Формула огня

Глава 7

Смех затих так же внезапно, как и начался, оставив после себя странное, звенящее послевкусие. Он не принёс облегчения, нет. Скорее, послужил чем-то вроде клапана, через который армия выпустила пар, весь тот ужас, напряжение и чудовищную усталость, что накопились за последние дни. А теперь, когда клапан закрылся, наступила тишина. Тяжёлая, вязкая, пропитанная запахом крови и погребальных костров. Солдаты молча смотрели на то место, где скрылась процессия униженных аристократов, и в их глазах я не видел ни радости, ни злорадства. Только какое-то новое, трезвое понимание того, что старый мир с его графами и баронами, с его честью и благородством, сгорел в этой долине вместе с тысячами эльфийских тел. И из этого пепла сейчас, прямо на их глазах, рождалось нечто иное. Уродливое, жестокое, но, возможно, единственное, что могло дать им шанс выжить.

Я не дал им долго рефлексировать. Тишина на войне вещь опасная, она рождает сомнения и страх. А мне нужны были не сомневающиеся, а работающие.

— Отбой представлению! — мой голос прозвучал резко, как удар хлыста, обрывая затянувшуюся паузу. — Вы думали, я вам цирк приехал показывать? За работу! Каждый знает свой участок! Двигайте задницами, пока солнце ещё высоко!

Слова подействовали. Армия, как единый, пусть и израненный, организм, вздрогнула и пришла в движение. Все расходились по своим местам, и уже через несколько минут долина снова наполнилась привычными звуками. Грохотом, пылью, матом.

Стройка. Вот как теперь называлась наша жизнь. Она не была похожа на те аккуратные, вылизанные проекты, что я видел на Земле. Никаких тебе планов-графиков, техники безопасности и профсоюзов. Это был яростный хаос, который, как ни странно, подчинялся моей воле. Вся долина превратилась в кипящий муравейник, где фундаментом служили кости, а раствором кровь и пот.

Я шёл через этот управляемый ад, и каждый шаг был проверкой на прочность. Вот, у подножия склона, бригада гномов под руководством старого Гимли священнодействовала над скалой. Они не просто долбили камень, нет, это была почти ювелирная работа. Один, самый опытный, с помощью длинного бура и тяжёлого молота проделывал в граните глубокие ровные шпуры. Другие осторожно закладывали внутрь пороховые заряды. Ни одного лишнего движения, ни одного грамма пороха сверх нормы. Они чувствовали камень, как живое существо, знали все его трещины и слабые места.

— Готово, Железный Вождь! — прохрипел Гимли, вытирая пот со лба. — Можно поджигать.

Я кивнул сигнальщику на уступе. Пронзительно, на одной ноте, взвыл рог. Этот звук был сигналом для всех в долине. Работа на мгновение замерла. Все, кто был на открытом пространстве, бросились к укрытиям, прячась за валунами и в неглубоких траншеях. Наступила короткая, напряжённая тишина. А потом земля дрогнула.

Глухой, утробный удар, который прошёл по всему телу, от подошв сапог до корней волос. Скала на том участке, где работали гномы, вспучилась, покрылась сетью трещин, и огромный, многотонный пласт гранита с сухим треском отделился от основного массива и рухнул вниз, поднимая облако каменной пыли. Идеально. Не хаотичный обвал, а ровный, почти прямоугольный срез. Гномы откололи кусок горы, как кусок сыра.

— Ювелирная работа, мастер Гимли, — одобрительно сказал я. Старый гном только хмыкнул в бороду, но я увидел, как блеснули его глаза.

А дальше в дело вступали орки. Как только пыль оседала, они, с гортанными криками, набрасывались на обломки. Эти зеленокожие гиганты были моими живыми кранами, бульдозерами и самосвалами. Они не использовали тачек или носилок, считая это ниже своего достоинства. Они просто обхватывали валуны, которые не смогли бы сдвинуть и пятеро людей, разбивали на части, а затем взваливали их на свои могучие плечи и, рыча от натуги, тащили туда, где уже кипела другая работа. Их мышцы перекатывались под тёмно-зелёной кожей, вздувались вены на шеях и руках. Это была грубая, первобытная сила, которую я научился направлять в нужное русло. Но всё же, примитивные краны уже собирались, как ни крути, голой силой не поднять тонну на плечи.

Целью орков были гигантские деревянные конструкции, которые мои мастера, под руководством Брунгильды, сколачивали у подножия склонов. Опалубка. Уродливые, грубые ящики, повторяющие контуры будущих ДОТов.

— Быстрее, зеленокожие! — командовала моя жена-гномка, стоя на одном из таких ящиков. В её руках был не топор, а циркуль и отвес. — Мне нужен бут! Крупный, мелкий, любой! Засыпайте!

