Формула огня

Глава 10

Прошёл месяц. Всего один месяц, а казалось, что целая жизнь, спрессованная в бесконечный цикл грохота, мата и усталости. Время здесь текло иначе, чем в любом другом месте. Оно было вязким, как осенняя грязь, когда ты до кровавых мозолей машешь киркой, и летело со скоростью пули, когда ты смотрел на растущие стены форта и понимал, что зима уже дышит в затылок.

Первый снег уже припудрил самые высокие пики, превратив их в сахарные головы великанов, взирающих на нашу суету с холодным безразличием. Воздух стал острым, колким, особенно по утрам, когда из палаток вылезали заспанные, укутанные во что попало солдаты, и их дыхание превращалось в густые клубы пара. Долина преобразилась. Она больше не была открытой раной на теле земли. Теперь это был шрам. Уродливый, грубый, но затягивающийся. Серые, безжизненные стены ДОТов, похожие на гигантские черепашьи панцири, вросли в землю. В склонах гор чернели амбразуры будущих артиллерийских казематов, как пустые глазницы гигантского скелета. Стройка стала фоном нашей жизни, её саундтреком, состоящим из скрипа тачек, ударов молотов по стали и гортанных криков орков-десятников.

Моя «академия» тоже работала без перебоев. Исхудавшие, с ввалившимися глазами, в которых больше не было спеси, только глухая, затаённая ненависть и животный страх перед очередной задачкой по баллистике. Позорная перспектива возглавить ассенизаторскую команду оказалась лучшим стимулом для ума, какой только можно было придумать. Но самым действенным лекарством от благородной спеси была практика. Я гонял их по горам, заставляя часами ползать по-пластунски в ледяной грязи под пронизывающим ветром. Учил маскироваться, оборудовать стрелковую ячейку, оказывать первую помощь раненому товарищу, используя вместо бинтов обрывки собственной рубахи. Я ломал их через колено, выбивая из них вековую уверенность в том, что война, это красивый поединок на мечах. Я показывал им, что война, это грязь, боль, страх и умение не сдохнуть в первые пять минут.

Сам я превратился в ходячий механизм, работающий на остатках нервов и кофеине из жареных желудей. Сон стал роскошью, которую я не мог себе позволить. Именно в один из таких дней, когда я, стоя по колено в грязи, объяснял оркам, как правильно вязать арматуру для укрепления бетонной стены, появился гонец. Это был не щеголеватый всадник на горячем скакуне, а кряжистый гном на выносливой, косматой пони, которая выглядела такой же уставшей и грязной, как и её хозяин. Гном, чьё лицо было покрыто слоем дорожной пыли, а борода сбилась в один большой, серый колтун, не обращая внимания на часовых, проехал прямо к центру стройплощадки и, не слезая с седла, громко спросил, перекрывая грохот:

— Где здесь Железный Вождь? Мне нужен Михаил!

Работа вокруг замерла. Я вытер руки о штаны и пошёл ему навстречу.

— Я здесь. Что случилось?

Гном внимательно оглядел меня с ног до головы, его взгляд скользнул по моей рваной, перепачканной в цементе одежде, и в его глазах появилось уважение. Он спрыгнул с пони, которая тут же попыталась откусить кусок от деревянной опалубки.

— Борин, к вашим услугам, магистр, — прохрипел он, протягивая мне тяжёлый кожаный тубус, перевязанный ремнями. — Из Кхарн-Дума. Госпожа Брунгильда велела доставить лично в руки.

Мы прошли в мой шатёр, я указал Борину на табурет, а сам, не в силах скрыть нетерпение, начал развязывать ремни тубуса.

Сначала официальные бумаги. Сухие, безликие отчёты. Расход угля и руды, количество отлитых заготовок, бесконечные запросы на новые инструменты и материалы. Всё шло по плану, медленно, со скрипом, с вечными гномьими жалобами на качество ресурсов и криворукость подмастерьев, но шло. Я быстро пробежал их глазами, делая пометки на полях. Всё это было рутиной.

