Крепостной Пушкина

Глава 22 В которой приоткрываются личные потребности голландского посланника

— Сколько?

— Семь тысяч девятьсот сорок франков, господин барон.

— Значит, восемь тысяч. А это? — указал тот на ящик с тканями.

— Полотно знатное. Около… трёх тысяч франков, господин барон.

— Хорошо. Деньги здесь?

— Да, господин барон. Вот, — мужик выложил на стол четыре пачки ассигнаций по двадцать пять рублей и одну десятирублевую. Барон поморщился — привычка русских считать свои ассигнации равными франкам раздражала пунктуального голландца, но этот «делец», как мысленно звал он Степана, давал «настоящую цену», на треть превосходящую предложения прочих, потому приходилось сдерживаться и не выдавливать из этого дикаря лишнюю сотню.

Голландского посольства в Санкт-Петербурге тех лет не существовало вовсе, если считать посольством непременный особняк, в котором должно давать балы, приёмы и вести полноценную светскую жизнь в окружении свиты из советников, консультантов, атташе, курьеров, переводчиков и других сотрудников. Всё это стоило больших средств, и даже посольства крупнейших держав в городе «более дорогом, чем Лондон или Париж» поддерживались на достойном уровне не только крупными выплатами (их всегда не хватало) от своих государств, но и личными состояниями послов, нередко разорявшихся на этом поприще.

Барон Геккерн не был богат. Королевство Нидерландов также не отличалось особой щедростью, а потому всё посольство умещалось в обыкновенной квартире доходного дома по адресу Невский, 51, где ютились барон с канцелярией. Ни о каких приёмах речь идти не могла, что огорчало честолюбивого барона. Луи, как его звали, не просто желал — он жаждал признания, чего не всякий заподозрил бы в этом строгом человеке с окаменевшим лицом, на котором живыми были только глаза, всегда аккуратном, плотно застёгнутом на все пуговицы господином. Увы, внешность обманчива — и за этой маской, надетой словно на всё тело разом, скрывались страсти, которые, будь только видимы, заставили бы людей осторожных отходить от барона подальше, как от кипящего на плите чайника.

Лишённый возможности пользоваться служебным положением, как того требовала его натура, Геккерн стал пользоваться положением, как того требовала его нужда. При всей незначительности Нидерландов в европейской политике, всё-таки находились и плюсы, коими воспользовался бы и человек более щепетильный.

Во-первых, сестра государя императора Всероссийского была супругой наследника престола Оранской династии, таким образом дипломатия частично принимала собой элементы семейного дела. Николай всегда, без исключений, приглашал барона на аудитории после поездок того на родину. Доступ к государю на уровне посольств таких могучих участников «европейского концерта», как Англия, Франция и Австрия, — уже кое-что. По этой причине Луи был приглашаем везде, где происходило что-либо значимое. Барон не был дураком, и скоро, поняв характер русского монарха, стал брать уроки русского, языка чрезвычайной сложности, ради того, чтобы в один прекрасный день обратиться на нём к государю. Тот пришёл в восторг — посланник Нидерландов был первым и единственным из европейских послов, кто проявил подобное уважение! Геккерн, смущаясь для вида, попросил сохранить это в тайне, на что радостный Николай тут же согласился.

Во-вторых, и это вытекало из первого, барон имел возможность использовать такую удобную и полезную вещь, как дипломатическая почта, — не подвергаемую таможенному досмотру согласно решению Венского конгресса 1815 года.

Надо признать — пользоваться ею не только по прямому назначению барон стал не сразу. И заставила его прибегнуть к подобному средству строгость русской таможни — чьи офицеры и чиновники слишком открыто выражали сомнения в необходимости посла ежемесячно ввозить для личного пользования десятки пудов тканей и прочих интересных вещей без пошлины. Луи сердился, негодовал, писал своему другу Нессельроде (как известно, все дипломаты — закадычные друзья или смертельные враги, среднего не дано) о возмутительном недоверии к его честному имени. Тот действительно симпатизировал барону, но как англиканин по вероисповеданию не мог простить протестанту перехода в католичество и относил подобные протесты в личную канцелярию императора. Николай вздыхал и ставил положительные для посла резолюции. Вечно такое длиться не могло, и красный от стыда и гнева Геккерн в итоге плюнул, приказав грузить всё прямо диппочтой.

