Господин следователь. Книга девятая

Глава 17 Страсти-мордасти

Приперся в Окружной суд аж к восьми двадцати.

— Раненько вы, — заметил наш служитель Петр Прокофьевич, с которым мы соблюли утренний ритуал — вначале приложили ладони к фуражкам, потом поздоровались за руку.

— Барышень в гимназию проводил, там уроки начинаются раньше, чем у нас, хотел, было, домой вернуться, а какой смысл?

И впрямь, какой смысл? Лучше посижу в тиши кабинета, покумекаю — чего бы еще такого «попаданческого» вставить в «шерлокиану»? Чтобы и ненавязчиво, и польза была? Думать придется. Не станет же Холмс изобретать застежку-молнию?

И нашему служителю можно поведать сущую правду, тем более, что все и так знают, что следователь Чернавский, провожая невесту, прилюдно ее поцеловал. Однако, большого шума и пересудов не было. Во-первых, целовал я свою невесту, а не чужую. А во-вторых (но это только мое мнение!), город решил, что коли это Чернавский, так ему можно. Как-никак, ранен был человек, чуть ли не насмерть, чудом выжил, ему простительно. Дескать — ну что с него взять? Вот, если бы кто другой, стыд и позор.

Сегодня, кстати, целоваться на прощание не стали. Мы люди приличные, а из окон гимназистки таращится и учителя. А из-за угла, судя по форме, еще и реалисты выглядывают. Интересно, ставки не делали?

Сегодня мы всех разочаруем.

Нет-нет, больше никаких дурных примеров. А еще Анька, маленькая… козлуха, встала между нами. Зла на нее не хватает.

Барышни вообще решили, что не нужно их провожать, пришлось сказать, что отправляюсь работать над новой книгой. Посижу, пока сослуживцы на службу не явятся. А то, как явятся, начнут дверями хлопать, на перекуры ко мне заходить, болтать о разной ерунде.

— Есть что-нибудь новенькое? — поинтересовался я, хотя что могло случиться? Я вчера со службы почти в семь ушел — увлек меня мистер Холмс.

— Так что у нас нового? — пожал плечами служитель. — Заседание на сегодня отменено, завтра господин Остолопов за председателя сядет. А Николай Викентьевич нынче с утра за бумагами заезжал, еще и семи не было, вот и все.

— А что вдруг — за бумагами? — удивился я.

— Так он же в Петербург, в Судебную палату едет, на собрание председателей Окружных судов. Даже самого министра ждут! — пояснил Петр Прокофьевич слегка важничая, словно это он участвует в совещании. — Еще Иван Андреевич с ним, и дочка. В смысле — Мария Ивановна, супруга. Карета городского головы сюда подъезжала, а пока Его Превосходительство за бумагами ходил, дверцы открывали.

Я и не знал, что Лентовский уехал. Упустил из виду. Разумеется, персонально мне генерал не обязан докладывать, что собирается делать, а сам я к нему зайти не сподобился, хотя собирался предъявить указ о награде до того, как пришлют официальную выписку.

Книсницу, как прокурору и своему непосредственному начальнику, доложил, что расследую дело о смерти генерала, вот и все. Председателя суда ход расследования вообще волновать не должен, к нему с готовым материалом идти. Разумеется, если бы пришел к Николаю Викентьевичу и попросил помощи, то начальник не отказал бы, но я посчитал, что рановато.

Начальник отбыл на совещание, а за бумагами забегал — наверное, канцелярист подготовил небольшой отчет о нашей работе. Типа — а вдруг старшина Судебной палаты начнет спрашивать — как там, господин Председатель Окружного суда дела в Череповце? Еще не весь народ поубивали? А на совещание может и министр юстиции заглянуть.

