Формула огня

Глава 18

Сигнал пришёл на рассвете, когда первый, робкий луч солнца коснулся заиндевевших пиков и превратил их в осколки розового стекла. Это был не рёв боевого рога, не тревожный набат, возвещающий о начале нового сражения. Ничего подобного, просто серия отчаянных, рваных вспышек сигнального зеркала на самой дальней, самой западной дозорной башне. Беспорядочная, паническая морзянка, которую мог транслировать только человек на грани истерики. Короткие, судорожные блики, которые кричали без слов: «Они здесь. Они пришли».

Я стоял на недостроенной стене главного бастиона моего форта, чашка с горячей, горькой дрянью, которую гномы по недоразумению называли кофе, остывала в моих руках. Внизу, в долине, кипела работа. Тысячи людей, как муравьи, копошились в мёрзлой земле, продолжая возводить мой «Фильтр». Звук молотков, визг пил, гортанные крики орков, ворочающих валуны, всё это сливалось в единый, монотонный гул стройки века. Ещё вчера этот гул меня успокаивал. Он был воплощением порядка, системы, инженерной мысли, побеждающей хаос. Но сейчас, глядя на панические вспышки на горизонте, я понимал, что построил плотину, не зная, какой силы удар на неё надвигается.

— Командир! — голос Эссена за спиной был напряжённым, как струна. — Сигнал с западного поста!

— Я вижу, Эссен, — бросил я, не оборачиваясь. — Поднять по тревоге первый и второй батальоны «Ястребов». Пулемётные расчёты на позиции. Но огня не открывать ни при каких обстоятельствах. Пока я лично не отдам приказ.

Через полчаса они появились. И слово «они» было самым жалким, самым неточным определением того, что я увидел. Из- за дальнего перегиба местности, как будто прорвав невидимую плотину, хлынула река. Мутная, серо-бурая, медленная, вязкая река человеческого отчаяния.

Масштаб, вот что било под дых, вышибая воздух из лёгких. Это не был ручей, не поток. Это была река, шириной в несколько сотен метров, и у неё, казалось, не было ни начала, ни конца. Она просто текла, заполняя собой долину, и состояла она из десятков, может, сотен тысяч людей.

Мы смотрели на них с высоты наших стен, и даже мои закалённые, прошедшие через ад Глотки Грифона солдаты замерли, их молотки и лопаты выпали из рук. Стройка стихла, в наступившей тишине был слышен только один звук, низкий, многоголосый, непрекращающийся стон, который издавала эта река, звук массы человеческого горя. Шуршание тысяч ног по мёрзлой земле, сухой, надсадный кашель, плач детей, который тут же тонул в общем гуле, как капля в океане.

А потом ударил запах, я почувствовал его даже здесь, наверху, подхваченный ледяным ветром. Тяжёлый смрад немытых тел, грязных тряпок, застарелой мочи и болезни. И под всем этим, едва уловимая, приторно-сладкая нотка разложения. Он был почти осязаем, он лез в ноздри, в горло, вызывая тошноту.

Поднял подзорную трубу, руки слегка дрожали, и я сжал окуляры сильнее, злясь на эту непрошеную слабость. То, что увидел вблизи, было ещё страшнее. Река состояла из отдельных, крошечных трагедий. Вот женщина, молодая, красивая когда-то, теперь с серым, как пепел, лицом, она качает на руках свёрток. Вот старик, одетый в остатки когда-то богатой одежды, он спотыкается, падает на колени в грязь, пытается встать, но его просто обтекают, переступают через него, никто даже не смотрит в его сторону. Он остаётся лежать, и река течёт дальше, безразличная к его судьбе. Вот группа мужчин, бывших солдат, судя по кольчугам, в глазах не отчаяние, а волчья, голодная злоба. Они смотрят на наши стены, на наших сытых, одетых в форму солдат, и я вижу в их взгляде не просьбу о помощи, а зависть и ненависть.

— Боги… — прошептал Штайнер, вставший рядом со мной. Его лицо, обычно непроницаемое, сейчас было похоже на маску ужаса. — Это… это не беженцы. Это ходячая чума. Командир, вы должны отдать приказ!

