Господин следователь. Книга девятая

Глава 10 Реальность и фантазии

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил я исправника, продемонстрировав находки, вытащенные из мешка: мокрый генеральский мундир с содранными эполетами, сломанную пополам саблю и ордена с медалями. Медали, пусть и побитые, выглядели более-менее (начинающий коллекционер возьмет, но для музея уже не годятся), а по Анне со Станиславом словно молотком постучали — края крестов погнуты, эмаль расколота.

— Пока ничего, — покачал головой Василий Яковлевич, устраиваясь на корточки и начиная перебирать «трофеи». Особое внимание уделил обломкам сабли. Осмотрев излом, потрогал эфес и сообщил: — Парадная, красивая, но сталь у нее хреновая. Говоришь, тоже из воды?

— Мальчишки помогли отыскать, и сюда принесли, — сообщил я, вкратце пересказав историю своих похождений в Подмонастырскую слободу. Присовокупил в конце: — Попросил, чтобы пока не болтали, но сам понимаешь, за отроков поручиться нельзя. Еще я им пообещал красивую грамоту за твоей подписью, чтобы на стенку можно повесить.

Абрютин махнул рукой. Раз пообещали от его имени, придется исполнять.

— Слышал, что Прибылов снова в город приехал, ему и поручим, — сказал исправник.

А чего это он? С иноками не сработался, турнули за «самодеятельность»? Или просто закончил роспись храма? Но нам-то какая разница?

— Прибылов — художник хороший, — обрадовался я. — Я даже расходы на себя возьму. Главное присмотреть, чтобы он что другое не изобразил. Закажешь падение Рима, получишь извержение Везувия. Дашь поручение благодарность написать, а он некролог нарисует.

Не стал говорить, что я еще выдал парням премию из собственного кармана — по три рубля на каждого. Чисто формально я им ничего не должен, потому что «градские обыватели», неважно, в каком они возрасте, обязаны помогать сотрудникам правоохранительных органов. Но Анатолий с Алексеем свою премию заслужили. Меня же еще теперь и совесть станет мучить, что заставил подростков лезть в ледяную воду. Неважно, что я парней о том не просил, но все равно, если заболеют, я виноват. Надо будет справиться — все ли у них в порядке?

— Сам-то что думаешь? — спросил Абрютин, поднимаясь и начиная отряхивать колени, хотя он их и не пачкал.

— Единственное, на что похоже, так это на то, что кто-то провел обряд гражданской казни над генералом, — предположил я. — Кажется, в этом случае шпагу должны над головой сломать, мундир и ордена в костер бросить? Врать не стану, сам никогда не видел, читал где-то.

Вру. Не читал, а видел старый фильм «Звезда пленительного счастья». Вот там над головами мятежных офицеров и шпаги ломали, и мундиры с боевыми наградами в костры бросали.

— Я тоже ни разу не видел, — признался Абрютин. — Так и откуда я это видеть мог? Правда, один раз видел, как лазутчика турецкого казнили — но ничего не ломали, а просто расстреляли его, и все.

— Расстреляли, а не повесили? — заинтересовался я. — Вроде, шпионов вешать положено?

— Да ну, еще с виселицами возиться, — поморщился Абрютин. — Это либо сколачивать, либо на дерево лезть. Веревку надо искать. А самое главное — где палача взять? Кто ж за такое возьмется? Солдатик, что ли какой? Да ни в жизнь никто не пойдет, не возьмет на себя должность ката. И приказать нельзя. А так, поставили его к стенке, десяток солдат построили, отмашку дали — вот и все. И у нижних чинов душа не болит, что палачом поработали — все стреляли, и я стрелял.

— А что за лазутчик-то? Как вы его поймали?

— Болгары нам его выдали, — нехотя сообщил Василий. — Пытался колодец с водой отравить, так его поймали, малость побили, потом нам сдали. А уж мы его и тогось…

— Лазутчика допросили? — деловито поинтересовался я.