А потом я увидел маленький, туго свёрнутый свиток пергамента, засунутый в самый центр тубуса. Он был перевязан не грубой бечёвкой, а тонкой кожаной тесёмкой, и скреплён не казённой печатью кузницы, а каплей тёмно-красного воска с чётким оттиском молота, весь покрытый мелкими рунами, личная печать Брунгильды.

Мои пальцы, загрубевшие и исцарапанные, вдруг стали неловкими. Я осторожно сломал печать, стараясь не повредить пергамент. Развернул. Ровный, чуть угловатый, как все гномы, почерк.

'Михаил, — без всяких приветствий начиналось письмо. — Твоя дурацкая затея работает. Пожалуй, даже лучше, чем ты сам рассчитывал. Мы отлили первый прототип, парни назвали его «Длинный ворчун». Идиотское имя, но они упёрлись, мол, ствол длинный, и звук у него недовольный. Главное — ствол выдержал. Двадцать выстрелов полным зарядом, и ни единой трещины. Твой рецепт стали сработал, хотя старый Гимли до сих пор плюётся и говорит, что это не сталь, а «железная похлёбка».

Нарезка канавок превратилась в ад. Двалин сжёг три резца и чуть не лишился пальцев. Но результат… Михаил, это нужно было видеть. С двух тысяч шагов разброс снарядов меньше, чем длина моей руки. Я сама стояла у прицела. Снаряд летит, как будто его ангелы на руках несут. Никакого кувыркания, он впивается в мишень точно туда, куда ты его направил.

Теперь плохие новости. Этого проклятого кокса, который ты велел делать из особого угля, нам нужно втрое больше. Печи жрут его, как не в себя. И снаряды. Ох уж эти твои вытянутые снаряды… Каждую болванку приходится доводить вручную, подгонять под калибр с точностью до волоска. Массовое производство в таких условиях будет стоить нам всех нервов и половины бороды Двалина. Но это возможно, так что прекращай слать мне дурацкие вопросы в каждой почтовой птице и лучше организуй караван с углём и сталью. И да, прихвати пару бочонков того тёмного пива из столицы. Здесь от местной браги уже зубы сводит.

p.s. Твой шрапнельный снаряд, это самое варварское и гениальное изобретение, которое я видела. Я влюблена! Мы сейчас ломаем голову над твоей «дистанционной трубкой». Идея с пороховым замедлителем работает, но нестабильно. Оин всё же пробует старые руны времени, которые наши предки использовали для часовых механизмов, возможно, получится. Но это уже совсем другая история. Не отвлекай меня. Б.'

Я дочитал и замер, глядя на пергамент. Потом перечитал ещё раз, медленно, впиваясь в каждое слово. И почувствовал, как по лицу расползается широкая, дурацкая ухмылка. Настоящая. Первая за этот проклятый месяц. Внутри что-то щёлкнуло, и с плеч, казалось, упал груз весом в тонну. Вся эта усталость, это бесконечное напряжение, это ощущение, что ты бьёшься головой о стену, всё это на мгновение исчезло.

Я вышел из шатра, сжимая в руке драгоценное письмо. Я стоял и улыбался закату, и это было лучшее мгновение за весь этот проклятый месяц. Тогда я ещё не знал, что лучшая новость за последние недели, всего через пару дней сменится самой худшей. И что гонец, который её принесёт, будет пахнуть не дорожной пылью, а кровью и безысходностью…

Эйфория — дрянь похуже дешёвого пойла. Она бьёт в голову, затуманивает разум, дарит ложное ощущение всемогущества, а потом, когда её действие заканчивается, оставляет после себя только головную боль и привкус дерьма во рту. Моя эйфория от письма Брунгильды продержалась ровно два дня. Два дня я ходил по стройке, и мне казалось, что я могу свернуть горы. Я с удвоенной энергией орал на десятников, вносил правки в чертежи, почти не спал, подгоняемый адреналином и предвкушением. «Длинный ворчун»… Я уже представлял, как батарея этих красавцев превращает в пыль любую крепость тёмных эльфов, как шрапнельные снаряды выкашивают их стройные ряды. Я почти поверил, что мы победим. Что я смогу переломить ход этой войны.