Я опустил трубу, мои ладони вспотели. Поток, который нёс в себе болезни, голод, бунт и смерть. Разум, холодный, расчётливый, кричал то же, что и Штайнер. Остановить. Не пускать. Отгородиться. Но что-то другое, что-то, что я считал давно похороненным под обломками двух войн и сотен инженерных расчётов, сжимало горло. Ведь именно на это рассчитывали тёмные, прекрасный гамбит, любой финал которого для них это победа. Станем затворниками, вся эта толпа умрёт от голода и болезней. Попробуем выбирать, будет бунт и закономерный расстрел, в глазах всех наших соседей, кто ещё жив, мы станем мясниками, такими же как тёмные, можно забыть даже о призрачном шансе на союз.

Мои солдаты молчали. Они смотрели на эту реку, и я видел в их глазах не презрение, не злобу. Я видел в них страх и жалость. Странную, жгучую смесь двух этих чувств. Они видели в них своих матерей, своих детей, самих себя. Видели то, во что они сами могли превратиться, если бы у них не было моих пушек.

— Командир… — снова начал Штайнер, но я поднял руку, заставляя его замолчать.

Я смотрел, как авангард этой реки, самые быстрые, самые отчаянные, приближается к первой линии нашей обороны. К натянутой колючей проволоке, за которой, в наспех вырытых окопах, залегли мои пулемётчики. Они были в нескольких сотнях метров. И они продолжали идти, брести, не разбирая дороги, их пустые глаза были устремлены на наши стены, как на единственный маяк в океане мрака.

— Штайнер, — сказал я, и мой голос прозвучал глухо, как будто я говорил из-под земли. — Прикажи своим людям держать себя в руках. Ни одного выстрела без моей команды. Пусть подойдут.

Машина заработала. Огромный, бездушный, но до отвращения эффективный механизм, который я спроектировал в своём мозгу, ожил, приводимый в движение сотнями моих солдат, превратившихся в его безликие шестерёнки. План «Фильтр», звучало чисто, почти по-научному. На деле же это был конвейер по переработке человеческого отчаяния, и я был его главным конструктором.

Первый кордон, наша «Красная зона», ощетинился сталью. Три ряда колючей проволоки, намотанной на вбитые в мёрзлую землю толстые колья, перегородили вход в долину, оставив лишь один узкий, метров в пятьдесят шириной, проход. По обе стороны от этого прохода, на склонах, в тщательно замаскированных гнёздах, залегли мои пулемётные расчёты. Четыре тяжёлых агрегата, плюющихся смертью на паровой тяге. Их стволы, накрытые брезентом, смотрели прямо на проход. Любой, кто сунулся бы напролом, превратился бы в кровавую кашу за считанные секунды.

В самом проходе, перед ним и за ним, выстроились три шеренги моих лучших «Ястребов». В первом ряду щитовики в кирасах, вторая и третья с винтовками за спиной и короткими штурмовыми тесаками на поясе. Их лица были скрыты стальными шлемами, превращая их в безликую, несокрушимую стену.

Когда первые ряды беженцев, самые отчаявшиеся, самые быстрые, доплелись до этого кордона, они замерли. В их пустых глазах на мгновение промелькнуло что-то похожее на осознание, они упёрлись в стену. Не каменную, а стальную, холодную и безразличную.

Я стоял на небольшой деревянной вышке, возведённой прямо за спинами моих солдат. Рядом со мной был Эссен и несколько связистов с сигнальными флажками. Я взял рупор, усиленный простеньким руническим заклинанием. Мой голос, громкий, металлический, безэмоциональный, ударил по толпе, заставив их вздрогнуть.

— Внимание! Говорит комендант крепости Штольценбург! Вы вошли на территорию герцогства Вальдемар! Дальнейшее продвижение запрещено!

Толпа загудела. Из передних рядов послышались крики, в которых смешались мольба, гнев и отчаяние.

— Пустите! У нас дети! Мы умираем!

— Дайте еды! Воды!

— Мы не враги!

Я дождался, пока волна криков немного спадёт.

