Этот Большой Мир – 7. "Когда мы вернемся"

VI

Проезд в метро оказался, как я и предполагал, бесплатный — как, подозреваю, и весь здешний общественный транспорт, — а вот сама подземка изрядно меня удивила. Нет, станции на красной линии практически не изменились, сохранив в отличие от оставленной мной реальности прежние, исторические названия — «Дзержинская», «Проспект Маркса», — но сама схема метрополитена сильнейшим образом отличалась от памятной мне версии. Да, появилось большое Кольцо, и красная ветка вытянулась до Внукова — но никаких Коммунарок, МЦД и МЦК я тут не обнаружил. Да, станций стало больше, но взрывного роста десятых-двадцатых годах «того, другого» двадцать первого века здесь, похоже, не случилось.

Немного подумав, я сообразил, в чём дело — похоже, столица не росла такими сумасшедшими темпами, не втягивала в себя приезжих, понаехавших, мигрантов. Похоже, здесь вообще не было понятия «мигрант» — насколько я успел узнать, по всей стране развивались, быстро росли десятки, если не сотни больших и маленьких городов, множились предприятия, прокладывались дороги, железные и автомобильные, и Москва, оставаясь центром, перестала быть главной точкой притяжения, куда рвались за лучшей жизнью, работой, образованием, да мало ли за чем… И это, конечно, сказалось и на темпах градостроительства — если судить по схеме метро, Златоглавая (она же Белокаменная, она же «не резиновая») не делает здесь попыток выплеснуться за пределы МКАД. Единственным исключением является «Королёв» — космический пригород столицы разросся, поглотив Мытищи; на севере он дотянулся до Ивантеевки, на западе — до Долгопрудного, включив в свою орбиту и разросшийся (судя, опять же, по названиям новых станций) МИФИ с его университетским городком. Что ж, этого следовало ожидать — здесь сосредоточены ведущие организации Проекта, здесь бьётся земное сердце Внеземелья, сюда стремятся все, кто не мыслит своей жизни без космоса…

Станция «Университет» не изменилась — от слова «совсем». Появились несколько новых информационных табло непривычного вида, а в остальном — всё осталось по прежнему, и даже эскалаторы, кажется, не претерпели за эти годы видимых изменений, даже сохранив в неприкосновенности колоннообразные, украшенные бронзовым литьём светильники. Их длинная череда убегала вверх прямо из торца длинной платформы, но этой «лестницей-чудесницей» я не воспользовался поднялся по ведущим вбок, над путями ступеням, вышел наверх через южный вестибюль и не торопясь пошёл вдоль проспекта Вернадского.

Здесь перемены были куда заметнее, чем под землёй — и прежде всего, это касалось трёх стеклянных башен, выстроившихся по правой стороне проспекта. Они существовали и в моей реальности — но здесь башни вытянулись по меньшей мере, вдвое и обросли уймой футуристических пристроек; одна из них сверкала красно-медным остеклением, подобно одному из небоскрёбов «того-другого» Москва-Сити; впрочем, здесь, кажется, подобного новообразования на теле столицы нет вовсе.

Я двигался, словно во сне, как в иной реальности — да так оно, по сути и было. Ведь я, спасибо хроно-парадоксам в «червоточинах», замкнул круг своего попаданства, снова оказавшись в 2023-м году, из которого отправился когда-то в прошлое. Иное, прошлое, не своё — и эта новая, окружавшая меня сейчас реальность тоже оказалась иной, и я на каждом шагу спотыкался то об острые до болезненности воспоминания, то о бросающиеся в глаза несоответствия с тем, что рисовала мне память… теперь уже двух жизней?

До башен я не дошёл, свернув влево, на улицу Крупской, глазея попутно на потоки автомобилей. Нет, электромобилей — ничего хотя бы отдалённо напоминающего бензиновую вонь, тут не было и с помине. А вот электросамокаты наоборот, имелись, как и электровелосипеды, и моноколёса и нечто вроде электро-скейтов. На них, как и на обычных великах, которых тоже было немало, ездили исключительно по специальным дорожкам, ограниченным ярко-жёлтыми предупреждающими полосами — причём пешеходы, насколько я мог заметить, старались не вторгаться на территорию, отданную «средствам индивидуальной мобильности». Похоже, здесь эту проблему оказавшуюся не по зубам собянинской Москве, сумели-таки решить.

Двести метров по бульвару, в тени разросшихся лип, поворот налево — и вот они, знакомые дворы, и наша пятиэтажка маячит впереди, и родной двор со сложным сооружением из яркого пластика и металлических труб в центре — детская площадка, с опозданием сообразил я. Миновал увеличившуюся до неприличных размеров парковку, походя отметив сине-оранжевые столбики «зарядок», отсутствовавшие в памятной мне реальности, как класс, подошёл к третьему подъезду — своему, родному! — и потянулся к деревянной, в виде длинной вертикальной палки ручке, отполированной десятками тысяч прикосновений до блеска.