Но это рутина. Интереснее, что вместе с генералом в Петербург отправился его тесть. За компанию? Хм…

Иван Андреевич Милютин в столицу нередко ездит, дел у него много, но почему сейчас? У нас октябрь, навигация пока не закрыта, из Волги в Шексну, а потом дальше, по Мариинке, тянутся баржи с зерном, треть из которых принадлежит Ивану Андреевичу. Ему бы здесь находиться, присматривать за своим бизнесом. А он, вишь, вместе с зятем рванул, да еще и дочку, которая при отце и советник, и технический секретарь, прихватил. Навевает на мысли… Уж не готов ли проект железной дороги? А вдруг железную дорогу, соединяющую Санкт-Петербург и Вологду, построят не в 1906 году, а на двадцать лет раньше? Нет, это нереально. Построить бы ее хотя к 1890-му.

Вот, все разбежались. Абрютин в Луковец, Лентовские в Питер. А мне тут, понимаете ли, работать надо и цикл про Шерлока Холмса писывать.

— А вас, Иван Александрович, с самого утра ждут,

— В смысле? — удивился я, вытаскивая часы. Я что-то пропустил? Нет, времени еще без двадцати девять, кто мог меня ждать?

— Сонька Прыгунова пришла, — усмехнулся служитель.— Я ее пускать не хотел, так жалко стало — замерзнет дура.

— А кто это? И чего надо?

— Швея она, Сонька-то. Не то баба, не то девка, без мужа живет. Вроде, и баба неплохая, швея отличная, но дура-дурой.

— Дура? — насторожился я. Ко мне как-то заходил отставной почтмейстер, жаловавшийся на соседей. Но у того крыша съехала от несчастья, его и пожалеть можно, а эта?

— Не безумная, а просто дура. Хочет она жалобу вам подать. Вчера в участке была, ее пристав выгнал, а теперь сюда приперлась, к прокурору.

К прокурору, который жалобы принимает, это ко мне. Я грустно покивал и пошел наверх.

У окна, напротив моего кабинета, стояла женщина, одетая бедненько, но прилично. Лет тридцать, а может и меньше. Не сказать, что красавица, но и дурнушкой сложно назвать. Из-под шляпки выбивались волосы — черные, щеку украшали царапины, идущие параллельно друг другу. Не то с кошкой подралась, не то еще с кем-то… Уж не это ли причина жалобы? Общемировой, да и мой жизненный опыт подсказывали, что на кошек жаловаться не ходят. Но с такой ерундой не ко мне, к мировому судье. Впрочем, выводы делать рано. Послушаю.

— Здравствуйте, сударыня, — вежливо склонил я голову. — Не меня ли ждете?

— А чего бы я иначе приперлась? — хмыкнула женщина. — Век бы мне судов да прокуроров не видеть! Битый час жду, а все нет и нет. Я бы за это время лавочнику Косолапову штаны обметала.

— Могли бы служителя спросить, узнали бы, что служебный день начинается с девяти утра. Вы бы еще ночью пришли.

— Ночью все добрые люди спят, — отрезала женщина. — А я, как проснулась да помолилась, сюда пошла. Даже чаю не пивши.

— Так вы сходите, чаю напейтесь, потом приходите, — миролюбиво посоветовал я. — Я из кабинета никуда не денусь, на месте буду.

— Нет уж, коли решила прийти, дождалась, так сразу и подам. Сказали добрые люди — иди к Чернавскому, который следователь, он и прокурор, что жалобы принимает.

— А кто вам сказал? — поинтересовался я.

— Какая разница, кто сказал? Все вы, ироды, одним миром мазаны. А деньги-то лопатой гребете! А жалованье небось, хорошее получаете.

Начало мне не понравилось. Определенно, хамоватая бабенка. И не боится товарищу прокурора хамить? Значит, либо совсем с головой не дружит, либо брякает, что попало и ничего не может с собой сделать. Есть такой тип людей — вначале скажут, потом спохватятся, но уже поздно.

Открыв дверь, кивнул женщине на стул для посетителей, снял шинель и фуражку и уселся напротив, на свое место.

— Слушаю вас внимательно, — сказал я. Сам терпеть не могу таких слов, но женщина прямо с порога меня завела. Но потом решил, что надо помягче: — Скажите — что вас сюда привело?