— Иван, а кто допрашивать станет? Я по-турецки только пару слов знаю — якши, да йок, возможно, еще что-нибудь вспомню, но для допрашивания маловато. И остальные наши офицеры тоже ни в зуб ногой. Где же на каждый полк толмача взять? С болгарами кое-как поговорить могли, так и то, долго привыкнуть не могли, что они кивают, если отказывают. Конечно, если лазутчика в штаб дивизии отправить, тогда бы и толмача нашли. А стоил ли он того? Серьезного разведчика на такое дело, как колодцы травить, не пошлют, а у шелупони всякой, так и спрашивать нечего. Где штаб ихней армии и основные силы? Это мы и так знали. И в штаб дивизии доставлять — сопровождающие нужны, не меньше трех, а еще лучше — пяти, лошади, а мы пехом перли. Полки от штабов дивизий в верстах в тридцати, а то и поболе. Батальоны растянуты, старались в поле зрения друг друга держать — дозоры выставляли. Оторвешься — турки кругом и, лазутчика не отвезешь, сам без башки останешься. И времени у нас не было, на дневку встали, чтобы поесть да дух перевести, какие уж там допросы да отправки? Командир полка ранен, за него старший штаб-офицер обязанности исполнял. Он нам и приказал. Мол — какие церемонии с отравителем? Приказали — исполнили. Жребий тянули, кто расстрелом командовать станет. До сих пор бога благодарю, что не я вытянул. Зато сейчас не семь, а восемь раз отмерю, прежде чем решение принять.

Я порывался еще что-нибудь спросить, но понял, что лучше не стоит. Кажется, Василию и самому не слишком приятно обо всем вспоминать, так что, лучше я помолчу. Нечасто мой лучший друг войну вспоминает. А то, что хоть изредка, но вспоминает и мне рассказывает, воспринимаю, как доверие.

— Нет, Иван, сомневаюсь, что над генералом гражданскую казнь исполнили, да еще так, втихую, — покачал головой Абрютин. — Если бы его наказать следовало — все бы открыто сделали. Прибыли бы из столицы специальные люди, арест провели, следствие, а там суд, и все прочее. Да и нелепо это — Калиновский в отставку четыре года назад ушел, с пенсией. Кому он нынче нужен? Со службы вышибли, уже хорошо. Если кто и пытался изобразить самоубийство — так он дурак. Надо было застрелить, а пистолет оставить рядом, вот и все.

Я целиком и полностью согласен с исправником. Никто бы в здравом уме не стал вешать отставного генерала, а потом ломать его оружие и приводить в негодность мундир с орденами. Предположим, взятки он брал или откаты творил, поручал строительство крепостей или казарм знакомым купцам, подписывал завышенные сметы, оплачивал липовые счета, а подрядчики, естественно, делились с генералом «бюджетной» денежкой. В принципе, на такой должности немало способов неправедного заработка. А если бы все вскрылось, то устроили бы образцово-показательный суд, с приговором лет в двадцать каторжных работ, с лишением прав состояния. Суд бы приговор вынес, а государь, из человеколюбия, исходя из сорокалетней службы (или, сколько генерал отслужил?) Калиновского бы простил. Процесс бы провели шумный, а прощение император подписал бы тишком. Не исключено, что и дворянство бы оставили, и чин. Насчет пенсии не уверен, но наверняка отыскалось что-то в заначке, чтобы дожить до смерти. Конечно, на двухэтажный домик, не говоря уже об имении, средств бы не хватило, но снять квартиру — вполне возможно.

Я решил порассуждать вслух:

— Предположим, у Калиновского имелся какой-то недоброжелатель, знавший о каких-то махинациях. Взятки, что-то такое, неприличное. Или генерал чем-то досадил своему будущему убийце. В тюрьму отправил, или еще что. Любовницу увел, любимого песика отравил. Возможно?

Абрютин кивнул, я принялся рассуждать дальше:

— Этот недоброжелатель не сумел наказать генерала официальным путем, поэтому решил взять на себя роль судьи и палача.

— Ваня, графа Монте-Кристо я тоже читал, — усмехнулся исправник. — Но ты же сам знаешь, что в романах, это одно, а в жизни — совсем другое.

— Согласен, — уныло кивнул я. — Будь у генерала кровный враг, он бы попросту пришел, да по голове Калиновского чем-нибудь тяжелым стукнул.

— Или застрелил, — поддакнул Абрютин. — Зарезал бы, топором зарубил. И сразу бы все сотворил, а не ждал невесть сколько лет.

Опять-таки, согласен. Какие графы Горнокрестовские в нашей глубинке? У нас убивают попросту, без ухищрений. Топят, шею ломают или ножом ткнут. Застрелят — но это редко. И сицилийцев, считающих, что месть следует подавать холодной, у нас тоже нет.

Вопросы, вопросы…

— А я решил, что ты обрадуешься — все-таки, хоть что-то да нашел, — слегка насмешливо сказал исправник. — А ты отчего-то переживаешь.