Снова нахлынули воспоминания — как я в тот, первый день новой своей жизни я, подходя к подъезду, подумал, что ни за что не вспомню кода домофона, и придётся ждать, чтобы кто-нибудь открыл дверь. Но домофона не было, как нет его и сейчас; я открыл дверь и стал нарочито медленно подниматься на свой этаж. Дом относился к самой ранней серии пятиэтажек — такие строили в Москве в самом начале хрущёвского строительного бума. Здесь Хрущёв так и не занял пост генсека, сгинув в безвестности в Узбекистане, куда отец народов отправил его в пятьдесят третьем поднимать хлопководческую отрасль, выставив предварительно из ЦК. Когда я — тогда же, в семьдесят пятом, — узнал об этом факте, то немедленно решил, что Сталин в этом мире тоже из попаданцев — но потом сообразил, что тогда несостоявшийся кукурузник скорее всего, не отделался бы назначением на должность главного хлопкороба страны. А вот дома построили, и такие же удобные и добротные, как и в той реальности — толстые, не пропускающие звуков, кирпичные стены, трёхметровые потолки, просторные, хоть в футбол играй, лестничные клетки, где стоят возле квартирных дверей санки с велосипедами — и никому не приходит в голову на них покушаться. На лестничных клетках силами жильцов разбиты настоящие зимние сады, и я с удовольствием увидел, как разрослись они за годы моего отсутствия.

Ключ легко провернулся в замочной скважине — опять-таки, никаких бронированных дверей, обычная обитая утеплителем под дерматином филёнка, — и вот я стою на пороге. Дверь скрипнула и клацнула язычком английского замка, захлопываясь у меня за спиной; вешалка — пустая, как и калошница под ней. На паркете слой пыли — не слишком толстый, но достаточный для того, чтобы понять: в квартиру давно никто не заходил. В прихожей сумрачно, как и в комнатах — родители, уезжая, основательно закупорили окна, и я едва не споткнулся, зацепившись о ножку стула, до половины задвинутого под стол в гостиной. Взвизгнули по никелированной штанге кольца, впуская в комнату солнечный свет, отразился от тёмно-серого выпуклого экрана старенького «Рубина», стоящего на тумбочке — когда отец купил его на смену нашему прежнему чёрно-белому ещё «Темпу», в семьдесят шестом? Точно, почти через год после того, как мы перебрались сюда, на улицу Крупской, после того, как состоялось моё попаданство… Ковёр на полу, слегка посеревший от собранной его ворсом пыли; журнальный столик, круглый, на четырёх тонких растопыренных ножках — в семидесятых такие были в моде. На столике журнал огонёк — странно, бумага совсем не пожелтела, а ведь полагалось бы… За окном, через двор — ещё одна краснокирпичная пятиэтажка, а если свернуть за угол и пересечь соседний двор, то там будет и школа — моя, родная, номер семь…

Ностальгическая тоска придавила меня с неумолимостью самосвала, сминающего обувную картонку. Словно и не было этих пятидесяти без малого… нет, почти пятнадцати, если считать по моему личному биологическому времени, лет… Я постоял, держась рукой за раму, потом решительно тряхнул головой и повернулся к окну спиной. Всё, довольно с меня ностальгии — и неважно сколько там прошло лет, пятьдесят или пятнадцать. Главное — я снова дома!

Журнал на столике оказался огоньком, июльский номер за 2009-й год. На обложке трое мужчин беседовали на фоне стеклянного фасада, украшенного огромным изображением надкусанного яблока. Комбинезоны двоих были украшены нашивками — у одного на груди имел место голубой с белыми буквами глобус НАСА, второй щеголял шевроном с гербом Советского Союза. Третий, с аккуратной седоватой бородкой и большими залысинами на высоком лбу, был облачён в лабораторный халат — он показался мне смутно знакомым. Надпись на обложке гласила «Глава „Эппл“ беседует с покорителями Нептуна» — фотография планеты-гиганта с разворачивающимся на её фоне планетолётом явно относилась к теме их разговора.

«Да это же Стив Джобс — запоздало сообразил я. — Сколько ему тут лет, за пятьдесят? В 'том, другом» двадцать первом веке он умер в 2011-м, в возрасте, кажется, пятидесяти шести, от рака поджелудочной железы. Впрочем, тут я могу ошибаться, зато точно помню, что за несколько лет до смерти основатель «Эппл» сильно исхудал, до такой степени, что о его внешнем виде стали говорить больше, чем о недостатках продукции, которую он презентовал от имени компании. Дело дошло до того, что в 2008-м одно из информационных агентств опубликовало — по ошибке, разумеется, — заготовленный на случай его смерти некролог. Джобс ответил ожидаемо, процитировав Марка Твена[1], однако судьба оказалась к нему не столь милостива, как к великому литератору — тот прожил после этой забавной коллизии ещё четырнадцать лет… А вот альтернативному Джобса со здоровьем повезло больше — ни малейших признаков болезненного истощения я на фото не заметил.

