Император Пограничья 9

Глава 11

Константин Петрович Скуратов-Бельский не считал себя жестоким человеком. Жестокость подразумевала получение удовольствия от страданий других, а он никогда не испытывал подобных эмоций. Нет, он был человеком рациональным, прагматичным до мозга костей. Каждое его действие, каждое решение подчинялось холодной логике целесообразности. Если для достижения великой цели требовалось принести в жертву сотню жизней — он отдавал приказ без колебаний. Если потребовались бы тысячи, он подписал бы и эти документы ровным почерком без единой тревоги. Не из злобы, не из садизма, а потому что так было необходимо.

В конце концов, разве архитектор, снося ветхие дома для постройки нового собора, испытывает ненависть к старым стенам? Разве хирург, отсекая поражённую гангреной конечность, наслаждается болью пациента? Нет. Они делают то, что должно быть сделано. И Константин Петрович делал то же самое, только в масштабах всего Содружества.

Скуратов-Бельский… Это имя он носил с гордостью, хотя многие при его упоминании невольно вздрагивали. Малюта Скуратов — его великий предок, оболганный и очернённый поколениями врагов. Константин Петрович сжал кулаки, думая о том, как извратили историю. Григорий Лукьянович был не палачом-садистом, каким его рисуют в сказках для устрашения детей, а великим государственником, душой радевшим за Русское царство.

Да, он применял жёсткие методы. Да, его руки были в крови. Но разве можно было иначе в то смутное время, когда боярская крамола грозила разорвать страну на куски? Малюта понимал то, что понимал теперь и Константин Петрович: иногда нужно запачкать руки ради высшей цели. Иногда нужно стать чудовищем в глазах современников, чтобы потомки жили в мире и благополучии.

История оказалась несправедлива к Малюте Скуратову. Его обвиняли в жестокости, забывая, что именно он спас царство от хаоса опричнины, когда та вышла из-под контроля. Обвиняли в кровожадности, не понимая, что каждая казнь была выверенным ударом по врагам государства. Константин Петрович знал правду — его предок был таким же рациональным человеком, как и он сам. Просто жил в более грубое время, когда хирургический скальпель заменял топор палача.

«Мы с тобой похожи, прадед, — подумал Скуратов-Бельский, походя бросив взгляд в серое небо за окном. — Оба делаем то, что должно быть сделано. Оба понимаем цену прогресса. И оба готовы нести бремя проклятий ради высшей цели».

С этими мыслями он шагал по длинному коридору лечебницы под Владимиром, и его безупречно начищенные ботинки отбивали размеренный ритм по каменному полу. Свет масляных ламп отражался в его бесцветных глазах, не оставляя в них ни малейшего блеска. В руках он держал магофон — современное чудо техники, которое так изменило мир за последние десятилетия. На экране устройства всё ещё светилась новость, заставившая его покинуть кабинет и спуститься в это мрачное крыло лечебницы.

«Боярин Прохор Платонов официально объявляет о переходе Угрюма под юрисдикцию Сергиева Посада с получением статуса Марки. Князь Оболенский подтвердил дарование титула маркграфа на церемонии…»

Скуратов-Бельский поморщился, словно от зубной боли. Платонов жив. Макар Вдовин провалил задание. Двадцать лет безупречной службы, сорок с лишним успешных устранений — и провал на простейшем задании. Убить одного зазнавшегося воеводу-юнца, пусть и талантливого мага. Неужели так сложно?..

Константин Петрович вновь остановился у зарешёченного окна, глядя на закрытое тучами небо. Раздражение поднималось откуда-то из глубины, но он подавил его усилием воли. Эмоции — враг рационального мышления. Нужно проанализировать ситуацию, понять, что пошло не так.

Вдовин был профессионалом. «Ярость Берсерка» должна была дать ему силу и скорость, достаточные для убийства даже Магистра. Платонов же, по всем данным, лишь недавно достиг ранга Мастера. Что-то пошло не по плану. Возможно, юнец оказался осторожнее, чем казалось. Или удачливее. Впрочем, какая разница? Факт оставался фактом — операция провалена, агент потерян, цель жива и теперь имеет ещё больше власти.