Василий Яковлевич присутствовал, когда я осматривал место преступления. Ведь я же все там выползал! Ничего, что могло бы пролить свет на преступление. Нет бы отыскать «чужеродную» спичку, ершик для чистки трубок, батистовый платок с вышитой буквой Н.

— Но все-таки — зачем вешать, а потом инсценировать самоубийство? — недоумевал я. — Зачем имитировать гражданскую казнь? Опять-таки — испорченный мундир, сломанную саблю и покореженные ордена следовало, по моему разумению, на виду оставить, а не топить. Хорошо, что коза помогла, а если бы нет? Лежал бы мешок на дне Ягорбы, тиной покрывался.Нет, ничего не понимаю.

Впору только руками развести и глаза вытаращить. Я так и сделал. Василий посмотрел на меня с отеческой улыбкой — я бы даже сказал, с жалостью, ладно что по головушке не погладил и посоветовал:

— Иван, не ломай голову. Авось, да отыщешь ты вешателя, найдешь отгадку. Ты человек дотошный, занудливый. Повремени, все само собой развяжется. Запросы отправим — я их нынче же подпишу, вдруг что-то интересное нам отпишут? Торопись медленно, господин следователь, никто не гонит. А нет — так и ладно. В конце концов, не можешь же ты все время убийц отыскивать? Пусть хоть что-то нераскрытым останется. Мне иной раз страшно становится –все у тебя получается. Побудешь обычным человеком, как все.

Возможно, Василий и прав. Он человек опытный. И вообще, надо бы к себе идти, у Абрютина еще дел полно. Вон, в приемной уже городовые сидят. Видимо, ждут указаний для поездки в Луковец.

— У тебя сухой мешок есть? — спросил я исправника.

— Иван, откуда у меня мешок? И зачем?

— Жалко, — вздохнул я и пояснил: — До управы мне мальчишки и мешок, и мундир помогали нести. А куда все это сейчас потащу — все мокрое. Бр-р.

— То, что мокрое — я заметил, — хмыкнул исправник. — Вон, с генеральского мундира лужа на ковер натекла. Сейчас придумаем.

Абрютин мудрить не стал, а вызвал курьера и приказал тому взять мешок с находками и отнести на Крестовскую улицу, в Окружной суд.

— Ты про пироги не забыл? — поинтересовался исправник, когда я уже шел к двери.

— Как можно? — возмутился я.

Конечно не забыл. Тем более, что и Аньке сказал, что получил приглашение к исправнику на двоих. Как и думал, барышня пойти не сможет из-за множества дел, но мне велено без пирогов не возвращаться.

— Руку показывай, — приказала Анька, как только пришел домой и разулся.

— А чего ее показывать? — пожал я плечами. — Вечером, как от исправника вернусь, тогда и посмотришь. Может, скоро и повязка не понадобится.

— Давай-давай, не болтай. Знаешь ведь, что все равно не отстану.

Господин Федышинский обучает Аню не только теории, но и практике. Барышня, под руководством старого лекаря сделала свою первую перевязку, да так, что Михаил Терентьевич только крякнул. Сказал, что Анну он в ассистенты на операцию бы не взял — рановато, но в сестры милосердия, хоть сейчас.

— Так я и думала, — хмыкнула Анька, узрев рубашку, на которой проступило немного крови. — И что ты сегодня делал? Михаил Терентьевич строго-настрого сказал, чтобы ты раненую руку берег.

Левую руку я и на самом деле берег. И дрова таскал, прижимая правой, и воду носил только в одном ведре. Сегодня лопухнулся, когда мы с мальчишками мешок доставали. Они мне веревку кинули, чтобы помог их плоту причалить, а я, впопыхах, потянул левой рукой.

— Решил, что уже все зажило, — виновато пробормотал я, пока Аня снимала старую повязку, осматривала рану — кровит, немножко, но ничего, а потом бинтовала по новой.

Закончив работу, Аня уселась рядом со мной, слегка приобняла и тяжко вздохнула:

— Горе ты мое, Иван Александрович. Вот, сам-то посуди — если ты себя беречь не станешь, как мы-то без тебя? Батюшка твой, Ольга Николаевна? А Леночка как?

— Ну, как-нибудь, — только и ответил я. — Родителям тяжело будет, а Леночка, бог даст, погорюет, потом новую любовь найдет.

