Господин следователь. Книга девятая

Глава 19 Коррупция на почтовой станции

Кажется, от хозяина постоялого двора узнал все, что можно. Вышел с намерением еще разок осмотреть муралы (так, кажется, именуют этот тип живописи?), но услышал маты-перематы со стоянки извозчиков, где оставил свой «экипаж», поэтому пошел на крики.

Со стороны действо напоминало ссору таксистов из-за места. Двое извозчиков — мой и второй, незнакомый, стояли друг напротив друга и орали. Судя по сжатым кулакам, еще немного, и они перейдут к рукопашной. Завидев человека в форме чиновника, извозчики притихли и настороженно уставились на меня.

— Ну-с, и чего орем? — поинтересовался я, подходя ближе. — Кто разрешал материться в общественном месте? Сейчас как оформлю обоих за мелкое хулиганство — суток так, на пятнадцать — пойдете казенную солому в камере уминать, да штрафану рублей на десять каждого. И лошадей отправлю городской мусор вывозить.

Наказание за мелкое хулиганство пока не придумали, даже термин только-только входит в обиход (благодаря нашим с Анькой опусам), но прозвучало страшновато. Да и какая разница, за что начальник «оформит»? Особенно, если он обещает лошадей отправить мусор возить. А отдать свою кобылку в чужие руки страшнее, нежели каталажка.

— Что примолкли, соколики? — хмыкнул я.

— Так это, ваше высокоблагородие, он деньги с меня требует, ни за что, ни про что, — начал мой «водитель», а здешний его перебил:

— Не я требую, а его благородие требует…

Мужики опять начали орать друг на друга, пришлось рявкнуть:

— Молчать, сукины дети!

Извозчики враз затихли и с уважением уставились на меня. А я с грустью подумал, что совсем вышел из роличиновника-интеллигента, а «врубил» образ недалекого начальника. Попросту говоря — хамло. Увы, иной раз негромкий голос не услышат.

— Вначале ты излагай, — кивнул я «своему». — Без криков, без воплей и без мата. Иначе заставлю рот с мылом мыть.

— Так чего я-то сразу? Он матерится, а мне молчать?

— Короче, и по существу! — рыкнул я.

— Приехали мы, я кобылку свою привязал, а тут этот подходит, Гаврило. Грит — плати десять копеек. Я отвечаю — мол, седока привез, его и жду. А он мне — раз здесь стоишь, то без разницы. Я и спрашиваю — ты кто такой, чтобы тебе платить? Да еще не пять, как прежде, а десять копеек.

— А за что платить? — заинтересовался я.

Неужто здешняя «стоянка» платная? Да быть такого не может. Ладно, если бы была коновязь, к которой привязывают лошадей — типа, за «амортизацию» жерди, а тут, стоит себе пролетка и стоит. Места свободные есть, а то, что кобыла роняет «яблоки» — привычное дело. Их потом дворник в кучу сгребет, а предприимчивые черепане утащат на сад-огород. Или и у нас, как в Москве у выгодной гостиницы?

— Сбор полицейский, — сообщил «мой» извозчик. — Все время пятак был, а тут гривенник.

— Сбор полицейский? — с удивлением переспросил я. — А кто этот сбор учредил?

— Как это кто? Его благородие, унтер-офицер Яскунов, городовой наш, — ответил извозчик. — Ежели кто на почтовую станцию приезжает, ждет пассажира с почтовой кареты, чтобы в город везти, должен пятак за день платить. Мне седок двугривенник платит от города. Про пятак у меня возражений нет, а почему теперь десять? Я сюда седоков кажий день вожу, а то и не по одному разу, если по десять копеек, так за неделю — почти рубль набежит. У меня выручка за неделю десять рублев, а половина уходит. И в городскую казну, и в земскую надо платить. А семью мне на что кормить? И лошадка святым духом питаться не станет — ей и сено купи, и овес. А нынче еще и полицейский сбор увеличили? Куда такое годится?