— Ваше Благородие, — раздался за спиной почтительный голос.

Константин Петрович обернулся. Молодой охранник стоял, вытянувшись по струнке, и в его глазах читался едва скрываемый страх. Все здесь знали, кто такой Скуратов-Бельский. Знали и боялись. Что было правильно — страх обеспечивал дисциплину.

— Что? — голос крыла Гильдии, отвечающего за тайные операции, был лишён эмоций.

— В-вы приказывали доложить о состоянии… особых гостей в западном крыле, — охранник сглотнул. — Всё в порядке. Кормили по расписанию, никаких инцидентов.

— Проведи меня к ним.

— Слушаюсь!

Они двинулись по коридору, минуя палаты с зарешёченными дверями. За некоторыми слышались стоны, за другими — бормотание, за третьими — мёртвая тишина. Западное крыло лечебницы предназначалось для особых случаев: буйных больных, которых родственники предпочитали упрятать подальше от глаз общества; заложников, обеспечивающих лояльность агентов Гильдии; и, конечно, материала для экспериментов.

Константин Петрович размышлял о семье Макара Вдовина. По всем правилам, их следовало устранить. Провал агента — смерть заложников. Так гласила негласная доктрина, обеспечивающая максимальную мотивацию исполнителей. И всё же…

Рациональность. Всегда рациональность.

Во-первых, бюрократия. Даже в такой организации, как Гильдия Целителей, решение об устранении заложников должно было пройти через несколько инстанций. Формальное подтверждение провала миссии, рапорт непосредственного руководителя операции, виза начальника отдела, утверждение одного из членов Совета… Во время Гона Константин Петрович был слишком занят координацией защиты объектов Гильдии от Бездушных. У него просто не было времени заниматься бумажной волокитой. А местное руководство лечебницы не имело полномочий самостоятельно принимать решения о судьбе «гостей». Слишком велик риск самоуправства и злоупотреблений.

Во-вторых, ценность самих заложников. Предварительная проверка выявила интересные детали. Мария Вдовина обладала редчайшим Талантом, который окрестили «Алхимическим резонансом». Способность определять совместимость любых алхимических компонентов и предсказывать результат их смешивания без проведения опытов. Один такой специалист мог сэкономить годы исследований и сотни тысяч рублей на дорогих ингредиентах. А мальчик… По всем признакам, у Петра Вдовина был мощный магический потенциал. Возможно, один из сильнейших, что Константин Петрович видел за последние годы.

Убить их означало выбросить на ветер ценнейшие ресурсы. Это было бы… нерационально.

В-третьих, стратегические соображения. Платонов, судя по его действиям в Сергиевом Посаде, был человеком чести, иными словами, наивным идеалистом. Таким, что не может пройти мимо чужой беды. Если он узнает о заложниках, а велика вероятность, что Вдовин перед смертью раскололся, то обязательно попытается их спасти. Живые заложники могли стать идеальной приманкой. Мёртвые — лишь поводом для мести.

И наконец, внутренние разногласия. Железнов, грубый солдафон, настаивал на немедленной казни. По его мнению, это должно было стать уроком для других агентов — провалил задание, твоя семья мертва. Примитивная логика устрашения, достойная варваров. Маргарита Павловна колебалась, не желая принимать на себя ответственность. Остальные члены Совета были слишком заняты своими проектами, чтобы вникать в оперативные детали.

Охранник остановился у массивной двери с маленьким зарешёченным окошком.

— Здесь, Ваше Благородие.

— Открывай.

За дверью находилась комната с односторонним стеклом, через которое можно было наблюдать за соседним помещением. Константин Петрович подошёл к перегородке и посмотрел внутрь.