Конечно же, нужно думать, что моя невеста не отыщет себе нового жениха, станет страдать до конца своих дней, как Кончита о камергере Рязанове, но лучше не надо.

— А я как? — спросила Аня.

— В смысле — ты как? — удивился я. — Если, не дай бог, со мной что-то случится, неужели ты думаешь, что из гимназисток снова вернешься в крестьянки, из Ани в Нюшку?

— Думаешь, без тебя я твоим родителям нужна буду?

— Анька, что это на тебя нашло? — удивился я. — И родители мои тебя не оставят, и Василий Яковлевич поможет, и Милютин. Единственное, о чем прошу — замуж выскакивать не торопись, сначала образование получи.

Ну да, ну да… Кто же из девчонок кого послушает, если влюбится? Дескать — замуж не выходи. Ага, как же.

— Опять-таки, про замужество сама решай — как пойдет. Решишь, что муж-дети тебе дороже, никто тебе тут не указ. Но врач из тебя отличный получится, это уже сейчас видно, но еще лучше, если ты ученым станешь. Врач сотням поможет, а ученый — тысячам, сотням тысяч. Лекарство из плесени создашь.

— Лекарство из плесени? — отстранилась от меня Аня. — Как это?

Слава богу, ерунду не говорит. Ишь, никому она не нужна.

— Ага. Читал как-то, что еще древние люди плесенью от поноса лечились. Охотники, если их медведь или волк поранил, паутину используют — в ней тоже плесень имеется. А один ученый в средние века создал из плесени, которая на хлебе образовалась, такое лекарство, которое при гнойных заболеваниях помогало, тиф лечило, инфлюэнцу. В общем — там много чего. Жаль, ученый погиб, а секретную формулу опубликовать не успел. Вытяжку он какую-то делал, врать не стану. Сколько у нас солдат можно было бы от гангрены спасти, если бы такое лекарство иметь!

— Это не Парацельс, которым ты Михаила Терентьевича обзываешь? — заинтересовалась Анька. — Я про него кое-что в словаре нашла, только там мало.

— Нет, не он, — покачал я головой. — Про Парацельса даже я знаю, хоть и не врач, а у этого ученого даже имя забыто. Но кто помешает тебе это лекарство восстановить? Правда, для этого придется и медицину изучать, и биологию — бактерии всякие, микробы, а потом и лекарство откроешь. Я тебе даже название подарю — пенициллин.

— Ваня, а почему ты считаешь, что я что-то открою?

— А потому что ты очень умная, — парировал я. — Если ты лекарство из плесени не откроешь, откроет кто-то другой, только позже. Впрочем, — посмотрел я на Аню, — я за тебя ничего решать не могу, сама думай. Заинтересуешься — изучай биологию, микроорганизмы. Для начала, понятное дело, гимназия, потом Высшие медицинские курсы. Думаю, что с поездкой в Париж мы с батюшкой тебе поможем.

— А зачем в Париж?

— А в Париже, Анечка, работает Луи Пастер, который, если не самый, то один из лучших микробиологов в мире. Вот у него-то тебе и стоит учиться. Но это, — улыбнулся я сестренке, — не завтра, а лет через семь, а то и десять.

Аня призадумалась. Не знаю, упало ли «зерно в почву», но тут уж я ничего не смогу сделать. А девчонка, с присущим ей практицизмом, спросила:

— Давай какую-нибудь повесть напишем. Вот, мол — открыли такое лекарство. Только там нужно еще про любовь, а хорошо бы и про разлуку. Но чтобы потом главные герои встретились, и не слишком старыми. Он, предположим, умереть собрался, а она пришла и спасла. «Повесть о пенициллине»… Нет, нужно что-то красивее и завлекательнее.

Ишь, сразу название запомнила. А ведь когда-то камердинеров с камергерами путала. А про повесть, мысль интересная, но есть одно но. Про ледоколы, яйцеобразный корпус, да про ступени ракеты умные люди сразу сообразят, что к чему, а с лекарствами все сложнее.

— Про пенициллин мы писать не станем, — ответил я, потом пояснил. — Есть опасность, что когда ты начнешь свою идею продвигать, начнут смеяться и говорить — вот, мол, барышня, фантастических книжек перечитала, ерунду мелет. Как можно из плесени лекарство делать? А это, Аня, чистейшая правда. Но ты, если надумаешь пенициллин создавать, поначалу вообще про плесень ничего не говори. Занимайся бактериями, ищи лекарства. А вот потом, когда ты уже известным ученым станешь, тогда и лекарство откроешь. Так что, думай.