Орки, не обращая внимания на её тон, с грохотом сваливали камни внутрь опалубки, заполняя её. Это была основа, скелет будущей стены. А плотью для этого скелета служила серая, невзрачная жижа, которую готовили неподалёку.

Это было сердце моей стройки. Моё главное ноу-хау. Мой «алхимический цемент».

В нескольких больших, вырытых прямо в земле ямах, работали самые неквалифицированные люди из числа новобранцев и те самые «аристократы». Под присмотром моих мастеров они гигантскими мотыгами мешали адское варево. Известь, которую мы получали, обжигая известняк в примитивных печах. Речной песок, гравий, который мы просеивали из обломков скал. И главный, секретный ингредиент, вулканический пепел, который мы в огромных количествах таскали с дальних склонов. Эта серая, пыльная дрянь, смешиваясь с водой и известью, творила чудеса. Она запускала химическую реакцию, которая через несколько дней превращала эту жижу в камень, по прочности не уступающий граниту. Бетон, уродливый, неблагородный, но невероятно эффективный.

— Готово! — крикнул один из мастеров, и работа у ямы замерла.

По его команде солдаты подбегали с вёдрами, черпали эту серую, густую массу и бегом несли её к опалубке. Там они выливали её на камни, а другие, вооружённые длинными шестами, начинали её трамбовать, уплотнять, выгоняя пузырьки воздуха.

Я подошёл к Брунгильде, которая с недовольным видом наблюдала за этим процессом.

— Что-то не так? — спросил я.

— Всё не так, — проворчала она, не отрывая взгляда от серой жижи, заполняющей опалубку. — Это какая-то похлёбка. Мы не строим, мы лепим куличики из грязи. Мой отец, увидев это, отрёкся бы от меня.

— Твой отец строил крепости, чтобы они стояли веками и радовали глаз, — ответил я, зачерпнув на палец немного серой массы и растерев её. — А я строю крепость, чтобы она выдержала удар тех тварей, которые до недавнего времени лежали вон там в завале и знатно воняли. Моим стенам не нужно быть красивыми, им нужно быть толстыми и прочными. Этот «куличик», когда застынет, станет монолитом. В твоей идеальной кладке всегда есть швы, слабые места, а здесь их не будет. Это будет просто кусок искусственной скалы. И попробуй-ка его разбей. Жаль, у нас нет лишнего металла для армирования, вот тогда это была бы полная феерия.

Она посмотрела на меня, потом на свои руки, испачканные этим «неправильным» раствором. В её глазах боролись вековые традиции её народа и холодная логика, которую она не могла не признавать.

— Ладно, — наконец сдалась она. — Уродливо, но, чёрт тебя дери, прочно. Угол наклона стены выдержан в сорок пять градусов. Большая часть снарядов, пущенных в стену, будут уходить в рикошет. Ты и это продумал?

— Я всё продумал, — кивнул я. — И про амбразуры, и про вентиляцию, и про то, как мы будем сюда затаскивать пулемёты.

Я смотрел, как серая масса медленно, но верно заполняет деревянную форму, поглощая камни, превращаясь в единое целое. И чувствовал странное, мрачное удовлетворение.

И где-то там, в грязи, по колено в цементном растворе, таскал вёдра молодой граф Райхенбах. Его дорогой камзол превратился в грязную тряпку, светлые кудри слиплись от пота и пыли, а на нежных руках уже проступали кровавые мозоли. Рядом с ним, не обращая на него никакого внимания, работал орк, чьи шрамы могли бы рассказать историю целой войны. И они делали одно и то же дело. И в этом была своя, особая, жестокая справедливость. Диктатура стройплощадки уравняла всех. Здесь не было ни благородных, ни простолюдинов. Здесь были только рабочие руки. И моя воля, которая двигала этими руками, превращая хаос в порядок.

Казалось, этот урок усвоили все. Даже самые спесивые дворянчики, после первого дня в каменоломнях, превратились из гордых павлинов в понурых, грязных волов. Они работали, медленно, неумело, проклиная всё на свете, но работали. Страх оказаться под орочьей плетью или, что ещё хуже, быть признанным «бесполезным», оказался сильнее вековой спеси.

Но в каждой бочке мёда найдётся своя ложка дёгтя. В моём случае, это был молодой граф Адальберт фон Райхенбах. Я заметил его издалека не потому, что он чем-то выделялся на фоне остальных, таких же грязных и измождённых «добровольцев». А потому, что он остановился. Просто замер посреди котлована, где его бригада таскала вёдра с бетоном. Лопата, которой он до этого с отвращением ковырял серую жижу, валялась у его ног. Он стоял, выпрямившись, и его фигура, даже в рваной, перепачканной одежде, была полна вызывающего, театрального благородства.

