Господин следователь. Книга седьмая

Глава третья Тридцать рублей

Мы прошли в гостиную. Госпожа Левашова сразу же полезла в сумочку. Я-то решил, что графиня сейчас вытащит оттуда зеркальце и губную помаду, начнет подкрашивать губы.

А, ну да, опять забыл, что губы в эту эпоху красят только актрисы, чтобы лицо было заметно зрителям последнего ряда, да представительницы определенной профессии.

Статс-дама вытащила из сумочки узенький золотой портсигар, достала папироску, а теперь смотрела на меня так, словно я должен что-то сделать. Папироску у нее должен попросить, что ли?

— Иван, разве ты не видишь, что Софья Борисовна ждет? — нетерпеливо спросила матушка, а когда я уставился на нее с полным непониманием, назидательно уточнила. — Если женщина достает папироску, то мужчина должен подать ей прикурить.

А я и не знал. Ладно, теперь буду знать. Как-то так получилось, что в той жизни почти не имел дела с курящими женщинами, а те, дамочки, что курили, имели собственные зажигалки и не требовали от меня какой-то любезности. Да и откуда она возьмется у некурящего? В смысле — зажигалка. Да и здесь курящих женщин немного. Правда, видел пару раз, как гимназисточки бегают курить за угол Мариинки на переменах (все как у нас!), но Леночка у меня не курит — я бы запах учуял, Нюшка — тем более. Квартирная хозяйка тоже не курила.

Кто бы мне еще подсказал, где взять огоньку? Видимо, придется спускаться на первый этаж, на кухню. Впрочем, я следователь или где?

В Череповце у меня спички лежат на печке, а еще имеется коробок, положенный сверху, на платяной шкаф. На ночь я этот коробок перекладываю на табурет перед кроватью, где у меня часы. Еще один на притолоке двери — это на тот случай, если пришел домой, лампадки погасли, внутри никого нет, кроме темноты, а еще стульев и табуреток, которые скрываются во тьме. Пока дойдешь, запалишь лампу — убьешься.

А здесь? Слуги, чтобы зажечь генеральше свечи в гостиной, разжечь дрова в печи, таскают с собой коробок спичек? Вполне возможно, но…

Ай да я! Спичечный коробок с несколькими спичками оказался не на печке в углу (по летнему времени в гостиной не топят!), а на шкапчике с фарфоровыми фигурками. Всякие старинные игрушки — дамы, принцы и пастушки. Мейсен? Кстати, надо будет их рассмотреть — нравятся мне такие штуки. Но это потом, а сейчас я изображу кавалера, угощающего даму спичкой.

— Мерси, — поблагодарила меня Софья Борисовна, затянувшись своей «пахитоской».

— Сонечка, а ведь ты в прежние времена не курила? — заметила маменька.

— Оленька, прежние времена давно прошли, — хмыкнула статс-дама, выпуская в мою сторону струйку дыма. — Ее Императорское Величество, чьей статс-дамой я имею честь пребывать, изволит курить. Курить — признак…

Графиня закашлялась, не досказав — признаком чего является курение? Видимо, принадлежностью к высшему свету.

Не знал, что императрица Мария Федоровна курит. Видимо, этому ее в Дании научили, пока в девках была. Ну, в датских принцессах. Вишь, теперь и наших сиятельных особ учит плохому.

Странный народ эти курильщики. Отчего-то считают, что нам вдыхать их дым доставляет удовольствие.

— Позвольте, — любезно сказал я, открывая окошко. Пусть хоть вонь на улицу вынесет…

В раскрытое окно, откуда-то издалека доносилась песня. Та самая, русская народная, про серенького козлика. Но что-то мне в этой песенке показалось странным. Вслушался…

— Бабушка козлика очень любила,

Вот как, вот как, очень любила,

Очень любила, кашей кормила

Кашей кормила, водкой поила,

Вот как, вот как, водкой поила.

Вздумалось козлику в лес погуляти,

Вот как, вот как, — в лес погуляти,

В лес погуляти, волка задрати.

Вот как, вот как, — волка задрати.

Вовремя бабушка в лес прибежала,

Вот как, вот как, в лес прибежала,

В лес прибежала, волка спасала.

Вот как, вот как, — волка спасала.

Мы заслушались новой вариацией песенки, поэтому отвлеклись, словно бы и забыли — о чем же собрались говорить? Наконец, статс-дама выбросила окурок в окно (надеюсь, там ничего горючего нет?), встала и резко закрыла створку.

— Ольга Николаевна и Иван Александрович, — обратилась она к нам, — чего вы от меня хотите?

Я оторопело посмотрел на маменьку, покачал головой и спросил:

— Маменька, ты что-нибудь хочешь от графини Левашовой? Вот лично я — ничего.

Матушка пропустила вопрос сына мимо ушей, посмотрела на статс-даму и мягко поинтересовалась:

— Соня… — начала она, потом поправилась. — Софья Борисовна, а с чего вы взяли, что мы от вас чего-то хотим? Я попросту хотела вам сообщить, что у вас есть племянница, дочь Сергея.