— Помощь будет оказана, — продолжил я всё тем же ровным голосом. — Но на наших условиях. Порядок следующий, всё оружие, до последнего ножа, складывается в кучу перед нашими солдатами. После этого вы проходите дальше, группами по сто человек. Любая попытка пронести оружие, любая попытка прорвать оцепление будет расценена как нападение на солдат герцога. И будет подавлена немедленно и без предупреждения.

Я указал на склоны, где мои люди по моей команде сдёрнули брезент с пулемётов. Тусклый блеск их медных кожухов на фоне серого неба был красноречивее любых слов.

— У вас есть выбор, — закончил я. — Либо вы подчиняетесь нашим правилам и получаете шанс выжить. Либо вы умираете здесь. Выбирайте.

Наступила тишина, тяжёлая, давящая. Люди в передних рядах смотрели то на наши винтовки, то на пулемёты, то на своих истощённых детей. Я видел, как в их глазах борется отчаяние с инстинктом самосохранения.

И вот один, здоровенный мужик в кольчуге, с безумными глазами, выхватил из-за пояса топор.

— Да кто вы такие, псы! — взревел он. — Мы умирали там, пока вы тут жирели! Мы пройдём!

Он сделал шаг вперёд, занося топор. Я даже не дёрнулся. Сержант Ганс, стоявший во второй шеренге, сделал короткое, почти ленивое движение. Грохнул выстрел, мужик со стоном рухнул в грязь, выронив топор. Никто не бросился ему на помощь. Этот короткий, жестокий урок был усвоен мгновенно.

И процесс пошёл. Медленно, со скрипом, но пошёл. Первый, самый старый, бросил на землю свой охотничий нож. За ним второй вытащил из-за голенища короткий кинжал. Третий, со слезами на глазах, расстался с фамильным мечом. Через полчаса перед моими солдатами выросла целая гора оружия. Топоры, самодельные пики, дорогие дворянские шпаги, крестьянские вилы. Целый арсенал отчаяния.

Началась сортировка, мои солдаты, как бездушные автоматы, отделяли от толпы группы по сто человек и гнали их дальше, в «Жёлтую зону». Там их уже ждали следующие команды.

— Мужчины налево! Женщины и дети направо! Живее, живее, не задерживаем!

Плач, крики, мольбы. Семьи, которые прошли вместе через ад, теперь разлучали. Мужья пытались остаться с жёнами, матери не хотели отпускать сыновей-подростков. Мои солдаты действовали жёстко, но без лишней жестокости. Уговоры, толчки, иногда короткий удар прикладом для особо непонятливых.

— Это бесчеловечно, командир, — прошептал Эссен, глядя на эту сцену.

— Это необходимо, барон, — тихо ответил ему. — Смешанная, паникующая толпа неуправляема.

После разделения начинался самый унизительный этап, полный досмотр. Палатки, где работали мои поисковые группы, стояли в отдалении. Туда заводили по десять человек.

— Раздеваться! Всё до нитки! Одежду в одну кучу, личные вещи в другую!

Я специально поставил на этот этап самых чёрствых, самых циничных ветеранов и нескольких неко, чьё чутьё на магию было незаменимо. Они не смотрели на людей, они смотрели на вещи. Прощупывали каждый шов, проверяли каждую пряжку, каждый амулет. Любой подозрительный предмет тут же летел в специальный ящик, который потом сожгут.

Я видел, как молодая девушка, краснея и плача от стыда, снимает с себя последнее, убогое платье под безразличным взглядом солдата. Видел, как у старика отбирают медальон с портретом его, видимо, покойной жены, потому что он показался подозрительным. Каждое такое действие было маленькой смертью, убийством последнего, что у них оставалось, их достоинства.

Но это работало, за первые несколько часов мои «чистильщики» нашли два десятка зачарованных предметов. В основном, дешёвые амулеты удачи. Но попалось и три артефакта для маскировки. Простенькие, способные лишь слегка изменить черты лица, но для шпиона в толпе, более чем достаточно. Я приказал выставить их на всеобщее обозрение у входа в зону досмотра, как наглядное пособие, почему мы это делаем. Ропот недовольства сразу поутих.