— Десять, потому что его благородие так сказали, когда с господином исправником в Луковец уезжали, — веско заявил Гаврило. — Господин городовой мне поручил полицейский сбор собирать. Как вернется, то снова по пятаку собирать станет.

— А кто городового уполномочивал полицейский сбор собирать? — поинтересовался я.

— Кто упал и намачивал? — вытаращился Гаврила.

Неужели слово такое сложное? Придется перевести на доступный язык.

— Кто Яскунову приказал сбор с извозчиков собирать?

— Так ваше благородие…

— Высокоблагородие, — перебил я, кивая на петлицы. — До седых волос дожил (и всего-то одна седая прядка у мужика), а в чинах не научился разбираться? И отчего простого городового благородием величаешь?

— Виноват, — вытянулся по струнке Гаврила. — Но как велено — так я его и называю. А про полицейский сбор господин городовой сказал. Нешто я переспрашивать стану? Верно, сам господин пристав, а то и сам господин исправник приказали. Так ведь до пристава далеко, а до исправника высоко.

Никакого полицейского сбора нет, и быть не могло. Уездная полиция финансируется частично из госбюджета, (жалованье сотрудников, форменная одежда, оружие, канцелярские принадлежности), частично из городской казны — содержание помещений, дрова, освещение, а еще оплата услуг доктора Федышинского. Но доктор, он по отдельной статье расходов идет.

Данью, стало быть, городовой извозчиков обложил? Ну и ну. Еще один оборотень в погонах. Но вслух про то говорить не стану, чтобы поберечь честь мундира. Конечно, ведомства у нас разные, но…

— Ясно. Сделаешь так — как городовой Яскунов из Луковца вернется, передашь ему, чтобы в Окружной суд зашел, к следователю Чернавскому.

— Так, ваше высокоблагородие, чего к Чернавскому-то сразу? — захлопал глазами Гаврила. — Тот же его сразу в тюрьму посадит, а его благородие… городовой Яскунов, то есть, человекдушевный. Подумаешь, благородием себя велел называть. Зато при нем и драк меньше стало, и упряжи не режут, как раньше было.

— И что он такого сотворил, чтобы и драк меньше, и упряжи не резали?

— Он за порядком следит. Если кто чужой приезжает — навроде Ваньки какого-нить из деревни, сразу гонит. А прежде-то деревенские приезжали, табором становились, и цены сбивали. Я за двугривенник повезу, а Ванька за пятак согласится, да и рад будет. Правильно — у него и сено свое, и овес, а мне у них же и покупать приходится. Они без бляхи, да еще на навозной телеге приедут. Побили мы как-то деревенских, так на следующий день их сюда целая ватага примчалась. Верно — всю родню с собой привезли. Деревень-то у нас тут до лешего, едут и едут. Налетели, избили, упряжь порезали. У меня даже хомут испортили, пришлось новый покупать. А его… господин городовой живо порядок навел. При нем-то кто посмеет драку затеять? И пятак для сиволапых дороговато. Вон, теперь не стоят, а прямиком в город едут. А там — будет ли седок, нет ли, вилами на воде писано. Так что, ваше высокоблагородие, не сообщайте Чернавскому.

Мой извозчик зашелся в хохоте:

— Гаврило, ты дурак или сроду так? Не видишь, что это господин Чернавский и есть? Я-то тебе про своего седока талдычу, а ты ко мне с десятью копейками пристал (извозчик употребил иное слово, но я его опущу).Вот, влип ты Гаврила.

Любоваться удивлением Гаврилы мне не хотелось, поэтому я просто кивнул и прошел к пролетке:

— Поехали.

Первые несколько минут одолевали думы о коррупции на отдельно взятой почтовой станции. Ишь, а я-то думал, что тут у нас тишь, да гладь. Господа череповецкие полицейские — строгие и неподкупные, несут службу, защищают правопорядок. И вообще — идеал для подражания. Есть, конечно, некоторые исключения. Вон, оборотень-канцелярист, который помогал сестрице и ее мужу постояльцев грабить, есть еще Фрол Егорушкин — ходок по части женского полу.