А на третий день с востока пришёл ветер.

Он был не похож на обычный горный ветер, холодный и чистый. Этот был другим. Тёплым, сухим, с едва уловимым, тошнотворным привкусом гари. Он принёс с собой мелкую, как пыль, сажу, которая скрипела на зубах и оседала тонким серым налётом на всём. Солдаты кашляли, тёрли глаза, жаловались на першение в горле. Я стоял на самом верху строящегося каземата, глядя на восток, и пытался понять. Там, за сотни лиг, раскинулись Красные Степи. Там не было лесов, которые могли бы так гореть. Только трава, которая вспыхивала и гасла за один день. Но этот запах… он не проходил. Он висел в воздухе сутками, как невидимое, зловонное покрывало.

Именно в тот день, когда запах гари стал особенно сильным, это и случилось.

Тревогу подняли на дальнем дозорном посту, на восточном склоне перевала. Пронзительный, прерывистый вой рога, сигнал «Враг!». Работа в лагере мгновенно замерла. Все, кто был на поверхности, побросали кирки и лопаты и бросились к оружию. За считаные минуты стрелки заняли позиции в недостроенных ДОТах и на склонах. Я, матерясь, скатился по осыпи с каземата и побежал к командному пункту, на ходу выкрикивая приказы.

— Урсула! Своих в резерв, к центральному проходу! Эрик, всех «Ястребов» на стены! Пулемётные расчёты к бою!

Я подбежал к телескопу, установленному на треноге, и навёл его на перевал. Долго ничего не мог разглядеть, только серую, унылую ленту дороги, вьющуюся между скал. А потом я их увидел.

Две крошечные, тёмные точки, которые медленно, мучительно медленно двигались вниз по склону. Я увеличил кратность, и картинка стала чётче. Это были орки. Один, огромный даже на таком расстоянии, практически тащил на себе второго, который то и дело падал, и тогда первый взваливал его на плечи и продолжал идти. Они двигались с упрямством обречённых.

— Отставить тревогу! — рявкнул я. — Это свои. Пропустить!

Я смотрел, как они приближаются, и холодное, липкое предчувствие сжимало внутренности. Это были не просто отставшие солдаты. Это были гонцы. А гонцы, которые выглядят так, никогда не приносят хороших новостей.

Я спустился к главным воротам, которые мы оборудовали в завале. Урсула уже была там. Она стояла, скрестив руки на груди, и её лицо, обычно насмешливое или яростное, было непроницаемым, как камень. Она тоже смотрела на приближающихся орков, и в её жёлтых глазах не было ничего, кроме глухой, напряжённой тревоги.

Когда они, наконец, доковыляли до ворот, я увидел весь масштаб катастрофы. Орк, который тащил своего товарища, был мне знаком. Грош, один из лучших следопытов Урсулы, которого она отправила в степи две недели назад. Теперь от могучего воина осталась только тень. Его лицо, покрытое слоем серой пыли и запёкшейся крови, было похоже на череп. Одежда превратилась в лохмотья, а через всю грудь шёл уродливый, плохо затянутый рубец от эльфийского клинка. Он тяжело дышал, хрипел, и каждый шаг давался ему с видимым трудом.

Тот, кого он нёс, был в ещё худшем состоянии. Это был молодой, почти мальчишка, орк, которого я раньше не видел. Одна его нога была неестественно вывернута, вторая представляла собой кровавое месиво. Он был без сознания, и только тихое, прерывистое постанывание говорило о том, что он ещё жив.

