Рулевой. Книга 1. Испытание огнем

Глава 16. Долг

Золотистый знак блеснул и Алексей вновь мне подмигнул. В этот миг меня словно пронзило разрядом электрического тока. Я ненадолго провалился в прошлое.

Жара. Пыльный ангар. Солнце лупит так, что кажется, кожа вот-вот зашипит. Я, худой, как швабра, таскаю цинки с патронами. Руки дрожат, пот заливает глаза. Камок мокрый, липнет к спине, а в сухом горле ощущение проглоченного песка. Цинки тяжёлые, углы впиваются в ладони, и я уже начинаю думать: «Не выдержу, свалюсь. Ещё немного, и свалюсь. Ну и плевать». Вокруг — лязг металла, рёв грузовика, крики сержанта где-то недалеко: «Шевелись, салабоны!»

Я ставлю ящик, вытираю лоб, и в это время кто-то хлопает меня по плечу.

Оборачиваюсь — парень, крепкий, загорелый, с такой жизнерадостной улыбкой, от которой сразу хочется жить. Глаза живые, синие, в них черти пляшут.

— Не тушуйся, братишка, — говорит он, подхватывая сразу два соседних цинка, будто они легче пуховой подушки. — Давай помогу, а то ты тут сгоришь.

Я пялюсь на него, как баран. Видел ли я его раньше? Такая же зелень, как я, но держится, будто тут родился.

— Ты кто? — бурчу, хватая свой ящик.

— Лёха, — отвечает он, шагая рядом. — Алексей Викторович, если хочешь официально. А ты?

— Стас, — выдавливаю, пытаясь не отставать.

— Ну, Стас, давай, держи темп. А то сержант нас обоих закопает.

Я киваю, хотя в голове одна мысль: «Почему он такой бодрый?». Цинк уже не кажется таким неподъёмным, и я даже ухмыляюсь в ответ, когда Лёха подмигивает, будто мы знакомы лет сто. Пыль скрипит под берцами, запах бензина от крокодила (так у нас в части называли 157й ЗИЛ) лезет в нос, но я шагаю, и в груди шевелится необъяснимое тепло. Будто теперь я не один тут против всех этих тягот и лишений.

Казарма встречает духотой. Пахнет мылом, мастикой и старыми матрасами. Лампы гудят, свет тусклый, тени ползают по крашеным стенам. Я сижу на табурете, вытираю шею полотенцем, когда слышу шум у входа. Миша, пацанёнок с большими глазами удивлённого щенка, стоит в углу, прижавшись к стене. Над ним — двое старослужащих. Коля, длинный, с кривым носом, роется в Мишкиной посылке, вытаскивает пару банок тушёнки. Дима, бритоголовый, лыбится, как кот над сметаной, и тычет Мишу в плечо.

— Чё, малой, мамка вкусняшки прислала? — тянет Коля, встряхивая банку.

— А поделиться с дедушками забыл? Вытряхивай всё, мы выберем свой процент.

— Это… моё, — мямлит Миша, и голос у него откровенно дрожит.

— Твоё? — Дима ржёт, толкает его посильнее. — Тут всё вокруг наше, понял?

Я стискиваю зубы. Миша и так еле держится, а эти гады его морально добивают. В груди начинает просыпаться ярость. Я встаю, хотя знаю, что мне попадёт вместе с ним по полной.

— Эй, — говорю, шагая к месту делёжки. Голос сел, но я не останавливаюсь.

— Не троньте пацана.

Коля поворачивается, смотрит на меня прищуренными глазами.

— Чё сказал, салага? Мне не показалось? — цедит он. — Хочешь, чтобы и тебе прилетело?

Дима хмыкает, делает шаг ко мне. Я уже сжимаю кулаки, мысленно готовясь к драке, но тут за спиной раздаются уверенные шаги. Это Лёха. Он встаёт рядом, плечом к плечу со мной, и смотрит на Колю прямо в упор, не отводя взгляда.

— Попробуй, — говорит Лёха, голосом спокойным и жёстким. — Только медленно, чтобы я успел среагировать.