Женщина одарила меня неласковым взглядом и сообщила:

— Хочу я вам жалобу подать.

— Вы уже бумагу составили? — поинтересовался я.

— Бумагу? Как я ее составлю? — не поняла жалобщица. — Я из бумаги только выкройки составляю, если пиджак заказывают. Но их нечасто заказывают.

М-да, совсем тяжелый случай. Хамоватая и туповатая. Кажется, правильно сделал Ухтомский, что сразу ее выгнал. Но я-то человек воспитанный, обязан выслушать.

— Вы жалобу уже написали?

— А чего это я должна писать? — возмутилась женщина. — Я пришла, вы и пишете. А я и грамоты-то не знаю. Что мне в той грамоте-то? А молитвы я и так знаю. Писаря искала, чтобы тот за меня написал, но никто не желает. Смеются только.

Если не знает грамоты, тогда простительно. Сам составлю.

Вытащил лист бумаги, снял крышечку с чернильницы, вооружился ручкой, начал составлять «шапку» — «исправляющий некоторые обязанности товарища прокурора Череповецкого Окружного суда, коллежский асессор Чернавский Иван Александрович, в своем рабочем кабинете записал жалобу…»

— Давайте, как положено. Фамилия, имя….

Жалобщица по фамилии Прыгунова, звать Софья Ильинична, двадцати трех лет, православного вероисповедания, девица, проживает вместе со вдовой матерью на улице Благовещенской, в собственной половине дома. На жизнь зарабатывает шитьем.

— Софья Ильинична, для начала изложите суть жалобы, а потом мы вместе поразмыслим — как ее правильно составить?

— Вы прокурор, вы и мыслите. А мне мыслить нечего — избили меня, всю харю исцарапали.

— Да, вижу, что лицо исцарапано, — с сочувствием заметил я.

— И не только харю, но и плечи с титьками. Показать?

В прежние времена я бы смутился от подобного предложения, но сейчас отреагировал спокойно:

— Титьки у коровы, а у женщины грудь. Показывать ничего не надо, я не врач. Скажите — кто же вас так отделал?

— Дашка Чистова меня побила, вместе с матерью, — сказала Софья Ильинична. Кивнув на лист бумаги, лежавший передо мной, приказала: — Так и пишите — били меня вдвоем. Одна за плечи держала, а вторая за волосья таскала и харю мою с титьками царапала.

— А кто такая Дарья Чистова? И почему она на вас напала, да еще и вместе со своей матерью? — спросил я. Забегая вперед, выдвинул версию: — Вы мне сказали, что вы швея? Что-то не так ей сшили или денег за заказ много запросили?

— Да какое там для Дашки шитье? — скривилась Прыгунова. — Ей Верка Подгорнова шьет –криво да косо, не по фигуре, зато берет дешево. Верка и мужикам шьет, и бабам. Хотите штаны, чтобы середыш на боку — идите к Верке. Она и возьмет всего рубль, если со своим полотном или мануфактурой. Я только мужикам шью, зато хорошо. Но за штаны, если со своей тканью, три рубля беру.

Да? А сколько мои штаны стоили? Вроде, восемь рублей. Уж не обратиться ли и мне к Софье? Но, как я полагаю, она шьет не для чиновников, а для мещан с крестьянами. Нельзя мне к такой швее, не по чину.

Отвлекся. А еще совершил ошибку, задав женщине сразу несколько вопросов, а она принялась отвечать на последний.

— Так, давайте все по порядку, — предложил я. — Кто и как шьет — это к делу отношение не имеет. Изложите обстоятельства правонарушения.

— Чего изложить?

Мамма миа донна Роза Сальваторес!

— Скажите — где они вас били, как били? На улице, в доме? Как дело-то было?