— Грош? — глухо спросила Урсула, делая шаг им навстречу. — Что случилось? Где остальные?

Грош поднял на неё мутные, воспалённые глаза. Он попытался что-то сказать, но из его горла вырвался только хрип. Он покачнулся, и если бы я не подхватил его, он бы рухнул прямо на камни.

— В лазарет их! Обоих! — приказал я подбежавшим солдатам. — Немедленно!

Но Грош вцепился в мой рукав с неожиданной, отчаянной силой.

— Нет… — прохрипел он, и его взгляд был прикован к лицу Урсулы. — Сначала… доклад… Ты должна… знать…

— Ты еле стоишь на ногах, воин, — сказала Урсула, и в её голосе, к моему удивлению, прозвучали почти мягкие нотки. — Сначала лекарь. Потом доложишь.

— Нет! — он замотал головой, и по его лицу потекли грязные слёзы. — Там… там нет времени! Они… они всех…

Он снова закашлялся, и на его губах выступила розовая пена.

Я понял, что он не успокоится. Этот доклад был для него важнее жизни.

— Хорошо, — сказал я. — В мой шатёр. Но сначала ты выпьешь воды.

Мы практически донесли его до моего шатра. Усадили на стул, и он тут же обмяк, уронив голову на грудь. Я плеснул ему в лицо воды из фляги. Он вздрогнул, открыл глаза. Эрик поднёс к его губам флягу, и орк начал жадно, захлёбываясь, пить.

Я стоял и смотрел на него, и моё хорошее настроение, моя эйфория от письма Брунгильды, улетучивалось с каждой секундой, сменяясь ледяным, сосущим предчувствием беды. Урсула стояла рядом, не сводя с Гроша своих горящих глаз. Она не задавала вопросов. Она ждала.

Наконец, орк оторвался от фляги. Он несколько раз глубоко, судорожно вздохнул.

— Говори, Грош, — тихо сказала Урсула.

И он заговорил. Его голос был тихим, хриплым, прерывающимся, но каждое слово падало в тишине шатра, как камень в могилу.

— Мы дошли до реки Чёрной Воды, как ты и приказала, вождь. На это ушло пять дней. Первые дни всё было спокойно. Степь как степь. Только… тихо. Слишком тихо. Ни дымка от стойбищ, ни пастухов со стадами. Мы думали, может, кланы откочевали на юг, спасаясь от войны.

Он сделал паузу, переводя дыхание.

— А на шестой день мы нашли первое. Стойбище клана Чёрного Бивня. Вернее… то, что от него осталось.

Он замолчал, и его взгляд затуманился, он смотрел не на нас, а куда-то сквозь стену шатра, снова переживая тот ужас.

— Это было… пепелище. Всё выжжено дотла. Юрты, повозки, загоны для скота. Земля чёрная и трупы. Вождь… их были сотни. Они не просто убивали. Они…

Он снова замолчал, подбирая слова.

— Они не брали пленных. Никого. Старики, женщины, дети… всех вырезали. Тела были свалены в кучи в центре стойбища и сожжены. Мы нашли несколько тел на окраине, тех, кто пытался бежать. Они были исколоты копьями и стрелами. Они не убивали их, они с ними играли. Как кошка с мышью. Колодцы были отравлены, мы видели трупы животных, плавающие в них. Они не просто уничтожили клан. Они стёрли его с лица земли. Словно его никогда и не было.

В шатре повисла мёртвая тишина. Я смотрел на Урсулу. Её лицо превратилось в каменную маску, ни один мускул не дрогнул. Только костяшки её пальцев, сжимающих рукоять топора, побелели.