После досмотра медицинский осмотр. Врачи, которых я собрал со всего гарнизона, работали на износ. Они осматривали людей бегло, но внимательно. Язык, кожа, глаза. Любой признак болезни, и человека тут же подхватывали санитары и тащили в карантинный сектор. Это была самая страшная зона, обнесённая двойным рядом колючей проволоки. Все понимали, что это билет в один конец.

И только потом, пройдя все эти круги ада, измождённые, униженные, голые в прямом и переносном смысле, они попадали в «Зелёную зону». Здесь им выдавали одинаковую серую робу из грубой мешковины, миску горячей, жидкой похлёбки и указывали место в огромной палатке, матерей с маленькими детьми селили в бараки.

Я стоял на вышке и смотрел, как работает мой конвейер. Вход — ревущая, хаотичная река отчаяния. Выход — аккуратные, упорядоченные ручейки серой, безликой массы. Система работала, я чувствовал себя одновременно и гением, и чудовищем. Спасал их от голодной смерти, но отнимал у них всё, что делало их людьми. И я не знал, что страшнее.

К вечеру, когда первые несколько тысяч были «обработаны», ко мне подошёл фон Клюге. Его лицо было цвета его же похлёбки.

— Командир, — прохрипел он, протягивая мне свои расчёты. — Если они будут прибывать с такой же скоростью, наши запасы зерна кончатся через четыре дня. Неделю, если мы урежем паёк для гарнизона. Это катастрофа.

Я взял у него бумаги, даже не взглянув на цифры.

— Это не катастрофа, интендант, это стимул. Стимул работать быстрее, завтра же начинаем вторую фазу. Рекрутинг. Пора превращать эти голодные рты в штыки и молоты.

Я посмотрел на запад, река не иссякала. Она всё текла и текла, и в наступающих сумерках казалась чёрной, как смола. И я понимал, что мой «Фильтр» должен работать гораздо быстрее. Иначе эта река просто снесёт мою плотину вместе со мной и всем моим миром.

Контроль, это слово стало моей мантрой, моей молитвой. Я повторял его про себя, глядя на серые, упорядоченные ряды бараков, на размеренные очереди за жидкой похлёбкой, на патрули, мерно шагающие вдоль периметра. Мой конвейер по переработке человеческого горя функционировал почти без сбоев. Но я, как инженер, знал одну простую истину: любая система имеет предел прочности. И рано или поздно нагрузка на неё превысит расчётную.

Это случилось на третий день ледяного ветра, который пронизывал до костей сквозь тонкую ткань выданной робы. Третий день однообразной, безвкусной баланды, которая лишь притупляла, но не утоляла голод. Третий день унизительных проверок, разлук и давящей, безнадёжной тоски. Напряжение в лагере росло, оно было почти физически ощутимым, как статическое электричество перед грозой. Нужна была лишь искра.

И искра нашлась.

Я как раз проводил инспекцию карантинного сектора, самого жуткого места во всём моём аду. За двойным рядом колючей проволоки, в наспех сколоченных бараках, умирали люди. От дизентерии, от какой-то местной разновидности тифа, от простого истощения. Наши лекари делали что могли, но у них не было столько лекарств, ни сил. Они могли лишь давать больным воду и ждать, когда те умрут.

По правилам, все тела из карантина должны были немедленно сжигаться. Но женщина, обезумевшая от горя, вцепилась в истощённое тело своего мужа и не отдавала его санитарам. Она не просто кричала, она выла, как раненая волчица. Этот крик, полный первобытной, вселенской боли, стал детонатором.

Он понёсся над лагерем, и тысячи людей, до этого покорно стоявшие в очередях, вздрогнули. Этот крик был их собственным криком, который они до этого сдерживали, давили в себе. Он был последней каплей.

Первыми дрогнули в очереди за едой. Кто-то один, потом второй, третий, толпа, до этого покорная, вдруг качнулась вперёд.

— Еды! Дайте еды! Вы морите нас голодом!

— Мой ребёнок умирает, а вы кормите нас помоями!

— Лжецы! Вы обещали спасение!

Крики слились в единый, многоголосый рёв. Толпа, потеряв остатки страха и разума, хлынула на полевые кухни, опрокидывая котлы с баландой, сметая моих солдат-поваров. Это был бунт, неорганизованный, стихийный, голодный. Бунт отчаяния.