С реализацией особых проблем не было, если не считать таковыми удивительную жадность русских купцов, но, найдя подходящего, барон успокоился. Им оказался Степан, нашедший самым простым способом выход на так интересующего его человека. Для барона стало открытием (и откровением), что находящиеся «в рабстве» туземцы могут вести дела на уровне приличных буржуа, но лучшего искать было невыгодно. Степан, или Стефан, как стал звать его Геккерн на польский манер, брал всё оптом и платил как за розницу.

Вот и сегодня он без торга назвал достойную цену, забирая очередную партию товаров «для личного пользования» посла. Состояла она, как обычно, из дорогих тканей, посуды и прочих ценных в России вещей. Хрустальные, фарфоровые, серебряные сервизы, канделябры и художественная бронза, сотни портсигаров от лучших мастеров Германии, живопись фламандских художников, лучшее вино ящиками, десятки часов, порою — даже статуэтки, по сто и по двести «штук» тканей — дипломатическая почта работала на износ.

На что тратил деньги «чрезвычайный посланник и полномочный министр», при этом никто не знал. Непонятным было то, что внешний образ жизни представителя Оранской династии ничуть не менялся, по-прежнему являя собой образец экономной скромности. В ведомстве его друга Нессельроде мнения — из тех, на которые имелось право, — разделились. Один дипломат считал, что благородный барон лишь стремится составить себе состояние — с целью подкрепить благородство происхождения благородством золота. Другой, и это был сам Нессельроде, — что вырученные в обход таможни деньги используются на взятки секретарям прочих посольств, чтобы подкрепить уровень официального положения уровнем неофициальных знаний. При этом оба были уверены, что часть средств — и немалая — уходит по особой графе личного пользования бездетного и неженатого барона, но из деликатности не упоминали её вовсе. Слух, что барон был «зелёным», как величали в то время ревнителей мужской красоты, оставался в положении слуха и не вызывал ничего, кроме улыбок снисхождения к человеческим слабостям.

— Почему ты платить больше других? — вдруг резко спросил Геккерн.

— Дык это… товар красный, добрый. Чего же не платить? — пожал широкими плечами мужик.

— Твой господин есть надворный советник Пушкин?

— Так точно, господин барон, — Степан еле заметно отступил, прожигаемый яростным взглядом посланника. — Я ведь говорил вам…

— Помню. Но тогда я не придать тому значения. Сейчас же… Скажи, ты делать свой господин подарок?

— Бывает, господин барон. Но вообще он не любит подарков.

— Как так? Все любить подарок. Ты мне лгать? — усмехнулся Луи.

Действительно, что хозяин этого мужика носит странную фамилию Пушкин, не говорило ему ровным счётом ничего, когда они только познакомились более года назад. Этот «раб-буржуа» тогда впервые взял сразу всё предлагаемое за хорошие деньги. После же лично, а то и через приказчиков продолжал забирать так же справно и чётко, не вызывая ничего, кроме невольного уважения. Сейчас положение дел изменилось — имя Пушкина звучало иначе. Да и сам Пушкин был другой — что старый отец передал дела сыну, барон разузнал. И вот этот молодой Пушкин…

— Я никогда не лгу, господин барон, — Степан с дышавшим простотой лицом выглядел, как сама правда.

— Как же твой господин их не любить? Разве ты плохой слуга и не уважать свой господин?

— Мой господин не очень любит подарки, потому что любит сам себе делать подарки, — глубокомысленно произнёс мужик, незаметно держа скрещённые пальцы за спиной.

— О! Господин Пушкин — оригинал! Но оставим его вкус. Мне стало известно, что ты скоро получить свобода, Стефан.

«И этот туда же! — с досадой подумал Степан. — Всё ваше общество как кружок кройки и шитья».

— А это значит, что ты, Стефан, будешь вести дела далее сам. Лично. Не так ли?

— Придётся, господин барон. А что делать?