— Попросту? Зачем было вообще писать мне это письмо? Зачем было привозить с собой эту… девку?

Та-ак… Похоже, что искреннее желание маменьки познакомить тетку с племянницей, пусть незаконной, потерпят фиаско.

— Аня приехала с нами, потому что я этого захотела, — сказала маменька. — Мне кто-то мог запретить взять с собой собственную воспитанницу? Если только мой муж. А вот почему вы, сиятельная графиня все бросили, включая ваши обязанности при дворе и приехали в Москву? Чего ради? Я вам написала, что доказательств того, что Аня ваша племянница, у меня нет. Мы могли бы спокойно встретиться в Санкт-Петербурге, все обсудить. Никто вас не неволит признавать племянницу. Никто вас сюда не звал, не приглашал, вы так сами решили.

— Да потому что я берегу честь своей семьи, своего рода! Я — статс-дама императрицы, меня должны наградить Малым крестом, я графиня, я из рода Голицыных. Мы — потомки Гедимина, владетеля Литовского. Мой брат Сергей — заслуженный офицер, погибший во славу отечества. И ты собираешься пятнать нашу честь, льешь на нас грязь, предъявив нам какого-то ублюдка?

Бац!

Ай да маменька!

От ее пощечины голова «потомка владетеля Литовского» чуть не слетела с плеч. И ладно, что шея помешала.

— Да как ты смеешь⁈ — взъярилась «кавалерственная дама».

— Отставить! — рявкнул я в лучших традициях командира отделения российской армии, что разнимает драку собственных подчиненных.

Но в случае с подчиненными я был уверен в успехе, а здесь — не особо. К счастью, и маменька, и госпожа статс-дама драться не стали.

— Госпожа графиня, письмо у вас? — обратился я к статс-даме императрицы.

— Какое письмо? — не сразу дошло до сиятельной особы. К тому же — ее потряхивало. Нервы.

— Письмо, которое моя маменька — ваша подруга, прислала вам, — терпеливо пояснил я, потом уточнил: — Наверное, теперь уже бывшая подруга. Письмо. Ну, такая депеша, где сообщается, что у вашего покойного брата осталась дочь. Вернее — подозрение, что это его дочь. Нет никаких доказательств вашего родства. Мы поняли, что вам это не нужно. Но если вам это не нужно, а нам тем более. Анечка считает своим настоящим отцом другого человека. Так что — просто забудем обо всем. Письмо при вас?

— Да, письмо при мне, — подтвердила графиня.

— Дайте его сюда, — попросил я достаточно резко, почти в приказной форме.

Левашова, в девичестве Голицына, немного поколебалась, потом вытащила из сумочки сложенный вчетверо конверт.

— Будьте добры, отдайте его мне, — еще раз попросил я, протянув руку.

— Извольте, — пожала пышными плечами Софья Борисовна, отдавая мне письмо. — Зачем оно вам?

Я без зазрения совести развернул конверт, вытащил из него письмо и продемонстрировал маменьке:

— Это оно? Почерк твой?

— Оно, — подтвердила матушка, видимо, тоже не понимая — что я собираюсь сделать?

А я поступил просто — подошел к ледяной печи, открыл дверцу. Скомкав письмо, положил внутрь, поднес зажженную спичку. Подождав, пока останутся клочья сгоревшей бумаги и пепел, закрыл дверцу.

— Вот и все, — с удовлетворением проговорил я. — Вопрос закрыт. Будем считать, что его вообще не было. И не было никаких сомнительных детей, ничего. — Посмотрев на госпожу Левашову, сказал: — Наверное, сударыня, вам лучше уехать. Выгнать вас я не в праве — дом чужой, мы здесь сами на правах гостей, но оставаться рядом с вами я не желаю. Думаю, моя матушка со мной согласна. Если вы не уйдете — придется уйти нам.

— Подожди-ка, молодой человек, — не поняла графиня Левашова. — Что значит — все? А как же быть с девкой, которую вы называете дочерью моего брата?

Эх, понимаю, что слово девка не несет негатива. Так тут принято. От кого другого воспринял бы нормально, но не от этой цацы. Жаль, что сам не могу залепить статс-даме пощечину.

— Вашего брата я не имел чести знать, его дочерей тоже, — ответил я. — Вы слышали, что мы сказали? Вопрос о ваших родственниках — племянницах ли, племянниках — ваш семейный вопрос, его я решать не стану. Прощайте.

— Что значит прощайте? — снова не поняла графиня.

— Да то и значит, что я с вами прощаюсь. Очень надеюсь, что мы с вами больше не встретимся. Еще раз благодарю, что вы хотели поспособствовать моей придворной карьере.