— Тревога! — заорал я в рупор, который теперь всегда носил с собой. — Оружие не применять! Повторяю, огонь не открывать! Только щиты и дубинки! Вытеснять!

Мои «Ястребы» сработали чётко. Через несколько минут несколько сотен солдат в тяжёлых доспехах, выстроившись «черепахой», начали медленно, но, верно теснить толпу. Завязалась уродливая, хаотичная свалка. В моих солдат летели камни, палки, миски. Они отвечали ударами дубинок и щитов. Я ненавидел их за эту слабость, за этот бунт. И ненавидел себя за то, что вынужден был делать.

Мы бы справились, Мы бы их оттеснили, разогнали, самые активные оказались бы в карцере. Бунт бы захлебнулся в собственной бессильной ярости. Но в этот самый момент, когда всё внимание было приковано к центральной площади, произошло то, чего я боялся больше всего. То, ради чего и затевался весь этот бесчеловечный «Фильтр».

— Командир! Северо-западный периметр! Прорыв!

Я резко развернулся. Там, у самого края лагеря, где проходила граница между «Жёлтой» и «Зелёной» зонами, творился хаос. Группа беженцев, человек двадцать, воспользовавшись общей суматохой, атаковала пропускной пункт. Но это была не стихийная атака. Они действовали слаженно, жестоко, профессионально.

Я навёл трубу. То, что я увидел, заставило кровь застыть в жилах. Они не были похожи на остальных. Их движения были слишком быстрыми, слишком точными. Вот один из них, с виду обычный оборванец, увернулся от удара приклада моего солдата с какой-то нечеловеческой гибкостью, а потом его рука метнулась вперёд, и в горле солдата расцвёл красный цветок. Другой, выхватив откуда-то короткий, тёмный клинок, в несколько движений вырезал двух охранников.

Но главное было не это. Пятеро из них, встав в круг, что-то быстро забормотали. Воздух вокруг них замерцал, сгустился. Эльфийская магия!

— Снайперы! — заорал я не своим голосом. — Сигнал!

Мои наблюдатели-неко, сидевшие в замаскированных гнёздах, уже всё видели. Над лагерем взвилась красная ракета, сигнал «Враг внутри».

И это изменило всё.

— Пулемёты! Северо-западный сектор! По группе прорыва! Огонь на поражение! — мой голос был твёрд, как лёд. Жалость испарилась, остался только холодный расчёт. — Всем отрядам! Огонь воздух! Рассеять толпу! Немедленно!

Первым заговорил пулемёт с ближайшей вышки. Его сухой, деловитый треск разрезал хаос бунта, как скальпель. Пули ударили в землю перед группой прорыва, вздымая фонтанчики мёрзлой грязи. Эльфы, или кто они там были, на мгновение замерли, их маскировочные чары спали, и я отчётливо увидел их заострённые уши и высокомерные, полные ненависти лица. Они поняли, что их обнаружили.

Двое из них тут же бросились в разные стороны, пытаясь скрыться в толпе. Трое других, поняв, что отступать поздно, с яростным криком ринулись на моих солдат, их клинки засверкали в тусклом свете дня.

Но они были уже приговорены. Второй и третий пулемёты ударили перекрёстным огнём. Это была не стрельба, это была работа газонокосилки. Я видел, как тела эльфов просто разрывает на части, как их отбрасывает назад, превращая в кровавые, дёргающиеся тряпки. За несколько секунд всё было кончено.

А на центральной площади мои «Ястребы», получив новый приказ, начали стрелять по верх голов. Визг, крики, вопли боли. Люди, ещё секунду назад бывшие грозной, ревущей массой, бежали, падали, хватаясь за сломанные конечности. Бунт не просто захлебнулся, он растворился в панике и боли. Через минуту площадь была пуста, если не считать тех, кто не мог подняться.

Я медленно опустил рупор, руки дрожали. Не от страха, от чудовищного перенапряжения. Я подошёл к краю вышки и посмотрел на то, что осталось от бунта. Десятки раненых, стонущих на земле. Кровь, смешанная с грязью и размазанной по земле баландой. И там, в отдалении, пять изуродованных эльфийских тел.