Канцелярист наказан, а Егорушкин взялся за ум, тем более — кто всерьез посчитает хождение налево серьезным проступком? Только те, кто сам бы хотел сходить, но побаивается.

Так что, у наших городовых крылышки, а у кого их пока нет, спина чешется — прорастают. А тут, понимаете ли, ангел оказался демоном. Впрочем, до демона-то далековато.

Как правило, рыба гниет с головы. Читал в свое время, как некоторые исправники, а то и полицмейстеры, облагали данью своих приставов и надзирателей, а те, в свою очередь, перекладывали бремя на городовых. Естественно, отправляя «налог» начальству, подчиненные не забывали и себя.

У нас, слава богу, все иначе. В Абрютине, и в Ухтомском уверен на сто пудов. Дело-то не только в том, что я их считаю друзьями — мои друзья, по определению, не могут быть нечистыми на руку, а еще и в том, что если бы они брали взятки, покрывали мерзавцев, то за год моего пребывания в Череповце, я бы об этом узнал.

И что я стану делать с полученной информацией? Открыть дело по обвинению городового Яскунова во взяточничестве? Так ведь не докажу. Если дело дойдет до суда — ни один из извозчиков не признается, что давал пятачки в «полицейский сбор». И городовой, если он не совсем дурак, не признается, что он брал. Взяточника нужно брать на месте преступления, во время передачи взятки. Желательно, использовать меченые деньги. Промаркировать медный пятачок кислотой или поцарапать. И кого отправить в качестве «подсады»? А даже и отыщу такова, что дальше? Взятка на пять копеек. Должностное преступление, елки-палки.

Нет, даже и заморачиваться не стану. Пусть оборзевшим городовым занимается его собственное начальство. И кому первому сообщить о полученной информации? Сегодня и сразу приставу Ухтомскому? Или подождать до приезда Василия Яковлевича?

Пожалуй, сообщу-ка Ухтомскому, а тот пусть сам разбирается.

Вернувшись к себе, принялся сочинять запрос в департамент полиции. Дескать — прошу принять меры к розыску Мещерякова Никиты Николаевича (возраст, приметы) и Савельева Тихона Никодимовича (возраст и прочее), подозреваемых в совершении преступления, предусмотренного статьей 1454 Уложения о наказаниях Российской империи. И статья эта с отягчающими — предумышленное убийство, совершенное по сговору группой лиц.

Черновики составил, отнес в канцелярию — пусть Игорь Иванович озадачит своих переписчиков, вернулся обратно.

Искать, разумеется, петербургская полиция подозреваемых станет, но не особо напрягаясь. Как говорится — ни шатко, ни валко. На гвоздь мой запрос не насадят, уже хорошо. Появится в поле зрения тамошнего городового субъект, подходящий по фамилии -имени, а еще по приметам — задержат. Только, есть у меня сомнения, что паспорта, по которым убийцы генерала приезжали в Череповец, подлинные. Или — паспорта подлинные, но фамилии вымышленные.

Вернувшись домой, для начала проведал Маньку. Нет, не потому, что я по ней соскучился, просто хотелось проверить одно предположение.

Ага, так и есть. Рыжий Кузя, свернувшись клубочком, дрыхнет в кормушке, а Манька стоит напротив и даже не пытается выгнать оккупанта со своей собственной еды.

— М-е? — поинтересовалась коза. Топнув копытцем, мотнула бороденкой: — Ме!

В переводе с козлиного (или с козьего?) понял так: «Чего приперся? Иди отсюда и не буди ребенка!»

Скорее всего, это я додумываю, но с Манькой, как и с Анькой, лучше не связываться. Интересно только — а кто у нас мышей ловить станет, если рыжий постоянно дрыхнет?

А дома никого. А где ужин? А где моя старшая козлушка?