— Интересно, — покачала головой Аня. — Но, Ваня, я пока так далеко не заглядывала. Гимназию бы одолеть, на курсах выучиться, врачом или акушеркой поработать.

— Выучишься и поработаешь, — улыбнулся я.

Посмотрев на часы, прикинул, что уже пора собираться в гости к исправнику.

— Ваня, нам письмо пришло от издателя нашего. Оно у меня лежит. Будешь читать?

— А что пишет? — поинтересовался я.

— Просит разрешения на небольшую вставку.

— И что за вставка? — спросил я, а посмотрев на хитрую мордашку Ани, предположил. — Только не говори, что Лейкин хочет вставить в нашу повесть козу.

— А как ты догадался? — разочарованно поинтересовалась барышня.

— Так ведь и я газеты читаю, — хмыкнул я. — А у нас героиня гимназистка. Как же она без козы?

— Написать — пусть вставляет? Или сами напишем?

Куда нам теперь без козы?

Одна особа брякнула, что каждая гимназистка обязана иметь козу и, понеслось. Кажется, всю империю охватила «козомания».

Мы с Анькой знаем, кто автор высказывания, но больше-то про это никто не знает. А народ спорил — откуда взялась эта фраза? Разумеется, первой возникла версия о козьем молоке, которое способствует умственному и физическому здоровью учащихся. Но противники «козьей теории» уверяли, что коровы дают молоко не менее ценное, а кумыс, тот вообще считается лечебным, но никто же не предлагает дать каждой гимназистке по кобыле?

Кто-то робко заметил, что гимназистка, ухаживающая за собственной козой, приучается к дисциплине и труду, что способствует ее успехам на ниве образования. Но сторонника «трудовой теории» сразу же заклевали — дескать, уход за живностью наоборот отвлекает барышень от учебы. И, если бы уход за скотиной способствовал к распространению знаний, то самыми умными бы должны стать деревенские девки, для которых не в труд доить коров, а не то, что какую-то козу.

Мне, скажем, очень понравилась версия, выдвинутая в «Сыне отечества». Автор — некто Фоменко, рассказывал, как трудно живется немецким девушкам в Альпах — лен там не растет, вся надежда на коз. И, чтобы отправиться в школу или гимназию, немецкая фройляйн обязана заполучить собственную козу, чтобы вычесать достаточное количество шерсти, спрясть из нее пряжу, а уже потом соткать ткань, сшить платье. Смысл в том, что если фройляйн хочет учиться, то пусть заводит козу!

Интересно, а в чем ходят девушки, не пожелавшие учиться?

Российские газеты на полном серьезе изучали «феномен распространения коз среди русских гимназисток». В библиотеках резко увеличился спрос на роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», а его главной героиней признаны не Эсмеральда или Квазимодо, а коза. Издатели, отодвинув книги отечественных классиков, переиздают «Собор», а за компанию и прочие книги Гюго, переведенные на русский язык. Ладно, хоть польза какая-то. Гюго автор замечательный, пусть читают.

Газетчики уже подсчитали, что поголовье гимназисток увеличилось… Тьфу ты, поголовье коз. В газетах появились объявления, что за неимением живой козы, можно купить игрушечную.

— Лучше самим сочинить. Иначе Лейкин вставит, и все испортит.

— И что лучше сочинить? — призадумалась Анька. — Может, Женя переживает — как там ее коза? А сестра уверяет, что за лето ничего с козой не случится. Или она козу с собой привезла?

— Лучше с собой, — решил я, а потом вспомнил: — Там ведь уже есть одна коза, а две — перебор. Пусть она не у молочницы будет, а у Жени с Ольгой. Привезла или нет — неважно. Читатель сам додумает. Как ее зовут?

— Как и меня, — хмыкнула Анька. — Только коза не Нюшка, а Нюрка.

Да, точно. Кто Нюрку будет бить, тому худо будет жить.

— Вот она-то и пропадет, а «вадимовцы» ее найдут и приведут.

— Это же целую главу переписывать. Там еще девочка, которая внучка молочницы, ее убирать придется, — пригорюнилась Анька, потом воспрянула. — У меня черновик есть, я бумажки с изменениями вклею, а перепишет Муся Яцкевич. Она давно просит, чтобы я дала ей что-нибудь такое почитать, что другие пока не читали. Вот, перепишет, заодно и почитает.