Комната была обставлена скромно, но чисто: две кровати, стол, пара стульев, небольшой книжный шкаф. На полу лежал потрёпанный ковёр с восточным узором. У окна, забранного решёткой, сидела женщина лет тридцати пяти с русыми волосами, собранными в простую косу. Мария Вдовина. Рядом с ней на полу играл мальчик лет десяти — складывал из деревянных кубиков какую-то сложную конструкцию.

Константин Петрович наблюдал, анализировал. Женщина улыбалась сыну, помогала ему с постройкой, что-то тихо рассказывала. Со стороны могло показаться, что это обычная сцена из жизни любой семьи. Однако опытный взгляд Скуратова-Бельского замечал детали: напряжённые плечи Марии, то, как она вздрагивала при любом резком звуке, её взгляд, постоянно метавшийся к двери. И то, как она старалась скрыть свой страх от сына, поддерживая иллюзию нормальности ради него.

Достойно уважения, отметил про себя Константин Петрович. Сильная женщина. Из таких получаются либо лучшие агенты, либо опаснейшие враги.

Мальчик вдруг поднял голову и посмотрел прямо на стекло. Константин Петрович знал, что с той стороны оно выглядело как обычное зеркало, но взгляд ребёнка был таким пронзительным, словно он видел наблюдателя насквозь. Интересно. Очень интересно. Возможно, у мальчика проявляются зачатки ясновидения? Или просто развитая интуиция?

Скуратов-Бельский отвернулся от стекла. Решение созрело окончательно. Убивать семью Вдовина было бы расточительством, недостойным рационального человека. Гильдия не может позволить себе разбрасываться ценными ресурсами из-за примитивной жажды мести или желания устрашить подчинённых.

— Усильте охрану этой комнаты, — приказал он охраннику. — И улучшите питание. Растущему организму требуется полноценный рацион.

— Так точно! А… что с ними делать дальше?

Константин Петрович посмотрел на охранника так, что тот попятился.

— Это не твоя забота. Выполняй приказы.

— Слушаюсь!

Оставшись один, Скуратов-Бельский ещё раз взглянул через стекло. Мальчик Вдовин всё ещё смотрел в его сторону, и в этом взгляде была странная смесь страха и вызова. Да, из него определённо можно вырастить что-то стоящее. Воспитать в духе ценностей Гильдии, привить правильное понимание необходимости жертв во имя высшей цели. Через десять-пятнадцать лет Пётр Вдовин может стать одним из сильнейших магов Гильдии. И он будет предан организации — не из страха, а из убеждения. Ведь это именно мы спасли его и мать от смерти, дали образование, раскрыли потенциал…

Константин Петрович позволил себе подобие улыбки — едва заметное движение уголков губ. Он добьётся от Верховного целителя разрешения на свой план. Соколовский — человек дальновидный, он поймёт выгоду. А Железнова можно будет убедить, представив это как долгосрочную инвестицию в будущее Гильдии.

Что касается Платонова… Константин Петрович нахмурился. Юнец оказался крепче, чем представлялось изначально. Простое устранение не сработало. Значит, нужен более тонкий подход. Возможно, стоит использовать его собственные достоинства против него? Честь, благородство, желание защищать слабых — всё это можно обратить в слабости. Заманить в ловушку, используя правильную приманку…

Семья Вдовина могла стать такой приманкой. Эту идею следовало обдумать…

Скуратов-Бельский развернулся и зашагал прочь. У него было много работы. Отчёты о деятельности других ячеек Гильдии, координация исследований, поиск новых агентов взамен потерянных… И, конечно, подготовка новой операции против маркграфа Угрюма.

В конце концов, он был рациональным человеком. А рациональный человек учится на ошибках и не повторяет их дважды.

Я стоял на балконе ресторана, глядя на вечерний Сергиев Посад. Город медленно оживал после недавних потрясений — внизу зажигались огни в окнах, на улицах появлялись редкие прохожие.

Ресторан «Над облаками» занимал верхние этажи одного из самых высоких зданий города — не небоскрёб, конечно, таких здесь не строили, но шестиэтажное строение давало прекрасный обзор на княжеский дворец и старинные церкви.

