он, как и прочие, наблюдал за поединком. Поединок был совершенно не зрелищен. Любой выпад или парировался, или достигал цели, но мастерство дерущихся не давало ни одному из них поймать на лезвие тело противника при взаимном сближении, принудив довольствоваться всё более многочисленными уколами и порезами. Рубахи краснели — при том, что серьёзных ран нанесено не было.

— Me apud vos recipite![1] — внезапно выкрикнул француз, делая выпад. Правила дуэли на холодном оружии допускали, хотя и не приветствовали, общение во время поединка. Выпад был отбит.

— Parce civibus tuis,[2] — поддержал беседу Пушкин, отчего-то приходя в весёлое расположение духа.

Его ответный выпад нанёс новый укол противнику, и тот рассвирепел. Апломб и гордыня юности подвели его. Уверенный в своей скорости и превосходстве, француз не ожидал встретить опасного соперника в человеке невоенном и быстро терял терпение. Насмешка же вывела из себя. Корнет закусил губу и усилил натиск, проведя атаку из трёх выпадов подряд. Выпрямляясь после последнего, он почувствовал что-то не то. Скосив глаза вниз, Дантес увидел рукоять шпаги противника, торчащую из его живота. Больно не было, но вдруг стало темно.