— Ты недоволен? — удивился Геккерн.

— Как вам сказать. Поживём — увидим, — продолжил философствовать мужик, внутренне подбираясь. Голландец не зря затеял этот разговор, тут сомневаться не приходилось.

— Странно. Вы все, русские, странные. Но я хотел говорить о другом. Ты знаешь, кто я? Конечно. Ты далеко не глуп, я это видеть. Ты хитрый. Ты далеко идти. Но всем нужны деньги. И связи. У меня есть связи. Понимаешь?

— Вы хотите и дальше вести дела, когда я стану свободным?

— Конечно. Но я хочу больше.

«Смотря чего» — подумал Степан, молча ожидая продолжения.

— Я хотеть расширить дело. Всё это — мелочь. Пошлина — тормоз честной торговли. Тот, кто может обойти пошлину, стать очень богат. Очень, — барон замолчал, выжидающе глядя на мужика.

— Как же вы думаете обойти таможню? Что вы делаете сейчас — максимум, иначе бы вы делали больше.

— Верно! — Луи прищёлкнул пальцами. — Сейчас это максимум. Но после… Это ведь ты писать стихи, о которых говорят все?

— Да, господин барон.

— Хорошие?

— Думаю, да. Именно они послужили причиной того, что мне придётся вести дела самому, как вы выразились, господин барон.

— Вот! Всё сходится.

Почуяв удачу, посланник принялся расхаживать по комнате, стараясь не поддаться эмоциям.

— Я представить тебя ваш царь, Стефан, — сформулировал наконец мысль Геккерн.

— Царю? — Степан едва не ляпнул, что с царем они и так знакомы, но сдержался. Выходило, что голландцу известно было не всё, и это радовало.

— Да. Когда ты будешь не раб, я приведу тебя к царю. У нас есть маленький секрет. Только царь знает, что я говорю на вашем языке. Из людей благородных. Я ему сказать, что читал твои стихи. Одно дело, когда свои, другое — иностранец. Посланник. Я сказать, что писать о тебе домой. Государь захотеть тебя видеть. Это точно. И тогда… царь наградить.

— Но почему награда будет в виде торговых привилегий? Логичнее, что она будет другой.

— Это мой дело! — отрезал барон. — Я сказать, как есть. Ты иметь деньги, я иметь связи. Связи дать право, а деньги дать ещё деньги.

«Ну и чёрт с тобой, — подумал Степан, — если не врёшь, тогда и поглядим».

— Сейчас ты может думать, что всё сделать сам. Но мир так устроен, Стефан, что связи важнее деньги. Каждому нужен господин. Добрый господин. Кто будет участие дела. Ты понимать?

— Понимаю.

— И твой добрый господин со связи могу стать я. Ты умный. Хитрый. Красивый. Мы сделать дело.

«А красивый здесь при чём? Если ты о том, что я подумал, то иди на хрен, господин хороший. То есть нет, нет, я фигурально!»

На его счастье, барон не подразумевал ничего такого — лишь по привычке использовал комплимент. Идея всё больше захватывала Луи. Он думал развивать её ещё долго, но внезапный визит гостя более важного заставил закруглиться со «Стефаном» и отпустить его, взяв обещание зайти завтра. Степан, кланяясь, удалился.

Более важным гостем оказался совсем молодой человек чрезвычайно приятной наружности.

— Здравствуйте, друг мой! — с замечательной развязностью произнёс юноша, небрежно кивая барону. — Вы приняли ко мне столь живое участие, что, право же, мне было бы неловко — не будь я столь стеснён в обстоятельствах, не позволяющих быть неловким. — Весьма довольный изящным, как он посчитал, каламбуром, юноша сел без приглашения.

— Вы опасный человек, мой юный друг, и есть нешуточная опасность в вашем пребывании здесь.

— Опасность? — поднял бровь юноша.

— Безусловно. Россия — дикая страна, и как бы вы не послужили причиной возвращения к язычеству этих схизматиков. — Луи был рад возможности вернуться к привычному французскому языку.

— Каким же образом?