А от старшенькой на столе записка: «И. А. Ушла к Е. Г. Тебя ждут к 8 на ужин. А. И.»

Коротко и ясно. А сейчас еще только шесть. Авось, два часа как-нибудь и переживу.

Под запиской обнаружилось письмо от батюшки.

Письмо — это хорошо. Стало быть, Чернавский-старший окончательно простил сына, из-за которого государь устроил ему разнос.

Надеюсь, товарищ министра сможет мне что-то рассказать о покойном инженер-генерал-майоре? Ан, нет. Отец еще только-только получил мое письмо, в котором я представил краткий отчет о расследовании убийства Калиновского.

'Здравствуй, дорогой Иван.

Поздравляю тебя орденом Анны. Я очень горжусь тобой, но, право слово, я бы прекрасно обошелся без своей родительской гордости. Грех это. И снова прошу, чтобы ты не подставлял свою голову там, где это вовсе необязательно делать. Ваня, милый, дважды тебе удалось избежать серьезных последствий, однако, я очень боюсь, что третий раз может оказаться роковым.

Маменька твоя, как ты помнишь, дочь генерала, но и оначетыре раза переписывала свое письмо, чтобы оно не получилось слишком слезливым.

Впрочем, поступай как тебе угодно. Твоя жизнь принадлежит тебе, ты сам волен ею распоряжаться. Но если не желаешь думать о себе, подумай о нас.

Теперь о деле. Хотел тебя отругать за то, что ты пытаешься воспользоваться своими связями, чтобы помешать перезрелой девице отдать свои деньги какому-то мошеннику. Напоминаю, что законы Российской империи не препятствуют наследникам — если они не страдают душевным расстройством, самим распоряжаться обретенным капиталом. Вот, когда эта барышня поймет, что попала в лапы брачного афериста, напишет жалобу и представит ее тебе, как исправляющему некоторые обязанности прокурора, то ты, как следователь, обязан открыть дело о мошенничестве.

В данном случае нет никакой жалобы, а ты вновь занимаешься тем, чем не должен заниматься.

Замечу, что Зинаида Дмитриевна, о которой ты так печешься, является подругой г-жи Лентовской. У меня вопрос — а что сделал сам председатель суда, чтобы помочь подруге жены? В отличие от тебя, Николай Викентьевич, прекрасно осведомлен, что в данном случае использовать законные методы для спасения денег этой девицы нет, а пойти на нарушение закона он не сможет, хотя и мог бы решить вопрос в частном порядке, потому что у Лентовского имеются связи и в Сенате, и в моем министерстве.

А ты пытаешься воспользоваться служебным положением своего отца, что совершенно не делает тебе чести.

Единственное, что тебя извиняет, так это то, что сумма, которой располагает барышня, слишком крупная, чтобы за просто так отдать ее брачному аферисту, а еще то, что я сам был знаком с покойным отцом Зинаиды Дмитриевны, купцом первой гильдии Красильниковым — компаньоном г-на Милютина. А ты, кстати, не удосужился даже фамилию барышни указать! Хорошо, что я помню о том, что капиталы Красильникова отошли его вдове, а потом дочери Зинаиде. И капитала там не полмиллиона, а гораздо больше т. к. у Красильникова был еще большой пай, вложенный в железную дорогу. Поэтому, из уважения к памяти Дмитрия Степановича, приказал провести небольшое расследование.

Сообщаю, что г-н Синявский Игорь Модестович, 32 лет, холост, дворянин, отставной поручик, известен Сыскной полиции, как мошенник, специализирующийся на вдовушках, желающих обрести свое счастье. Попытка г-на Синявского познакомиться с жертвой через объявление в газете и заполучить деньги по переписке — нечто новое в его практике.

Как правило, знакомства он совершал на кладбище, куда приходили женщины, потерявшие своих мужей. Синявский сам выдавал себя за вдовца, даже показывал свежую могилу своей жены, на которой стоял простой крест. Таких могил на кладбищах полно. Ухаживал за женщинами, постепенно входил к ним в доверие, уверял, что был вынужден покинуть полк из-за того, что вызвал на дуэль сослуживца, защищая от сплетен имя своей жены, но его противник имел влиятельных родственников, дуэль не состоялась, жена умерла от горя и т.д.