— Да как дело было? Я раздеваюсь, ложусь в постель, а из-за занавески Дашка выходит, на меня набрасывается. В волосья вцепилась, по башке бьет, да еще и царапается! С Дашкой-то бы управилась, но к ней на подмогу ее мамаша прибежала. Кляча старая, но жилистая. Вдвоем-то и одолели. Дашка-то меня еще и по полу возила — вся спина в синяках. И заноза в том месте, о котором сказать стыдно. Потом за дверь вытащили, во двор выкинули. Ладно, что одежу вслед бросили, иначе бы в одной рубахе домой идти. И блузку шелковую изрезали, а шелк покупной, шесть рублей аршин! Восемь аршинов ушло! Я на этот шелк год копила, по копеечке откладывала.

Мне со стороны не видно, но, наверняка в этот момент захлопал глазами.

— Подождите, совсем ничего не понимаю, — выразил я недоумение. — Вы пришли в свой дом, разделись, легли спать, а они напали? Еще и выкинули?

— Дом-то не мой, у меняв доме мамка живет. Она, хоть и старенькая, но за меня бы вступилась. Вдвоем-то бы отбились. Я бы их сама за волосья драла! Но я не шлюха какая, чтобы мужиков к себе приводить.

— А чей это дом? — уточнил я, хотя уже и сам догадался. Старательно спрятав улыбку, спросил: — А дом-то не Дарьи Чистовой?

— Дом-то не Дарьи, а мужа ее — Филофея Чистова. Телеграфист он. Небось, даже и знаете?

Я покивал. Череповец у нас город маленький. Мне иной раз и телеграммы приходится отправлять со станции, телеграфистов знаю, если не поименно, то в лицо. А парня из-за имени и запомнил. Скромный, впечатления ловеласа не производит. Фрол Егорушкин угомонился, теперь у нас еще один Дон Гуан появился?

— А где Филофей в это время был?

— А Филофей, как Дашка накинулась, сразу же под кровать залез, там и сидел.

М-да… С одной стороны — бросил любовницу на произвол судьбы, а с другой — абсолютно правильно сделал. Что бы с ним сотворили две разъяренные женщины, даже представить не могу. Наверняка парню потом тоже досталось, но не так, как это могло быть вначале. Все-таки, жена с тещей уже сорвали свой гнев на швее.

Мне и швею не жалко, да и Филофея тоже. Осуждать человека за измену тоже не стану, сам хорош. Но коли завел любовницу — так хоть в свой дом ее не води!

Я уже давно понял, что дело это не мое, а мирового судьи, но решил дослушать. Авось, пригодится для чего-нибудь. В повесть вставлю. Времени почти час убил — не пропадать же добру?

— Филофей каким местом думал, когда вас к себе в дом позвал? — поинтересовался я.

— Так Дашка-то, когда Филофей на дежурстве, к матери уходит, — усмехнулась Софья. — Только он жене говорил, что смены у него длинные, по шестнадцать часов, а они по двенадцать. А тут, вишь, прознала Дашка. А может соседи сказали.

Ну вот, и здесь тоже самое. Все-таки, вырос в семье военного. Помню, как мой отец (из того времени) рассказывал, что жены подчиненных обращались к нему с претензией — не слишком ли часто их муженьки на ночное дежурство заступают? Отец, разумеется, офицеров своих не сдавал, перед женами отговаривался сложной обстановкой, нехваткой кадров, но потом делал вздрючки и «ходокам», и заму по работе с личным составом.

— Ревнует нас Дашка. Мы с Филофеем гуляли когда, даже жениться хотели, но потом, как он в Питере на телеграфиста выучился — передумал, да на Дашке женился.

— И так бывает, — не стал я спорить.

— Да наплели Филофею, что я ему изменяла налево и направо. А он рассердился, а Дашка-то тут, как тут! И всего-то разочек дала. Так он и не муж мне еще был. Как замуж выйдут, только с законным мужем спать стану.

— Софья Ильинична, суть вашей жалобы мне понятен, — склонил я голову. — Желаете, чтобы обидчиц наказали за причинение легких телесных повреждений?

— Так уж какие-такие повреждения? Царапины — тьфу, заживут. Пусть они мне за блузку заплатят.