— Мы пошли дальше, — продолжил Грош, и его голос стал почти шёпотом. — Думали, может, это единичный случай. Может, Чёрные Бивни чем-то прогневали эльфов. Но потом мы нашли стойбище Кривых Клыков. И там было то же самое. Пепел. Кости. И этот запах… запах горелого мяса. И так день за днём. Стойбище за стойбищем. Клан за кланом. Красные Волки, Мохнатые Спины, Песчаные Дьяволы… все. Все, кто жил к северу от реки. Они идут с востока на запад, широким фронтом, и просто выжигают всё живое.

Я закрыл глаза. Запах гари. Вот оно что. Это горели не леса. Это горел целый народ.

— Мы поняли, что нужно предупредить южные кланы, — хрипел Грош. — Мы разделились. Я и Гурк, — он кивнул на носилки, на которых лежал второй орк, — пошли сюда, к тебе. Остальные — на юг, к клану Белого Волка. На обратном пути на нас напал их разъезд. Лёгкая кавалерия на ящерах. Их было всего десять, но они были быстры, как ветер. Мы пытались уйти, но они загнали нас в овраг. Мы убили троих, но они ранили Гурка, перебили ему ноги. Я тащил его на себе три дня. Я не спал, не ел, просто шёл. Ты должна знать, вождь. Они перейдут Чёрную Воду через несколько дней. И тогда… тогда они придут за остальными.

Он закончил и уронил голову на грудь, его плечи сотрясала беззвучная дрожь. Он выполнил свой долг. Он донёс весть.

Я медленно открыл глаза и посмотрел на Урсулу. Маска спала.

— Урсула… — начал я, но она меня не слышала.

Она молчала несколько долгих, звенящих секунд. В шатре был слышен только хрип Гроша и тихое постанывание раненого на носилках. А потом она подняла на меня глаза. И в них не было больше ни горя, ни отчаяния. Только холодная, как лёд, и твёрдая, как сталь, решимость.

— Ты пойдёшь со мной, — сказала она. Это был не вопрос и не просьба. Это был приказ. Приказ, основанный на праве союзника, на праве воина, чей народ истребляют, как скот. — Ты возьмёшь свою армию. Ты возьмёшь свои громовые палки. И мы пойдём в степи. И мы убьём их всех. Мы сожжём их так же, как они сожгли моих братьев. Мы отравим их колодцы. Мы вырежем их детей. Мы сотрём их с лица земли.

Она сделала шаг ко мне, и я невольно отступил. От неё исходила аура такой концентрированной, ледяной ярости, что, казалось, воздух вокруг неё начал трескаться.

— Я помогла тебе построить твою крепость из камня. Теперь ты поможешь мне построить мою из их черепов. Ты мне должен, Михаил. Ты дал мне слово.

Она стояла и ждала ответа. И я смотрел на неё, на мою жену-орка, на моего самого верного и сильного союзника, и понимал, что она не отступит. Она не простит мне отказа. Я смотрел на неё и видел за её спиной пылающие степи, я слышал крики умирающих детей, я чувствовал запах горелой плоти.

И я знал, что не могу ей отказать. Но я так же знал, что не могу и согласиться. Потому что в этот самый момент с запада к нам двигалась другая беда. Не такая кровавая, но не менее смертельная. И я, Железный барон, победитель, герой, оказался заперт между двух огней, в ловушке собственного триумфа. Любой мой выбор вёл к катастрофе. И мне предстояло выбрать, какой из них страшнее.

Воздух в шатре загустел, стал тяжёлым, как земля с могилы. Каждое слово Урсулы, произнесённое её низким, вибрирующим от ярости голосом, вбивалось в мозг, как ржавый гвоздь. Она стояла передо мной, и в её жёлтых глазах полыхал пожар, куда более страшный, чем те, что уничтожали её народ в степях. Это был огонь раскола. Огонь, который мог сжечь дотла наш хрупкий союз, с таким трудом сколоченный из недоверия, крови и общей ненависти к врагу.