— Вы обладаете способностью нравиться людям, Жорж. В свете вы произведёте фурор. Прекрасный, как Аполлон, строгий, как Артемида, играющий словами как Гермес, мудрый подобно Афине, горячий, словно Гефест, любвеобильный подобно Зевсу — вы предстанете как половина пантеона олимпийцев разом.

Юноша рассмеялся.

— Ценю столь лестное мнение о собственной особе, барон. А вы льстец!

— Я дипломат.

— Верно, это одно и то же. Однако же, для покорения света в любой стране, даже столь дикой, как Россия, недостаточно предстать, будучи никем.

— Вы видите в этом сложность?

— Определённое затруднение, признаюсь честно. Потому я и зашёл к вам столь бесцеремонно… О, да, я помню вашу настойчивость в просьбах отставить церемонии, но в те дни я болел, и это всё же иное.

— Честность — добродетель, и я последую вашему примеру, Жорж.

— Вы желаете быть добродетельным?

— С вами — да, дорогой друг.

— Чем же я заслужил такую честь, как дипломатия добродетели от дипломата?

— Эти каламбуры бросят к вашим ногам половину дам Петербурга.

— Всего половину? — Жорж капризно надул губы. Геккерн залюбовался.

— Другая падёт ещё и от вашего облика, нет сомнений.

— Эх, барон, ваши бы слова…

— Вы сомневаетесь? — посланник был по-настоящему удивлён подобным недоверием.

— Позволю себе капельку сомнений. Маленькую, чтобы не оскорбить вас.

— А я уже по сути выполнил обещанное.

— Выполнили?

— Да. Я был у государя и результат…

— Что же? — юноша нетерпеливо подался вперёд. Лицо его приобрело требовательное выражение ребёнка, желающего конфету.

— Не заставил себя ждать. Вы теперь, Жорж, не просто Дантес, а корнет гвардии.

— Вот как!

— Прочтите и увидите сами.

— Ах! — с досадой воскликнул юноша, жадно схвативший было бумагу. — Я не знаю русского языка!

— Пустяки. Это приказ о вашем зачислении в кавалергардский полк в чине корнета.

— Кавалергарды ведь гвардия внутри гвардии! — порозовел от удовольствия Жорж.

— Верно. И вы можете убедиться, что я держу слово.

— Вы дьявольски любезны, барон. Но…

— Вас что-то беспокоит?

— Служба в гвардии, ещё и такой — недёшево! А вам, как никому, известны мои обстоятельства.

— Вам назначено скрытое жалование — из личных средств императора. Не бог весть что, но для поддержания статуса вполне достаточно.

— Даже так?!

— Именно.

— Но чем… почему? Отчего ко мне проявлена столь особая милость? Я молод, но не глуп. Монархи — люди прижимистые. В чём же дело?

— Вы удивительно наивны порою, дорогой друг, не примите, ради бога, за насмешку. Разумеется, потому, что за вас попросили.

— Хотите сказать, что посланник страны, от которой только что оторвали половину, настолько влиятелен при дворе северного царя, что тот выполняет подобные просьбы? Не шутите так, барон, вам не идёт.

— Но разве я сказал, что государь отнёсся с вниманием к моей просьбе? Я лишь сказал, что за вас попросили. Передал слова — не более того.

— Ничего не понимаю, — Дантес нахмурился, став ещё более очаровательным, стоило ему перестать позировать. — Но кто ещё здесь мог замолвить за меня словечко?

— Вероятно, те, кому небезразлична ваша участь, милый Жорж.

— Но кому?

Геккерн вздохнул, стараясь отвлечься от созерцания красоты юноши — в данный момент это мешало делу. Эту партию следовало провести безупречно, и он одёрнул себя.

— А как вы думаете, дорогой друг?

— Говорю же вам — я не представляю.

— Но сложите всё воедино. Франция… неудачный пример. Однако и там вы могли заметить, с какой лёгкостью перед вами открылись двери академии Сен-Сира.

— Ничего особенного, — пожал плечами Дантес.

— Вы так считаете в силу достоинства молодости, — мягко упрекнул его Геккерн, — пусть. Но далее, после всех приключений, что выпали на вашу долю, когда вы лежали больным… вас нашёл я.