Работа вокруг него на мгновение замедлилась. Солдаты, тащившие вёдра, замедляли шаг, с любопытством косясь в его сторону. Орк-надсмотрщик, огромный, как шкаф, с одним глазом, затянутым бельмом, лениво повернул в его сторону свою уродливую башку. Он что-то прорычал на своём гортанном языке, видимо, призывая «белокожего» вернуться к работе. Райхенбах не обратил на него никакого внимания. Он ждал меня.

Я медленно пошёл к нему без спешки, уже зная, что сейчас произойдёт. Этот нарыв должен был прорваться. Слишком много ненависти и унижения скопилось в этом избалованном мальчишке. Ему нужно было взорваться, и он выбрал для этого самый неподходящий момент, для него, разумеется. Для меня же это был идеальный подарок, показательный процесс, о котором я мог только мечтать.

Когда подошёл, вокруг нас уже образовалось пустое пространство. Рабочие остановились, создав живое кольцо. Они смотрели то на меня, то на него, в их глазах было предвкушение. Они ждали развязки, чем закончится этот поединок между старым миром и новым.

— У тебя проблемы, граф? — спросил я спокойно, останавливаясь в паре шагов от него.

Он вздрогнул, но не отвёл взгляд. Его глаза горели лихорадочным, истеричным огнём. Он явно репетировал эту сцену у себя в голове всю ночь.

— У меня проблемы, барон, — ответил он, и его голос дрожал от сдерживаемой ярости. — У меня проблема с тем, во что вы превратили армию герцога! В стадо рабов!

Он сделал шаг вперёд, тыча в меня пальцем, на котором всё ещё тускло поблёскивал фамильный перстень.

— Я Адальберт фон Райхенбах! Мой род служил герцогам Вальдемар четыреста лет! Мой прадед погиб, защищая этот перевал от первой орочьей орды! Мой дед сложил голову в войне с тёмными эльфами тридцать лет назад! Мой отец сейчас заседает в Малом Совете, решая судьбу этого герцогства! Кровь Райхенбахов проливалась за эту землю веками! И вы, выскочка, без роду и племени, смеете заставлять меня, наследника этого великого рода, таскать грязь наравне с этими… — он брезгливо кивнул в сторону орка-надсмотрщика, — … с этими животными⁈

Его речь была патетичной и, наверное, произвела бы впечатление где-нибудь в тронном зале герцога. Но здесь, посреди этой стройплощадки, в окружении грязных, уставших людей, которые только что хоронили своих товарищей, она звучала дико и нелепо. Как кривляние шута на поминках.

Я молчал, давая ему выговориться, пусть все услышат.

— Я не раб! — продолжал он, всё больше распаляясь. — Я воин! Моё место на стене, с мечом в руке, а не в этой яме с дерьмом! Я отказываюсь! Слышите⁈ Я, граф фон Райхенбах, отказываюсь подчиняться этому безумному приказу!

Он бросил мне вызов, публично перед всей армией. Паренёк поставил меня в положение, где я должен был либо отступить, потеряв лицо и авторитет, либо пойти на обострение. Он думал, что я начну с ним спорить, взывать к его долгу, угрожать. Он ждал диалога.

Но я не собирался с ним разговаривать. Я выдержал паузу, обводя взглядом затихшую толпу. Видел лица солдат, которые два дня назад шли за мной в огонь. Лица гномов, которые, матерясь, строили по моим чертежам. Лица орков, которые по моему приказу убирали трупы своих извечных врагов. Они все смотрели на меня, ждали.

Затем я медленно повернул голову.

— Урсула!

Мой голос не был громким, но в наступившей тишине он прозвучал, как выстрел.

Из толпы, раздвигая солдат плечами, вышла моя валькирия. Она была без доспехов, в одной кожаной жилетке, открывавшей её покрытые шрамами руки. За поясом у неё висел не топор, а длинный, толстый, плетёный из бычьих жил кнут. Её обычное оружие для поддержания дисциплины среди своих же соплеменников. Она подошла и встала рядом со мной, возвышаясь над молодым графом, как скала. От неё пахло потом, кровью и неприкрытой угрозой.

Райхенбах побледнел. Молодой граф, видимо, ожидал чего угодно, но не этого. Его спесь мгновенно улетучилась, сменившись плохо скрываемым страхом.

— В-вы… что вы собираетесь делать? — пролепетал он.

Я не ответил ему, посмотрев на Урсулу.

— Он говорит, что его честь не позволяет ему работать, — сказал я спокойно, как будто констатировал медицинский факт.

Урсула хищно ухмыльнулась, обнажив свои клыки.

— Иногда слова плохо доходят до мягких человеческих голов, — усмехнувшись, произнесла орчанка. — Иногда нужно, чтобы тело запомнило.