Через четверть часа я приказал вытащить эти пять тел на центральную площадь. Повесить их на наспех сколоченных виселицах. Рядом с ними я положил трофейные клинки и магические амулеты.

Я собрал всех, кого можно было собрать из зачинщиков, тех, кто ещё мог стоять на ногах. Молчаливые, напуганные, озлобленные, глядя на меня с ненавистью и страхом.

— Смотрите! — рявкнул на них, указывая на раскачивающиеся на ветру тела. — Вот почему вы здесь! Вот почему я отнимаю у вас ножи и заставляю вас раздеваться! Вот от чего я вас защищаю!

Я обвёл их тяжёлым взглядом.

— Они были среди вас. Они ели с вами из одного котла, спали рядом с вами. Они использовали ваш гнев, ваше горе, чтобы нанести удар. И если бы не мои солдаты, они бы сейчас резали ваших детей в бараках. Но даже это можно было считать милосердием. Разнести чуму или что пострашнее, отравить колодцы, провизию, вот их задача!

Я помолчал, давая словам впитаться.

— У вас всё ещё есть выбор, — закончил я уже тише. — Вы можете снова устроить бунт и умереть. Либо вы можете подчиниться моим правилам и получить шанс отомстить. Настоящим врагам, а не моим солдатам, которые вынуждены были в вас стрелять, чтобы спасти ваши же жизни. Выбирайте.

Я развернулся и, не оглядываясь, пошёл прочь, оставляя их наедине с пятью мёртвыми доказательствами моей правоты. Я не знал, поверили ли они мне. Но я знал, что они боятся. А страх, это лучший инструмент контроля. Гораздо надёжнее, чем благодарность.

После бунта лагерь изменился. Он не стал лучше или гуманнее, нет, стал тише. Страх оказался куда более эффективным организатором, чем голод. Вид раскачивающихся на виселицах изуродованных тел остроухих диверсантов стал лучшей проповедью, куда более действенной, чем увещевания моих офицеров.

Процесс «фильтрации» пошёл быстрее. Больше не было споров, не было слёз при досмотре, не было проклятий. Только глухое, покорное подчинение. Люди превратились в серую, безликую массу, которая молча проходила через все круги моего механического ада, чтобы в конце получить свою миску баланды и место на нарах.

Но мне нужно было нечто большее, чем покорность. Мне нужны были солдаты!

На пятый день, когда через «Фильтр» прошло уже больше десяти тысяч мужчин, я начал вторую фазу.

Приказом собрал всех мужчин призывного возраста, прошедших медицинский осмотр и признанных «годными», на главном плацу. Их было несколько тысяч, они стояли неровными, хмурыми шеренгами, глядя на меня исподлобья. Грязные, худые, одетые в одинаковые серые робы, они напоминали скорее колонну каторжников, чем будущих воинов. В их глазах не было ничего, кроме усталости. Каждый ждал, что я буду их судить, наказывать, отправлять на каторжные работы.

Я вышел на импровизированную трибуну, сколоченную из ящиков из-под снарядов. За моей спиной молчаливой стеной встали мои «Ястребы», в полной броне, с винтовками наперевес. Я не собирался произносить пафосных речей. Этим людям не нужна была ложь о долге и чести. Им нужна была правда.

— Вы смотрите на меня и ненавидите, — начал я без предисловий, и мой голос, усиленный рупором, разнёсся над плацом. — И вы правы, я тот, кто запер вас в этом лагере. Я тот, кто кормит вас помоями. Я тот, кто приказал стрелять в вас, когда вы взбунтовались.

Толпа загудела, в меня полетело несколько комков грязи. Мои солдаты дёрнулись было вперёд, но я остановил их жестом.

— Я не прошу у вас прощения. И не прошу понимания, — продолжил я, когда гул немного стих. — Я предлагаю вам сделку.

Я сделал паузу, обводя их взглядом. Слово «сделка» заставило их насторожиться.

— Посмотрите на себя. Вы потеряли всё, ваши дома сожжены, семьи убиты или бредут рядом с вами, такие же голодные и отчаявшиеся. Ваших королей и баронов, которые должны были вас защищать, вырезали, как скот, либо они сбежали, как только тёмные появились на горизонте. У вас не осталось ничего, кроме жизни, которая сейчас стоит не больше, чем миска этой баланды. И ещё у вас осталась ненависть.