— Да, Софья Борисовна, вам лучше уйти, — присоединилась ко мне маменька. Видя, что графиня продолжает стоять, пожала плечами: — Иван, ты прав — если госпожа Левашова не уходит, придется уходить нам. Я прикажу горничным собирать вещи, а ты найди Анечку, скажи, что мы съезжаем. Если хочешь — пришлю в твою комнату кого-нибудь из своих девушек — пусть уложат твой чемодан.

— Сам управлюсь, — улыбнулся я. Взяв маменьку за левую руку, поцеловал ей запястье. — Ты забываешь, что твой сынок уже большой мальчик.

Я собрался выйти из гостиной, но в дверях встала госпожа Левашова.

— Нет, вы мне должны все объяснить.

Будь это мужчина, я бы его попросту вынес, но драться с женщиной?

— Иван, присядем и подождем Людмилу, — сказала маменька, взяв меня под руку и отводя в сторону. — Она хозяйка, поэтому имеет полное право выгнать своего гостя, особенно незваного.

Мы сели на диван и принялись старательно делать вид, что мы здесь вдвоем.

— Ты и на самом деле станешь перестраивать дом в Череповце? — поинтересовалась маменька.

Умница маменька. Правильную тему для разговора выбрала. Заговори она о чем-то другом — о службе, о театре, это выглядело бы фальшивым. А дом — это уже конкретика, о ней и говорить легче.

— Дом мне все равно нужен, — принялся объяснять я. — А чего тянуть? Мне еще хозяйка говаривала — Наталья Никифоровна, что для одного меня он сойдет, камердинера можно пристроить, но для семьи уже маловат. Леночке дортуар… или, будуар — как правильно? понадобится, детскую комнату надо заранее выбрать. А зачем этот дом ремонтировать, потом продавать, да новый искать — проще сразу в двухэтажный превратить. Аня здесь абсолютно права. А еще — место там очень удобное, до службы от него минут пять, а не спеша — десять. Еще хорошо, что не на центральной улице, где народ бродит, а чуть поодаль. Одно плохо — двор небольшой, а хотелось бы сад разбить. Но тоже — есть ли смысл его разбивать, если меня рано или поздно куда-нибудь да переведут?

— И долго я буду вас ждать? Я не для этого приезжала в Москву, чтобы терпеть унижение! — опять подала голос Левашова.

Вот здесь маменька решила обратить-таки внимание на бывшую подругу.

— Да, Иван, заплати графине. Нужно бы серебром, лучше рублями, но сойдет и бумажками. Выдай ей тридцать рублей — и за билеты, и на возмещение накладных расходов.

Я чуть было не спросил — откуда целых тридцать рублей, потом дошло. Полез в бумажник, но надобности не было. Графиня Левашова выскочила, захлопнув за собой дверь с такой силой, что в шкапчике жалобно зазвенели безделушки. Надеюсь, мейсенский фарфор не пострадал? Пастушки и пастухи очень хрупкие.

— Ты у меня молодец, — похвалил я маменьку, обнимая ее за плечи. — Только руку помыть не забудь.

— Какую руку? — не вдруг поняла она.

— Ту, которой ты графине пощечину отвесила, — уточнил я. — Лучше — если сразу спустишься, и помоешь.

Матушка подняла руку и с преувеличенным вниманием принялась ее осматривать.

— Думаешь, испачкала?

— Конечно.

— Ну, если мой сын считает, что его мать должна помыть свою руку, испачкавшуюся с соприкосновению со щекой… не знаю, как мне назвать свою бывшую подругу, то непременно помою, — грустно улыбнулась матушка.Вздохнув, сказала: — А ведь она раньше такой не была. Я помню — своего брата любила, и вообще… У Софьи у самой двое детей. Неужели она ничего не понимает? Ей, видите ли, крестик святой Екатерины хочется получить, скандала боится… Ужасно жалею, что вообще написала это письмо.

Я промолчал. Конечно не стоило его писать. Но теперь уже какой смысл обсуждать что-то, что случилось и рассуждать задним числом? По резаному не режут.

— Мамуля, я тебя очень люблю. И ты правильно сделала, что это письмо написала. Да, все пошло не так, как хотелось, зато не осталось недомолвок.

— Как ты меня назвал? Мамуля?

— Ой, прости, вырвалось… — переполошился я. Я же так иной раз ту свою маму называл.

— А мне понравилось, — заулыбалась маменька. — Мамуля… Непривычно, зато душевно. Пойдем вниз, руки помоем, заодно посмотрим — уехала ли графиня. И Аня наша с Людмилой должны вернуться. Ты мне потом расскажешь — что там наша с тобой воспитанница придумала, чтобы дрова на усадьбе не крали.

— Это наше с тобой стихийное бедствие, а не воспитанница,— вздохнул я. Покачал головой: — А супруге товарища министра внутренних дел некоторые вещи лучше не знать…

Особенно про то, что барышня проводит инструктаж для бывших солдат, один из которых был раньше сапером. Впрочем, Москва-матушка нашествие Наполеона пережила, а уж Аньку как-нибудь перетерпит.