Коля моргает — не ожидал такой наглости. Дима топчется, но лыбиться перестаёт. Миша смотрит на нас своими круглыми, теперь от удивления, глазами.

— Вы чё, серьёзно? — тянет Коля, но в голосе уже не та наглость. — Два духа тянут против нас?

— Хочешь проверить прямо сейчас? — отвечает Лёха вопросом на вопрос и уголок его рта дёргается в улыбке. — Или кишка тонка?

Я стою, сердце колотится, но стоящий рядом Леха излучает такую уверенность, что и я невольно ею заражаюсь. Коля оглядывается на Диму, тот пожимает плечами, и они отходят, бормоча что-то про «ещё разберёмся». Миша выдыхает, шепчет «спасибо» и убегает к своей койке.

— Зачем ты вписался? — спрашиваю я Лёху, когда мы отходим. — Они же нас после отбоя уроют.

Он ухмыляется, хлопает меня по спине.

— Бросать своих — не по мне, Стас. Запомни: мы или вместе, или никак.

Я киваю и в груди приятно теплеет. Половицы скрипят, лампы гудят, а я думаю: «С таким, как Лёха, я это времечко переживу».

Ночью казарма затихает. Храп, шорохи, кто-то кашляет во сне. Мы с Лёхой стоим у открытого окна в умывальнике, прохлада пахнет соснами. Он достаёт сигарету — одну на двоих, чиркает спичкой. Пламя на секунду освещает его лицо: скулы острые, глаза блестят, губы разбиты в вечерней драке. Он затягивается, передаёт мне. Дым горчит, но успокаивает.

— Зачем ты вообще за меня вписался? — спрашиваю я, выдыхая дым. — Мы ж едва знакомы.

Лёха смотрит на звёзды, улыбается мягко, не как днём.

— А зачем ты за Мишу полез? — отвечает он. — Видел же, что влетит.

— Ну… не знаю. Жалко пацана. Они его совсем затравили.

— Вот и я так, — говорит он. — Жалко тебя было на разгрузке днём. И в казарме. Ты упрямый, Стас, но один долго не протянешь.

Я хмыкаю, затягиваясь. Сигарета тлеет, пепел падает на подоконник.

— А ты, значит, теперь мой нянь? — шучу я, но внутри что-то щёлкает. Будто он прав.

— Не нянь, — смеётся Лёха тихо. — Почти брат. Если свалишься, я тебя пинать не буду. Подниму.

— А если ты свалишься? — спрашиваю, глядя на него.

Он щурится, как кот, и тушит сигарету о подоконник.

— Тогда ты меня поднимешь. Договорились?

— Договорились, — отвечаю я и мы жмём руки. Его ладонь тёплая, крепкая, и я впервые за эти недели чувствую, что не один.

Звёзды блестят, дым растворяется в ночи, а я думаю: «Лёха — тот парень, с кем можно пройти через все испытания».

Это была самая первая встреча, когда я познакомился с Алексеем. А последняя началась далеко не так радужно.*** Ночь. Московский двор. Я иду к своему подъезду, фонарь мигает, асфальт блестит после дождя. В кармане звякают ключи, в голове — мысли о завтрашнем утреннем рейсе в Новосиб. Холодный воздух пахнет сыростью, где-то мяукает кошка. И вдруг — стон. Тихий, но такой, что волосы встают дыбом. Я замираю, оглядываюсь. Кусты у подъезда чуть шевелятся, и я слышу его снова — хриплый, будто кто-то задыхается.

— Эй, кто там? — тяну слегка дрожащим голосом.

Ответа нет, только шорох. Шагаю к кустам, сердце колотится, как мотор. Раздвигаю ветки — и чуть не падаю. Лёха. Алексей. Лежит, скорчившись, рука прижата к боку, куртка рваная, вся в порезах, тёмная от крови. Лицо бледное, как мел, глаза полузакрыты, дышит часто. Крови вокруг него натекло уже приличную лужу.

— Лёха! — ору я, падая на колени. — Что с тобой? Кто это сделал?

Он морщится, пытается сесть, но неудачно, оседает обратно.