Я снова сделал паузу, давая словам дойти до каждого.

— Я видел эту ненависть в ваших глазах, когда вы штурмовали мои кухни. Вы были готовы убивать моих солдат за лишнюю порцию хлеба. Это глупая, слепая, бесполезная ненависть. Я предлагаю вам направить её в нужное русло.

Затем указал на восток, туда, где за горами лежали земли, захваченные эльфами.

— Ваш враг там. Это они сожгли ваши дома. Это они убили ваших детей. Это они превратили вас в то, чем вы стали.

Толпа молчала, но теперь в их глазах вместо апатии я видел проблески чего-то другого. Того самого, что мне было нужно.

— Я не предлагаю вам славы или богатства. Не предлагаю вам службу герцогу или королю. Короли и герцоги показали, чего стоит их защита. Я предлагаю вам простое, понятное дело. Месть.

Я наклонился вперёд, и мой голос стал тише, злее.

— Я дам вам оружие. Лучшее оружие, которое есть в этом мире. Броню, которая держит удар эльфийского клинка. Я научу вас воевать так, чтобы один из вас стоил десятка их хвалёных воинов. Я превращу вас из стада овец в стаю волков.

Я выпрямился.

— А взамен я прошу немного. Вашу верность и ярость. И вашу жизнь, если потребуется. Вы будете сражаться за меня. Вы будете умирать за меня. А я… я дам вашим семьям то, чего вы не можете им дать сейчас. Защиту и шанс увидеть завтрашний день.

Я замолчал и в наступившей тишине услышал, как один из них, здоровенный детина с лицом, похожим на обрубок дерева, хрипло спросил:

— И всё? Мы воюем, ты кормишь наших баб и детей?

— Да, — просто ответил я. — Это вся сделка, простая и честная. Без красивых слов о патриотизме. Вы мой меч, я ваш щит и ваш амбар. Выживем, будет вам земля и серебро.

Он постоял мгновение, глядя на меня, потом на своих товарищей. А потом сделал шаг вперёд.

— Я согласен.

И это было как прорвавшаяся плотина. За ним вышел второй, третий. Через минуту вся толпа качнулась вперёд.

— Кто хочет вступить в мою армию, — прокричал я, перекрывая нарастающий гул. — Шаг вперёд! Вы получите имя, оружие и новую жизнь. Все остальные, кто не может или не хочет воевать, будут отправлены в тыл. Работать на заводы и поля. Работать за ту же еду и ту же крышу над головой. В моём мире не будет бездельников. Либо ты солдат, либо ты рабочий. Третьего не дано.

— Хорошо, — кивнул я. Удовлетворение, холодное, как сталь, разлилось внутри, система работала. — Вы больше не беженцы. Вы рекруты Первого Легиона Железного Барона. Ваша старая жизнь кончилась. Поздравляю с началом новой.

Я приказал своим офицерам начать запись. Они разбивали рекрутов на десятки и сотни, записывали их имена, выдавали им бирки с номерами. Бывшие крестьяне, ремесленники, дезертиры, они становились частью моей личной армии. Армии, которая присягала на верность не герцогу, а мне. Человеку, который предложил им самую честную сделку в их жизни: их ненависть в обмен на миску супа для их детей.

Я смотрел на это, и понимал, что только что подписал смертный приговор старой аристократии. И, возможно, самому себе… Я создавал преторианскую гвардию. Силу, которая не подчинялась никому, кроме меня. И я знал, что день, когда мне придётся её использовать не против эльфов, а против своих же, неумолимо приближается. Но сейчас это было неважно. Я получил то, что хотел, тысячи новых, отчаянных, готовых на всё штыков.

Я повернулся и пошёл прочь с плаца, оставив офицеров заниматься рутиной. Я шёл в кабинет к своим картам. Рекрутинг был лишь первым шагом. Теперь этих людей нужно было превратить в солдат. А это была уже совсем другая, куда более сложная задача. И времени на её решение у меня было в обрез.