Уверял, что у него осталась малолетняя дочь, находящаяся сейчас на лечении. Разумеется, для лечения девочки требовались средства и женщины давали ему деньги.

Метода бывшего поручика была такова — он брал взаймы десять, пятьдесят или по сто рублей (в зависимости от положения и богатства вдовы), возвращал их через два-три дня, а спустя неделю просил больше. И женщины отдавали ему столько, сколько у них имелось — двести рублей, пятьсот, а то и тысячу. Естественно, что после этого он исчезал и искал себе другую жертву.

На г-на Синявского поступило около десятка жалоб. Но, как водится, расписок женщины с него не брали, свидетелей нет, поэтому к суду он не привлекался. Единственный раз дело по аферисту дошло до суда, когда он сам выступал в качестве потерпевшего, потому что брат одной из обманутых женщин, узнав о том, что Игорь Модестович выманил у вдовой сестрицы пятьсот рублей, избил его. Мировой суд взыскал с брата штраф в размере пятидесяти рублей и двести рублей компенсации.

Вот, собственно говоря, все, что удалось выяснить. Не знаю, насколько это тебе поможет. На всякий случай, я приказал приставу 3-й линии Васильевского острова провести с Синявским превентивную беседу, чтобы аферисту объяснили, что попытавшись обмануть дочь купца-миллионщика, он преступает некую черту, за которой его могут ждать большие неприятности. Не знаю, подействуют ли эти угрозы или нет, посмотрим.

Еще хочу напомнить, что государь по-прежнему ждет от тебя обещанные рассказы о сыщике и он не слишком доволен твоей последней повестью «Вадим и его команда». Сказал — что начало слишком слюняво и приторно. Чувствуется влияние соавтора — вернее, соавторши. Держи Анну в узде и не давай ей слишком много воли, иначе ваши рассказы станут напоминать произведения г-жи Ган. Еще он выразил пожелание, что в твоей повести не объявится коза, потому что в последние два месяца мода на этих рогатых скотинок перешла все границы.

Засим, откланиваюсь. Еще раз очень прошу тебя беречь и себя, и свою дурную голову.

p.s.

Хотел еще сообщить, что дело по созданию при МВД женских медицинских курсов (Кажется, ты предлагал назвать их Высшим женским медицинским училищем?) не просто сдвинулось с места, а идет вовсю. Мне (не без помощи государя!) удалось договориться с военным министром, чтобы тот пока оставил за курсами старое здание, а мое ведомство покамест начнет искать другое помещение.

Профессор Бородин, несмотря на его некоторую рассеянность (дважды забывал время, которое мы с ним обговаривали для встречи и приходил то раньше, то позже!) свое дело знает. Он собирается начинать занятия с новыми курсистками не осенью следующего, 1885 года, а сразу же после Рождества. Причина проста — основные деньги за обучение вносит первый и второй курсы, сейчас этих курсов нет, а преподавателям нужно платить жалованье. Некоторые из них уже разбежались, теперь их следует вернуть и, чем раньше, тем лучше.

Как я полагаю, будут сложности с набором, потому что многие барышни, мечтавшие стать медичками, учатся на других курсах, но Бородин считает, что он все преодолеет.

Еще раз говорю — до свидания'.

Отложив письмо, вздохнул. Курсы — это хорошо. Профилактическая беседа с жуликом — тоже. Но хуже другое. Первый рассказ о Холмсе «Красным по белому» девчонки переписали, но он пока не отправлен. А про козу, отец мог бы и пораньше предупредить. Мы же позавчера внесли изменения в «Вадима». Ладно, что уж теперь? В конце концов, нужно угождать не только императору, но и прочим читателям. Кстати, а кто такая госпожа Ган?