— Именно, — кивнул я. — Объясни ему наглядно. Остальным будет пример.

— С удовольствием, Железный Вождь.

Она сделала шаг вперёд. Райхенбах отшатнулся.

— Не смейте! — взвизгнул он. — Я аристократ! Я буду жаловаться герцогу!

— Жалуйся, — пожал я плечами. — Если выживешь.

Два орка, те самые, что вели их в каменоломни, вышли из толпы и, подойдя к графу с двух сторон, схватили его за руки. Он попытался вырваться, но это было всё равно что пытаться вырваться из стальных тисков. Они заломили ему руки за спину и поволокли к большому плоскому валуну в центре котлована.

— Нет! Пустите! Вы не имеете права! — визжал он, и его голос срывался на плач.

Его швырнули на камень лицом вниз. Один из орков сел ему на ноги, второй придавил плечи, лишая малейшей возможности двигаться. Третий, подойдя, одним рывком сорвал с него остатки камзола и рубахи, обнажив белую, не знавшую ни солнца, ни труда спину.

Толпа замерла. Солдаты, которые до этого с любопытством наблюдали за сценой, теперь смотрели с каким-то ошеломлённым ужасом. Публичная порка аристократа… Такого этот мир ещё не видел.

Урсула подошла к валуну. Она не спешила, медленно, с наслаждением, разматывала свой кнут. Он был длинный, тяжёлый, с несколькими узлами на конце. Она взвесила его в руке, пробуя вес. Затем она посмотрела на меня, и в её жёлтых глазах был немой вопрос: «Сколько?»

Я молча показал ей два пальца. Она поняла, ухмыльнувшись ещё шире. Урсула отступила на шаг, заняв удобную позицию. Сделала короткий, почти ленивый замах.

С-с-с-с-вист!

Кнут рассёк воздух с пронзительным, режущим уши звуком.

Хрясь!

Удар. Короткий, сухой, похожий на звук сломанной ветки.

— А-а-а-а-а-а!

Визг Райхенбаха был нечеловеческим. Это был крик животного, которому внезапно причинили невыносимую боль. На его белой спине мгновенно проступила багровая полоса, которая тут же начала наливаться кровью.

Толпа ахнула, как один человек.

Урсула не дала ему передышки. Второй удар. Третий. Четвёртый. Она не вкладывала в них всю свою чудовищную силу. Нет, она работала технично, профессионально. Каждый удар ложился рядом с предыдущим, превращая спину графа в кровавое месиво. Она не просто наказывала, она калечила.

Визг Райхенбаха перешёл в сплошной, захлёбывающийся вой. Он дёргался, пытался вырваться, но орки держали его мёртвой хваткой. Он больше не кричал о чести, не звал герцога. Он просто выл, как раненый зверь.

Десятый удар. Он замолчал, обмякнув.

— Он отключился, — констатировала Урсула, опуская кнут.

— Приведите в чувство, — холодно приказал я.

Один из орков сходил к бочке с водой и, зачерпнув ведром, с размаху вылил ледяную воду на голову и спину графа, тот содрогнулся и снова закричал.

— Продолжай, — сказал я Урсуле.

И она продолжила. Удар за ударом, методично, безжалостно. Я смотрел не на спину Райхенбаха, я смотрел на лица в толпе. На его товарищей-аристократов, которые стояли, бледные, как смерть, их трясло. На солдат, в чьих глазах ужас смешивался со странным, мрачным удовлетворением. На гномов, которые смотрели на это с одобрительным кряхтением. На орков, для которых это было привычным и даже весёлым зрелищем, ведь завтра по своей дурости ты окажешься тем, кого порят, а не тем, кто держит.

Двадцатый удар, Урсула опустила кнут. Всё было кончено, Райхенбах не кричал, только тихо, прерывисто скулил, его тело сотрясала мелкая дрожь. Его спина превратилась в сплошную кровавую рану.

— Уберите его, — бросил я оркам. — В лазарет. Если выживет, вернёте его на прежнее место. Дадите тачку, таскать камни легче, чем махать лопатой.

Они, кряхтя, подняли его обмякшее тело и потащили прочь. Я повернулся к застывшей в гробовом молчании толпе.

— А теперь, — я повысил голос. — За работу!

Толпа вздрогнула. И через мгновение все, как по команде, развернулись и бросились к своим местам. К лопатам, тачкам, вёдрам. Работа возобновилась с удвоенной, лихорадочной энергией. Никто больше не разговаривал, не отлынивал. Были слышны только скрип тачек, стук кирок и тяжёлое дыхание людей.

Я стоял посреди этого муравейника и чувствовал, как нити власти, прочными стальными тросами, стягиваются в моих руках. Этот день они запомнят надолго. День, когда честь умерла…