— Стас… — хрипит он. — Не ори… Услышат.

— Да плевать! — я хватаю телефон, пальцы дрожат. — Скорую вызываю, ты же истекаешь кровью!

— Никаких больниц, — цедит он, хватая меня за руку. Его пальцы ледяные, но хватка железная. — Никаких ментов. Просто… помоги быстро уйти.

Я смотрю на него, как на психа. Кровь пропитала его рубашку насквозь в нескольких местах, а он про «уйти».

— Куда уйти, Лёха? Ты еле живой! Давай в квартиру ко мне, я Лене скажу, промоем, перевяжем…

— Нет, — обрывает он, глаза блестят, как у зверя. — Так только тебя подставлю. И её. Не надо.

Я стискиваю зубы. Фонарь мигает, тени в такт ему то появляются, то исчезают, и мне кажется, что за углом кто-то стоит. Лёха прав — если это действительно криминал, лучше не светиться. Но бросить его? Да никогда в жизни.

— Ладно, — говорю я, вытирая со лба пот. — Есть идея. Рейс в Новосиб. Поеду сейчас, а не утром. Ты со мной.

Он смотрит на меня, будто проверяет, не шучу ли. Потом кивает, слабо, но твёрдо.

— Давай, брат, — шепчет он, сжав зубы от боли. — Только быстро.

Я бегу в подъезд, ноги гудят, лампочка в коридоре трещит. В квартире пахнет борщом, Лена сидит на диване, в халате, смотрит какое—то шоу по телеку.

— Ты чего так рано? — удивлённо бросает она, не отрываясь от экрана.

— Срочняк по срокам, — вру я, хватая собранную с утра сумку. — Надо ехать прямо сейчас.

— Сейчас? — она хмурится, встаёт. — Стас, ты серьёзно? Я ужин приготовила!

— Лен, правда, надо, — отрезаю я, закидывая в сумку аптечку. — Может вернуться получится раньше.

Она фыркает, но молчит. Я чувствую её взгляд в спину, но времени совсем нет. Спускаюсь, тащу Лёху к своей фуре. Он тяжёлый, ноги волочатся, кровь пачкает мне куртку. Укладываю его на спальное место в кабине. Всё вокруг пахнет солярой и кожей, стёкла слегка запотели. Я лезу в аптечку, бинтую его раны, как умею. Йод воняет, Лёха шипит сквозь сжатые зубы, но не жалуется.

— Держись, брат, — бормочу, заводя движок. — Довезу тебя, не сдохнешь.

Фары режут ночь, трасса стелется вперёд, гул шин убаюкивает. Я стараюсь быстро не гнать, еду аккуратно, чтобы Лёху не растрясло.

Дни на трассе, как обычно, сливаются в одно целое. Я останавливаюсь на заправках, беру кофе, консервы, хлеб. Кабина пропиталась запахом бинтов, лекарств и немытого тела. Лёха лежит, дышит всё ещё хрипло, но глаза уже открывает чаще. Я кормлю его, как ребёнка: разминаю тушёнку, подношу ложку ко рту, чередуя с картофельным пюре.

— Ешь, давай, — шучу я, сидя на водительском. — Ложечку за Стаса.

Он слабо улыбается, но глаза почему-то после этого ранения уже не те — холодные, как лёд.

— Не жалеешь, что подобрал? — хрипит он, глотая тушёнку. — Бросил бы меня, и всё.

— Ага, щас, — фыркаю я. — Ты мне сколько раз спину прикрывал, а я тебя в кустах оставлю? Не дождёшься.

Лёха молчит, смотрит в потолок кабины. Я меняю повязки, и меня пробивает: самая большая рана, которая была похожа на рваную дыру, уже почти затянулась. Кожа нежно — розовая, швы почти не видны. Я моргаю, думаю: «Может мерещится. С недосыпа».

— Лёха, ты что, терминатор? — говорю я, стараясь шутить. — У тебя раны, как у кошки, заживают.

Он хмыкает, но не отвечает. Только смотрит, и в его взгляде мне чудится что-то чужое.

— Стас, — говорит он тихо. — Зачем ты это делаешь?