Закатанные до локтей рукава рубашки обдувал прохладный вечерний ветер. Пиджак я небрежно бросил на спинку стула у единственного сервированного столика на балконе. Арендовать целый ресторан на вечер — расточительство, и в обычное время это обошлось бы в целое состояние, но две вещи сыграли мне на руку. Во-первых, после штурма города и только что закончившегося Гона обеспеченная публика ещё не до конца вернулась к привычному образу жизни. Многие рестораны стояли полупустыми или вовсе без посетителей. Во-вторых, владельцем заведения оказался старый друг Романа Ильича Добромыслова, который оказался непрочь наладить дружеские отношения и со мной.

Гон подошёл к концу. На наследство Бутурлиных пока что никто не покушается. Самое время исполнить обещание, данное Ярославе Засекиной. Наши пути, скорее всего, разойдутся — она выполнила контракт, сохранила жизнь Полине во время всех этих безумных недель. Северные Волки отправятся к новым заказчикам, а я… у меня своя дорога.

Цокот каблуков по ступеням заставил обернуться. На крышу поднималась Ярослава, и я на мгновение забыл, как дышать.

Платье цвета полуночного неба облегало её фигуру, подчёркивая атлетическое телосложение. Консервативное декольте оставляло простор воображению, зато высокий разрез юбки до бедра открывал стройные ноги при каждом шаге. Медно-рыжие волосы, обычно заплетённые в боевую косу, сегодня были уложены в элегантную причёску, открывающую изящную шею. Серо-голубые глаза смотрели с лёгким вызовом, словно она ждала насмешки.

— Вы великолепны, княжна, — произнёс я, подходя к ней. — Это платье создано для вас.

Румянец тронул её щёки, и знаменитая «Бешеная волчица» на миг стала просто красивой молодой женщиной.

— Не привыкла к таким нарядам, — призналась она, поправляя несуществующую складку на юбке. — Последний раз надевала платье… даже не помню когда.

— Тогда я польщён, что вы сделали исключение ради нашего ужина.

— Лучше всё же на «ты».

— Как скажешь.

Я провёл её к столику, отодвинул стул. Ярослава села с присущей ей грацией — спина прямая, движения точные. Даже в вечернем платье она оставалась воином.

Официант — пожилой мужчина с безупречными манерами — появился словно из воздуха, разлил вино и так же бесшумно исчез. Мы подняли бокалы.

— За окончание Гона, — предложил я.

— И за тех, кто не дожил до его конца, — добавила Ярослава.

Хрусталь звякнул, и мы отпили терпкого красного вина. Какое-то время ели молча — утка с яблоками, свежие овощи, хлеб из местной пекарни. Официант появлялся только когда нужно было сменить блюда или подлить вина, не нарушая атмосферы.

— Как твои люди? — спросил я наконец. — Передали весточку? Раненые поправляются?

— Георгий Светов — отличный целитель, — кивнула она. — Даже Марков, которого я… — голос дрогнул, — уже на ногах. Говорит, шрам будет напоминать о том дне, когда капитан чуть не зарубила его.

— Ты не виновата. Ментальный яд Кощея может вскрыть даже самые глубокие раны.

— Знаю, но легче от этого не становится.

Мы перешли к обсуждению менее болезненных тем — любимых мелодий, которые скрашивали долгие переходы, необычных мест, где довелось побывать за годы странствий. Ярослава с улыбкой вспоминала тверской трактир, где подавали невероятную уху с расстегаями, а я рассказал о странном обычае в одной из деревень Пограничья добавлять мёд в мясное рагу.

Оказалось, княжна неплохо играет на скрипке — навык из прежней жизни, когда мать настаивала на «подобающем образовании для наследницы». Её рассказы о городах Содружества были живыми и увлекательными, полными забавных деталей и метких наблюдений.