Открыв журнал, я пробежал первые строки статьи, которой посвящалась фотография — и немедленно забыл и о Джобсе и о Сэмюэле Клеменсе, и вообще обо всём на свете. Советский космонавт, сообщала статья, звался Даниил Монахов, второй пилот тахионного буксира, доставившего с систему Нептуна элементы конструкции будущей орбитальнойстанции «Посейдон». Даниил, Данила, наш с Юлькой сын! Я видел его, конечно, на момент отлёта «Зари», тогда Даниле было ещё не исполнилось три года — и теперь тщетно пытался разглядеть черты того малыша в мужественном лице с обложки. А вот на меня он как раз смахивал вполне себе отчётливо — приятно, ничего не скажешь…

Несколько абзацев статьи были посвящены биографии Данилы — из них я узнал, что будущий покоритель Нептуна в 99-м вступил в «юниорскую» программу Проекта, пойдя стопам своих родителей; пять лет спустя, практикант Академии Внеземелья Монахов обнаружил на Луне, в Море Мечты посадочный модуль «Аполлона-13» с телами космонавтов на борту. Находка в одночасье сделал и Данилу и его напарника, студента-американца, знаменитыми — но он, судя по всему, не собирался почивать на лаврах. Четыре года спустя он добрался до самых дальних окраин Солнечной Системы (здесь Плутона тоже лишили его статуса), а сейчас, как я успел узнать во время краткого визита в Центр Подготовки, командовал своим кораблём, тахионным буксиром-прыгуном «Ермак Тимофеевич». Что, между прочим, автоматически делало меня основателем первой в истории династии звёздных капитанов. Звучит-то до чего пафосно, усмехнулся я — прямо как в известном цикле фантаста Генриха Альтова… Но против фактов не попрёшь — раз уж упомянутая планета находится в созвездии Дракона, то, стало быть, и почётное звание звездолётчика наш сын носит по праву.

Я перевернул станицу, намереваясь дочитать статью до конца, и тут из журнала что-то выпало. Я наклонился — и обнаружил на ковре две фотокарточки. На первой, сделанной «Полароидом», был запечатлён атриум марсианского города, под стеклянным потолком огромный монитор, на нём — лицо пожилого седовласого мужчины, в котором я — не без некоторого труда, — узнал отца. Под фото имелась написанная от руки дата, 30.07.2006, на экране же монитора я, прищурившись, разглядел и надпись — Г. Б. Монахов. Но обратной стороне имелся текст с пояснением, это фото сделано во время речи по случаю назначения нового главы администрации города Тёплый Сырт — это что же, удивился я, старая ареологическая база, в руинах которой я копался после катастрофы, когда на плато обрушились обломки Деймоса? Та база, помнится, носила название «Большой Сырт», по названию плато — может, это совсем другой город, или же базе дали новое имя, позаимствовав его из «Стажёров» братьев Стругацких? Так или иначе — отец, похоже, этим городом руководит — во всяком случае, руководил четырнадцать лет назад. Я уже знал, что родители мои на Марсе — и испытал лёгкий укол совести за то, что не навёл более детальные справки…

Женщину на второй фотографии я узнал сразу — Юлька, моя Юлька! Она снялась на фоне приборной стойки и мерцаюшего зелёным экрана; лямки рабочего полукомбинезона — Юлька частенько носила такие на внеземельных станциях, — давали понять, что фото сделано за пределами родной планете. Судя по дате, проставленной в углу — одиннадцатое сентября 2022 года — дело было очень, очень далеко от Земли — в созвездии дракона, на орбитальной станции, кружащей над загадочной планетой Океан. Уж не знаю, кто её фотографировал, но положить фото в журнал мог только один человек — наш сын. Ну да, конечно, он же ходит туда со своим буксиром — вот и оставил весточку на случай возвращения блудного отца. Фотография отца, как и журнал — тоже, вероятно, его работа, а вот фотографии матери — моей матери, бабушки Данилы, — почему-то нет, хотя я совершенно точно знаю, что она жива-здорова и вместе с отцом сейчас на Марсе…

Своеобразная у нас получилась семейка, усмехнулся я, размазанная по всему Внеземелью — и не по Внеземелью даже, а по изрядному куску Галактики — если вспомнить о местоположении звездной системы, куда нас забросила «червоточина», созданная непостижимой тахионной магией «суперобруча». Двадцать пять тысяч световых лет, разделяющая Солнце и шаровое скопление М13 в созвездии Геркулеса — немыслимая, не поддающаяся осмыслению бездна, вполне сопоставимая с размерами всей галактики Млечный Путь… и, тем не менее, я был там каких-то несколько дней назад. И сама звезда, не имеющая даже буквенно-цифрового кода, под которым её более близкие к Земле товарки значатся в звёздных атласах — зато получившая собственное имя.