— Что делаю? — я вытираю руки, пахнущие йодом.

— Тащишь меня. Рискуешь. Мог бы сдать и спать спокойно.

Я стискиваю зубы. Термос с кофе тёплый, я делаю глоток, чтобы не начать материть друга.

— Потому что ты мой друг, Лёха, — говорю я. — И я тебя не брошу. Сколько раз тогда, ты за меня вписывался, прикрывал спину. Помнишь?

Он кивает, глаза блестят, но не от слабости — от чего-то другого.

— Помню, — шепчет он. — Ты меня вытащил, брат. Теперь я твой должник.

Я отмахиваюсь, но он хватает меня за руку, слабо, но цепко.

— Серьёзно, Стас, — говорит он. — Если припрёт, звони по этому номеру. Но только если всё будет по-настоящему хреново. Понял?

— Понял, — бурчу я, записывая его номер на обрывке чека. — Но ты сначала оклемайся, должник.

Когда я скинул груз и отъехал от Новосиба, Лёха уже сидел, пил и ел сам, даже шутил. Раны почти исчезли, шрамы остались, но не выглядели страшными, как в самом начале — были тонкие, как нитки. Я смотрел и думал про себя: «Это не нормально». Но молчал. На обратном пути, в Подмосковье, он попросил остановить. Ночь, фонари горят ровным бледным светом, трава мокрая от росы.

— Дальше доберусь сам, — говорит он и крепко жмёт мне руку. — Спасибо, брат.

— Береги себя, Лёха, — отвечаю я, но в груди тревожно.

Он уходит в куда-то темноту, шаги затихают. Я стою, смотрю вслед и думаю: «Это же Лёха, мой близкий кореш Лёха. Но в тоже время, после этого ранения уже не совсем он».

Моргаю, и воспоминания тают, как дым. Я снова на площадке завода, фары внедорожников режут вечер, высвечивая круг фанатиков из Братства Огня. Их дымчатые лица шевелятся, глаза горят красным, шёпот — «Ша’сар… Азаар» — бьёт по вискам, как молот. Метка на ладони пылает.

Я делаю шаг, встаю рядом с Лёхой, сжимая кулаки. Если драться, то вместе, как всегда. Но он кладёт руку мне на грудь, слегка отталкивает назад — не грубо, но твёрдо.

— Постой здесь, — говорит он своим холодным спокойным тоном.

Я хочу возразить, но его пустые, ничего не выражающие глаза заставляют замолчать. Алексей шагает вперёд, навстречу толпе. Люди в чёрном тянут руки, их пальцы напоминают обугленные кости, риелторы стоят позади, их татуировки шевелятся. Никак рычит всё громче, но не бросается — стоит, ждёт.

И тут Лёха неожиданно начинает движение. Его руки ныряют за спину, под пиджак, и в них появляются два клинка — серповидные, похожие на его значок, с широкими лезвиями. Фалькаты, кажется так это называется . Я видел такие на картинках в интернете, потом в музее Востока, но эти — живые, блестят, как ртуть. Алексей врывается в толпу, и начинается невообразимое.

Это нельзя назвать боем, по сути, это — танец. Танец смерти. Каждый его шаг, каждое движение — выверенный удар, каждый взмах лезвия попадает точно в цель.

Фанатики огня тянут к нему руки, но такое ощущение, что он знает, где они будут ещё до начала их движения. Уклоняется, поворачивается, скользит. Его клинки легко вспарывают мягкую человеческую плоть.

Кровь обильно брызжет на щебень. Какие-то ошмётки разлетаются из этого вихря буквально в разные стороны. Один огнепоклонник выпадает из общей толпы, его дымчатое лицо трескается, рассечённое пополам. Другой хрипит, хватаясь за горло, третий просто оседает с разрубленный шеей.

Я стою, как вкопанный и не могу отвести глаз. Лёха — не человек, он стихия. Его клинки свистят, воздух дрожит, а серп на лацкане блестит, будто раскалённый.