После десерта — лёгкого ягодного суфле — мы вышли на балкон с бокалами вина. Огни города мерцали внизу, как россыпь золотых монет. Ярослава облокотилась на перила, глядя вдаль.

— Красиво, — тихо сказала она. — Иногда забываешь, что в мире есть что-то кроме крови и сражений.

— Может, в этом и проблема — мы слишком редко поднимаем голову от своих мечей, — заметил я, вставая рядом.

Молчание затянулось. Я видел, как она собирается с духом, и решил помочь:

— Шереметьевы… Во время атаки Кощея ты кричала эту фамилию.

Ярослава вздрогнула, пальцы сжали бокал так сильно, что я обеспокоился за хрупкое стекло.

— Ты хочешь знать мою историю? — её голос прозвучал глухо.

— Только если ты готова ею поделиться.

Она сделала большой глоток вина, словно набираясь храбрости.

— Мне было шестнадцать, — начала она медленно. — Отец правил Ярославским княжеством, мать была из рода Волконских. Жили мы… хорошо жили. Отец начал обучать меня мечу, когда мне исполнилось пять. Повторял, что княжна обязана владеть оружием. Мать возмущалась — называла это дикостью для благородной девушки.

Голос дрогнул. Я молча ждал продолжения.

— Павел Шереметьев был министром финансов при отце. Верный человек, или так все думали. Когда начался экономический кризис, отец доверял ему. А тот… тот готовил переворот. Собирал недовольных бояр, обещал им конфискованные земли.

Ярослава отпила ещё вина.

— В ту ночь… Отец сражался. Я помню, как он стоял в тронном зале с мечом и жезлом в руках, окружённый предателями. Приказал мне и матери бежать. Последнее, что я видела — как Шереметьев лично нанёс ему удар в спину.

— Мне жаль, — тихо сказал я.

— Мать умерла через год. От горя. Её род отказался нас принять — не одобряли брак с отцом. Он почти украл её из семьи. Я осталась одна. Шестнадцать лет, княжеский титул, который ничего не значил, и жажда мести.

Она повернулась ко мне, и в серо-голубых глазах плескалась боль.

— Поступила в Стрельцы в Твери. Копила деньги, училась воевать. К двадцати годам собрала команду — отверженных дворян, списанных солдат, всех, кому некуда было идти, кого жизнь выбросил на обочину. Пять лет спустя мы превратились в силу, с которой считаются. И всё это время я живу одной мыслью — вернуться в Ярославль и свести счёты с Шереметьевым.

— И что потом? — спросил я мягко. — Когда месть свершится?

Ярослава растерянно моргнула.

— Я… не знаю. Никогда не думала, что доживу до этого момента.

Её боль отозвалось во мне. Я тоже знал, каково это — жить одной целью, не видя ничего за её пределами.

— Я понимаю, — сказал я. — Когда-то один умный человек сказал мне: «Месть — это костыль. Помогает идти, когда больно, но попробуй на нём всю жизнь скакать — далеко не уйдёшь».

— И ты послушал?

Память услужливо подбросила образ — Хильда в луже крови, её светлые волосы, потемневшие от влаги. Тогда я не слушал ничьих советов, задумав уничтожить того, кто отнял у меня весь мир. Даже много лет спустя после её смерти я просыпался и безотчётно тянулся к пустой половине кровати.

— Нет, — глухо ответил я. — Пришлось самому шишки набить. Зато теперь хожу без костылей. Хромаю иногда, но хожу.

Ярослава смотрела на меня с удивлением, словно видела впервые.

— Ты говоришь как человек, познавший многое.

— Каждый познаёт столько, сколько способен вынести.

Мы замолчали, каждый думая о своём.

Через некоторое время я махнул официанту, и через мгновение с нижнего этажа полилась мелодия — виола и флейта в идеальной гармонии.

— Кажется, я тебе должна танец, — улыбнулась Ярослава, и эта улыбка преобразила её лицо.

— Если ты не против оттоптанных ног, — пошутил я, протягивая руку.

— Рискну.