Ну да, блузка, это серьезно. Китайский шелк.

— Сейчас все запишу, вы распишетесь или крестик поставите. Скажу сразу, что Окружной суд вашей жалобой заниматься не станет.

— А почему это не станет? — ощетинилась женщина. — Меня всю исцарапали, занозу засадила, блузка, шелк покупной.

— Суд присяжных рассматривает только серьезные преступления — убийства, изнасилования, тяжкие телесные повреждения, — терпеливо пояснил я. — Если бы Дарья с матерю вас убили, или руки-ноги переломали, тогда бы рассматривали. Вы, слава богу, живы. Скажите — как вы желаете Дарью и ее мать наказать?

— А я-то почем знаю? — вытаращилась Софья. Наморщив лоб, поинтересовалась: — Может, в тюрьму посадить?

— В тюрьму их не посадят. В худшем случае приговорят к штрафу. Я, как товарищ прокурора, вашу жалобу перенаправлю мировому судье. Он дату рассмотрения назначит, вызовет и вас, и ваших обидчиков. Но, скорее всего, не станет судья их наказывать.

— А морду царапать можно? А по полу возить и волосья выдергивать?

— Поставьте себя на место Дарьи — вы приходите домой, а на вашей постели, на чистых простынях ваш муж с любовницей… Что бы вы стали делать?

— Убила бы сразу, — твердо заявила швея. — И мужа-кобелину, и полюбовницу сучку. Может, не насмерть, но чем бы попало двинула.

— Вот видите, как вы рассуждаете? — хмыкнул я. — И сами бы не стерпели, а что от других хотите? А насмерть — точно бы в тюрьму сели.

— А хоть бы и села. Только блузку бы драть не стала.

— Ладно, давайте все-таки жалобу составлять, — сдался я. — Напишем, что вы хотите, чтобы Дарья Чистова компенсировала вам ущерб в размере (шестью восемь — это сколько?)… пятьдесят четыре рубля за порванную блузку.

— Ножницами расстригла, стерва, — перебила меня жалобщица. — Руками такой шелк не порвешь. Тока не пятьдесят четыре, а сорок восемь. Мне лишнего не надо.

— Для мирового судьи неважно — порвала или расстригла, — отмахнулся я. — А пятьдесят четыре — я с запасом брал. Еще напишем, что Дарья вместе с матерью причинила вам легкие телесные повреждения. Про одну лишь блузку писать — несолидно. Можете компенсацию потребовать… Сколько писать?

— Так хотя бы рублей пять. Чего уж много просить? Не мироедка какая. Сама бы на месте Дашки чужой бабе в волосья вцепилась. Вот, коли будет у меня муж, застану с Дашкой, так я ей всё выдеру!

Я писал, а женщина благожелательно кивала. Закончив, протянул ей лист и Софья Ильинична начертила крестик.

— Жалобу вашу я в нашей канцелярии зарегистрирую, перешлем ее мировому судье, — начал объяснять я. — Он и вас вызовет, и обидчиц ваших. Не забудьте на суд резаную блузку принести — покажете судье. И, еще один важный момент…

— Что такое? — насторожилась потерпевшая.

— У мирового судьи очередь на месяц вперед, — принялся объяснять я. — К тому времени, пока до вас дело дойдет, все царапины заживут — и те, что на щеке, и на других местах. Верно?

— Н-ну? — протянула обиженная швея.

— К доктору вам нужно сходить. Пусть он вас осмотрит, акт обследования составит. Его потом судье принесете, как доказательство. А иначе обидчицы скажут — мол, не было ничего, только ругались. Правильно?

— Н-ну…

— У вас, на Благовещенской, доктор хороший живет. У него в доме и медицинский кабинет есть.

Софья Ильинична кивнула:

— Хороший доктор, только пьет часто.

— А кто у нас без греха? — развел я руками. — Прямо сейчас и идите к доктору, пусть он вас осмотрит. Скажете, что без акта никак нельзя.