Проходит секунд десять, может, двадцать. Члены «Братства Огня» — грозные тени с горящими глазами — теперь просто куски сырого мяса на пыльном щебне. Кровь десятка изрубленных тел течёт во все стороны ручьями, липнет к моим ботинкам, вонь железа и гари забивает нос. Никак тихо рычит, но не двигается, его глаза внимательно следят за Лёхой.

Риелторы переглядываются, кажется, с удивлением. Первый шепчет что-то злобное, его губы дрожат. Второй, пару минут назад проводивший ритуал, выкрикивает: «Азар!» — и его руки вспыхивают белым огнём, ярким, как сварка. Они оба устремляются к Лёхе. Я хочу крикнуть, предупредить, но он уже сам их видит.

Первый бородач машет рукой — Лёха уходит в сторону, как тень. Фальката, судя по всему, вспарывает его живот. Риелтор падает на колени и зажимает его обеими руками. Второй истошно кричит, огонь на его руках гудит, но и тут Лёха бьёт первым. Его клинок режет человеческую плоть почти так же легко, как ножницы — бумагу. Голова с удивлёнными глазами бородатого катится, останавливаясь у ног бандитов в костюмах, которые жмутся к своим машинам.

Я стою, сердце колотится, метка чешется, а в голове — полная пустота. Братишка Роман где-то сзади, его натужно рвёт, я слышу хрипы и запах свежей блевотины. Уголовники — высокий со шрамом и кряжистый — не двигаются, их лица белые, как мел.

— Алексей Викторович! — заикается высокий, его шрам блестит от пота.

— Мы всё уберём, клянусь! Никаких следов, даже не беспокойтесь!

Крепкий активно кивает.

— Всё чётко будет на! — бормочет он, выхватывая телефон. — Эй, бригада ваша нужна! Зачистку, срочно на! Пакет максимальный, мать вашу на!

Лёха не смотрит на них. Стряхивает кровь с фалькат, лезвия опять блестят, как новые. Вытирает их о пиджак коленопреклоненного бородача и убирает куда-то за спину, будто их и не было. Поворачивается ко мне. Его глаза всё также холодны, но уголок рта дёргается в подобии улыбки, почти как тогда, в казарме.

— Предлагаю поужинать, — говорит он. Его голос — смесь иронии и угрозы. — Кажется, я слегка проголодался. Координаты скину в течение получаса.

Я молча пялюсь на него, голос пропал да и слов почему-то нет. Лёха шагает к своей машине. Водитель молча открывает перед ним заднюю дверь. Алексей садится, дверь за ним закрывается с мягким щелчком, двигатель гудит тихо, но мощно. Машина скользит прочь, фары режут темноту, и она исчезает, как призрак.

Бандиты развивают бурную телефонную деятельность.

— Быстрее, я сказал! — на повышенных выговаривает высокий. — У нас тут реально бойня!

Слышу какой-то хрип сзади. Роман. Бледный, как сама смерть. Ползёт ко мне на четвереньках, глаза — как у побитой собаки.

— Стас, — хнычет он плаксивым голосом, пытаясь ухватить меня за ногу.

— Забери меня, братан! Не бросай! Я не хотел, клянусь! Не думал, что так получится!

Я смотрю на него, а в груди — полнейшая пустота. Этот, так сказать, брат сдал меня, заложил, как ненужную вещь в ломбард.

— Пешком пройдись, — вытягиваю из себя слова, стряхивая его руку. — Тебе полезно. Телефон мой забудь навсегда.

Он что-то скулит, но я уже иду к «Калине». Никак бежит рядом. Я сажусь за руль, какой-то пепел липнет к лобовому стеклу, чья-то кровь на ботинках пачкает коврик. Двигатель чихает, но заводится. Пёс устраивается на соседнем кресле.

Оглядываю местность вокруг долгим взглядом. Наконец до меня доходит, что внедорожника, в котором сидела Катя, здесь нет. Надо же, за чередой событий прозевал отъезд машины.

Пиликает телефон входящим сообщением. От Алексея. «Каганка, персидский ресторан, через час. Столик заказан на Ашота». Что ж, ужин, действительно не помешает.

Интересно, туда можно заходить с собаками?