Я смотрел на неё, на моего самого надёжного боевого товарища, и видел не союзника, а прокурора. Судью. Палача. И приговор уже был вынесен. Я должен и точка.

Мой мозг, привыкший к холодной логике чертежей и баллистических таблиц, лихорадочно, почти панически, пытался просчитать варианты. Но все они вели в тупик. Пойти с ней означало бросить всё. Оголить перевал, который мы с таким трудом превращали в неприступную крепость. Поставить под угрозу всё герцогство, которое и так дышало на ладан. Повести не до конца сформированную, не до конца обученную армию в марш-бросок через неизвестную территорию, в самое пекло, без налаженной логистики, без разведданных, без чёткого понимания сил противника. Это было чистое, беспримесное самоубийство. Это был приговор нам всем.

Отказать ей было не лучше. Это означало плюнуть ей в лицо. Растоптать её честь, её скорбь, её долг перед народом. Это означало показать, что клятва, данная ей, для меня пустой звук, политическая формальность. Это означало потерять орков. Не просто как союзников, как таран, как ударную силу, как ярость, которую я научился направлять и использовать. Без них моя армия превращалась в калеку, способную только отстреливаться из-за стен. И это был бы другой приговор, отложенный, но не менее смертельный.

— Урсула… — я начал, и мой голос прозвучал неуверенно, жалко. Я пытался подобрать слова, но все они казались фальшивыми, неуместными перед лицом её горя. — Я понимаю твою боль. Я скорблю вместе с тобой. Но…

— Не смей говорить о моей боли! — рыкнула она, и её рука сжалась на рукояти топора так, что побелели костяшки. — Ты ничего не понимаешь! Ты человек! Для тебя клан, кровь, предки, это просто слова из книжек! Для меня это всё, что есть! Они убивают моё прошлое! Они убивают моё будущее! Они убивают меня! А ты стоишь здесь и говоришь о «понимании»⁈

— Я говорю о реальности! — я повысил голос, пытаясь перекричать бурю, бушующую в ней и во мне. — Посмотри вокруг! Мы на гигантской стройплощадке! У меня половина армии не умеет держать винтовку, зато научилась махать кайлом! У нас нет запасов для дальнего похода! Мы не знаем, где именно находятся эльфы, какова их численность! Броситься сейчас в степи, это не героизм, это идиотизм! Это послать на смерть и твоих, и моих людей!

— Мои люди и так умирают! — её голос сорвался на крик. — Прямо сейчас, пока ты здесь считаешь свои мешки с мукой и меришь толщину стен! Каждый час твоего промедления, это сотни мёртвых детей! Сотни! Ты слышишь меня⁈ Или твои уши забиты цементной пылью⁈

Грош, сидевший на стуле, тихо застонал, как будто каждый её крик отзывался болью в его ранах. Я сделал шаг к ней, протягивая руку.

— Урсула, послушай меня. Пожалуйста. Я не отказываюсь. Я просто прошу…

— Ты просишь подождать! — выплюнула она. — Подождать, пока вырежут всех! Подождать, пока от моего народа останутся только обугленные кости! Чего ты хочешь ждать, Михаил⁈ Пока твоя крепость станет достаточно красивой⁈ Пока твои «благородные» офицеры научатся отличать лево от права⁈ У нас нет этого времени!

Она отвернулась, её плечи тяжело вздымались. Я видел, что логика, доводы, стратегия, всё это было бесполезно. Она была не полководцем сейчас. Она была дочерью своего народа, и её народ звал на помощь.

И тогда я понял. Я не смогу её убедить. Я должен был дать ей что-то. Не обещание. Не сочувствие, а действие. Немедленное, конкретное действие, которое показало бы, что я не прячусь за стенами своего форта.

Я резко развернулся.

— Эрик!

Мой адъютант, который всё это время стоял у входа в шатёр, бледный и испуганный, вздрогнул.

— Да, командир?

— Почтовую птицу. Самую быструю. И пергамент. Живо!