Она вложила ладонь в мою, и я повёл её на середину балкона. Положил руку на талию, ощущая тепло её тела сквозь тонкую ткань. Мысленно поблагодарил моторную память этого тела — Прохор Платонов, в отличие от меня, умел танцевать.

Мы закружились под звуки музыки. Ярослава двигалась с природной грацией, медно-рыжие волосы отливали золотом в рассеянном мерцании светокамней. Я вёл уверенно, и она доверчиво следовала, позволяя себе расслабиться.

На миг кольнула память — другая женщина в моих объятиях, светловолосая Хильда, смеющаяся над моей неуклюжестью. «Для императора ты танцуешь отвратительно», — говорила она, но глаза светились любовью.

Вина пронзила сердце. Вороны создают пару на всю жизнь — эта мысль преследовала меня годами. Сколько раз я отворачивался от женщин, которые проявляли интерес? Сколько раз находил оправдания собственному одиночеству? Сколько раз я убеждал себя, что это благородно? Что хранить верность памяти — это то, что отличает человека от зверя?

Однако где-то глубоко внутри понимал правду: я просто не готов был отпустить. Отпустить — значит признать, что она действительно ушла. Что больше никогда не услышу её смех, не увижу, как она морщит нос, читая особенно скучный канцелярский отчёт.

Но вдруг, кружась с Ярославой под звёздным небом, я ощутил странное спокойствие. Может, дело было в её собственной боли, которой она поделилась. Может, в том, как она не пыталась быть похожей на Хильду — она была собой, яркой и настоящей. А может, просто пришло время.

Моя жена любила жизнь. Она находила радость в мелочах — в первых весенних цветах, в запахе свежего хлеба, в детском смехе. Она бы первая отвесила мне подзатыльник за то, что я превратил память о ней в могильную плиту, которую таскаю на шее. «Даже камень обрастает мхом», — говорила она, смеясь над моим упрямством.

Помню тот вечер — очередное торжество, едва ли выделяющееся из массы своих подобий, но именно на нём оказалась странствующая сказительница. Старая женщина с глазами, видевшими слишком много. Среди былин и сказаний она прочла стихотворение — простое, но пронзительное. Хильда плакала, не скрывая слёз. Я улыбнулся тогда из-за её неожиданной сентиментальности, но слова врезались в память, и сейчас, спустя годы и целую жизнь, они вернулись ко мне:

'Ты у могилы не стой, не рыдай,

Нет меня там, не уснула я, знай:

Я — это тысячи лёгких ветров,

Я в лучезарном сиянье снегов,

Золото солнца пшеничных полей,

В тихом дожде этих пасмурных дней.

Если боишься с утра тишины,

Вихрем развею тревожные сны.

Я — птичий клин, что вдали отзвучит,

Яркие звёзды, что светят в ночи…

Ты у могилы не плачь и не стой,

Нет меня там, я жива, я с тобой! ' [1]

С каждой строкой, всплывающей в памяти, приходило понимание. Я умер в том мире. Моё тело — прах, развеянный над полем последней битвы. Клятва любить до гроба — исполнена. И Хильда… она не хотела бы, чтобы я нёс траур через миры и жизни. Она бы первая подтолкнула меня вперёд.

Музыка замедлилась, переходя в нежную мелодию. Ярослава подняла голову, и наши взгляды встретились. В её серо-голубых глазах я увидел то же, что чувствовал сам — удивление, растерянность и что-то большее. Что-то, чему мы оба боялись дать имя.

Медленно, давая ей возможность отстраниться, я наклонился. Она не отодвинулась. Закрыла глаза, приподнялась на носочки.

Наши губы встретились в поцелуе — сначала неуверенном, словно мы оба забыли, как это делается. Потом Ярослава обвила руками мою шею, я притянул её ближе, и мир вокруг перестал существовать. Был только этот миг, это чувство, эта женщина в моих объятиях — не замена прошлому, но обещание будущего.

[1] Клэр Харнер — Бессмертие. Перевод Алексея Захарова.