Юлианна. Первая по настоящему чужая звезда, которую земляне смогли увидеть вот так, вблизи, близнец нашего Солнца, жёлтый карлик с абсолютной звёздной величиной 4,72 m и тем же спектральным классом G2V.

Юлька задорно улыбалась с фотографии, и я только теперь заметил как она… слово «постарела» не выговаривалось даже мысленно, но куда денешься от очевидного? В кадре было лицо вполне жизнерадостной моложавой женщины лет около пятидесяти. В волосах отчётливо проглядывала седина, невооружённым глазом можно было разглядеть морщинки в уголках губ, глаз и на шее — там они у женщин всегда заметнее всего, но Юлька, похоже, не обращала на это внимания, по привычке не застёгивая верхние пуговицы блузки. Я всмотрелся, стараясь уловить другие признаки беспощадного времени на любимом лице — и вдруг меня словно током пробило. Сейчас Юльке должно быть… позвольте, на год больше чем Андрею Полякову! Может, это семейное — помнится, её мать, к которой мы ездили в Калугу, тоже выглядела существенно моложе своих шестидесяти пяти. Или нынешняя медицина (или косметика, тоже вариант?) научились-таки творить чудеса с женскими лицами такие вот чудеса? Сомнительно — Юлька всегда пренебрегала макияжем, и уж тем более он неуместен на космической станции, в сочетании с рабочей одеждой…

Но факт остаётся фактом: если судить по дате в углу фотографии моей любимой сейчас должно быть прилично за шестьдесят, а по ней этого никак не скажешь. Что ж, запишем в загадки… впрочем, приятные.

Сложив фотографии вместе с журналом на столик, я прошёлся по квартире. Несмотря на наслоения пыли и не слишком чистые оконные стёкла, она не производила впечатления совсем уж заброшенной — электрика старательно отключена, краны на водяных и газовых трубах закручены до упора, дверца холодильника открыта настежь, и даже из раковин и унитаза не тянет канализационной затхлостью, неизбежной спутницей высохших сифонов. Здесь бывали — и позаботились о том, чтобы те, кто придёт позже, почувствовали себя, как дома.

В моей комнате не изменилось вообще ничего. Я нечасто заглядывал сюда в последние годы перед отлётом — я и на Земле-то дывал от случая к случаю, и останавливался либо в Королёве, либо на Ленинском у бабули с дедом, либо в нашем с Юлькой загородном доме. Здесь же всё осталось почти как в мои школьные годы: запылённые книги на полках, бумаги на письменном столе (я сваливал их сюда в надежде когда-нибудь разобрать, но руки так и не дошли), старый дисковый телефон Я снял трубку — тишина, ни гудка, никакой реакции на постукивание по рычагам и попытку подуть в микрофон. Видимо, номер отключили — а может, здесь тоже перешли на цифровой формат связи, который антикварный аппарат попросту не поддерживает?

Над столом, на стене висели постеры «Звёздных войн», Космической одиссеи 2001года' и «Москвы-Кассиопеи». Рядом с ними красовались плакаты с изображениями ракет и космодромов «добатутной» эпохи — реально существовавших «Сатурнов» и «Союзов», и вымышленных, творений художников-фантастов и голливудских мастеров по спецэффектам. Такие постеры, американских и французских коллег, приносил с работы отец — а я развешивал их у себя в комнате, как это и полагалось пятнадцатилетнему пацану — и неважно, что в голове у него сидит шестидесятилетний мужчина, посмеивающийся над подростковыми привычками и вкусами…

И ещё одно украшение — в коридоре, над столиком, в ящичке которого обычно хранились квитанции и запасные ключи. Большой календарь за 2009 год — красочный, почти не выцветший в полумраке, где на него не падали солнечные лучи, с изображением Луны и колонками дат. Число «11» в сентябрьской колонке обведено красным — мой день рождения, наверняка маминых рук дело, видимо, перед самым отлётом на Марс…. К горлу подкатил ком — я вспомнил, что ведь и на Юлькином фото значилось одиннадцатое сентября, пусть никто не говорит мне, что это всего лишь случайность!..

[1] Фраза «Слухи о моей смерти сильно преувеличены» произнесенаМарком Твеном в 1897 году в ответ на газетные сообщения о его кончине, ставшие результатом ошибки с болезнью его двоюродного брата.