— И я ценю ваше участие, можете не сомневаться, — нетерпеливо произнёс юноша.

— А после пообещал пристроить ко двору русского царя. Я обратился к нему с просьбой, и он отнёсся к ней благожелательно. При положении моём — вы верно заметили — не столь существенном, как хотелось бы.

— Вы сказали, что передали чьи-то слова, — медленно произнёс Жорж, — но этот кто-то явно повыше вас. Кто может быть выше посланника? Только… — он осёкся, с изумлением глядя на барона.

— Браво, мой юный друг, — негромко ответствовал тот, — вы весьма быстро разобрались в деле.

— Но какое отношение имеет ко мне ваш господин, его величество…

Геккерн молчал, наслаждаясь тем, что читал юношу, словно открытую книгу.

«Рыбка заглотила наживку, — думал барон, — сейчас узнаем, из какого ты теста. Что выберет прекрасный юноша? Откажется верить или откажется от родителей? Что для тебя весомее, Жорж Дантес? Честь твоей матери, твой отец или фантомная иллюзия быть бастардом его Величества?»

— Я… сын короля? — нерешительно и тихо озвучил юноша мучившую его мысль.

— Я ничего подобного не говорил, друг мой.

Дантес почувствовал, что задыхается.

— Сын короля, сын короля, — повторил он несколько раз, пробуя эти слова на вкус. — Вот оно что.

— Вы корнет императорской гвардии, мой юный друг.

— Да, да, я понял. И значит, его величество решил пристроить меня подобным образом?

— Вы будто чем-то недовольны.

— Нельзя сказать, что я рад. Подобные факты о себе узнаёшь не каждый день, знаете ли. Всё-таки разница между простым дворянином и королевским отпрыском довольно существенна. Вы не находите?

— На вашем месте, дорогой друг, я бы не раскидывался подобными предположениями. Это всё ваши догадки. Заметьте — я ничего подобного не говорил.

— О, это я понимаю! — к Дантесу вернулась дерзость и насмешливость уверенной в себе красоты. — Но между нами замечу, что батюшка не более милостив, чем российский император.

— Вы желаете титула! — понял Геккерн.

— Гм. Было бы недурно.

— Это возможно.

— Русский император сделает меня князем? — рассмеялся юноша. — Нет, барон, в это уже не поверю, не взыщите.

— Нет, титул вам даст не русский царь — титул дам вам я.

— Вы? Но это нелепость. Каким образом?

— Я вас усыновлю.

Дантес вытаращил глаза, после чего расхохотался.

— К несчастью, я всего лишь барон, так что поначалу не рассчитывайте на многое. Но я тешу себя надеждой добиться большего. Вот тогда, быть может, станете и князем.

— Это самая смешная шутка, что я когда-либо слышал.

— Я говорю совершенно серьёзно.

— Серьёзно?

— Да. Посудите сами. Вы поможете мне, я помогу вам. Вместе мы сделаем карьеру, и награды от нас не уйдут. Я дам вам титул и этим вызову особое отношение и к собственной особе, не так ли? Награждая меня, его величество будет держать в уме, что возвеличивает вас.

— Вы ловкий человек, господин барон. — В чертах лица юноши проступило еле заметное выражение гадливости. — Но вы забываете, что мой отец ещё жив. Как же вы собираетесь меня усыновить?

— Очень просто, — с полнейшим хладнокровием отвечал барон, — я напишу ему, и он согласится.

— Но если он согласится, то получится, что он отрекается от меня, — Дантес успел забыть, что минутами ранее он сам отрёкся от отца без колебаний.

— Всякое бывает на свете.

— Порою с ума можно сойти от этого всякого. Да, барон, я, видимо, приму ваше предложение, если всё обстоит именно так. И не буду строить из себя потерянного принца. Хотелось бы, конечно, знать поподробнее, как там вышло с матерью. Прекрасная дама, король, чувства. Романтика, которой так не хватает в это рациональное время!

«Когда я спущу с вас брюки, милый сын, — подумал барон, — то будет тебе и романтика».