Он кинулся исполнять приказ. Урсула медленно обернулась, в её глазах появилось недоумение. Она не понимала, что я задумал. Я подошёл к столу, отодвинул чертежи, на которых ещё несколько часов назад рождалась моя неприступная крепость, и сел. Мои руки дрожали, когда я брал перо. Не от страха. От осознания того, что я сейчас делаю. Я разрывал свой единственный, с таким трудом составленный план на части, пытаясь сшить из обрывков два новых.

Эрик принёс всё необходимое. Я макнул перо в чернильницу.

— Что… что ты делаешь? — глухо спросила Урсула.

— Я не могу отправить армию, — сказал я, не глядя на неё, мой взгляд был прикован к чистому листу пергамента. — Не сейчас. Это будет бессмысленная бойня. Но я не собираюсь сидеть сложа руки.

Я начал писать. Быстро, размашисто, буквы плясали под моим пером. Я писал не герцогу или генералам. Я писал Лире.

— Если мы ворвёмся в степи вслепую, мы просто утонем в них, как в болоте. Нас разобьют по частям, вымотают, возьмут в кольцо. Нам нужна информация, Урсула, точная и свежая. Нам нужно знать, где их основные силы, где их лагеря, где их обозы. Нам нужно знать, где прячутся выжившие кланы, чтобы не искать их по всей степи, а идти к конкретной цели. Нам нужны глаза и уши.

Я поднял на неё взгляд.

— И у меня есть лучшие глаза и уши во всём герцогстве.

Она молчала, но я видел, как ярость в её глазах медленно уступает место напряжённому, недоверчивому ожиданию. Она начала понимать.

— Лиса? — прорычала она. — Ты хочешь послать туда этих… хвостатых интриганов?

— Я хочу послать туда лучших разведчиков, каких только можно найти. Кицуне родились в степях, как и вы. Они знают их, как свои пять пальцев. Они могут просочиться сквозь любую армию, оставаясь невидимыми. Они не вступят в бой, их задача другая.

Я снова склонился над письмом.

«Лира, — писал я. — Срочно. Нужны твои лучшие. Все, кого сможешь собрать. Полная автономность, лучшее снаряжение. Задача — глубокая разведка в Красных Степях. Мне нужно всё. Маршруты передвижения армии тёмных эльфов, численность, расположение лагерей, система охраны, пути снабжения. Вторая задача, не менее важная — найти и установить контакт с выжившими орочьими кланами. Особенно с кланом Белого Волка на юге. Дать им надежду, передать, что помощь придёт. Вы их единственная ниточка к спасению. И наша единственная ниточка к победе. Действуй немедленно. Время — кровь. Кровь наших союзников».

Я не писал о геноциде. Она сама всё поймёт. Поставил свою подпись и печать, свернул свиток. Урсула молчала. Я видел, какая буря происходит у неё внутри. Это было не то, чего она требовала, только отсрочка. Полумера. Но это было лучше, чем ничего.

— Это… — она с трудом подбирала слова. — Это может сработать. Но если ты просто тянешь время, Михаил… Если это очередная человеческая хитрость, чтобы успокоить «глупую орчиху»…

— Я дал тебе слово, — перебил её — А я своё слово держу. Всегда. Моя армия не готова к походу, но она будет готова. И когда придёт время, мы пойдём в степи. И мы устроим им такой ад, по сравнению с которым Битва в Глотке Грифона покажется детской игрой в песочнице. А до тех пор, — я встал и подошёл к ней вплотную, — ты мне нужна здесь. Мне нужна твоя ярость. Мне нужна твоя сила. Чтобы вбить в головы этих сопливых аристократов и новобранцев, что такое настоящая война. Чтобы, когда мы пойдём в степи, за моей спиной была не толпа, а стальная машина смерти.

Я смотрел ей прямо в глаза, не отводя взгляда. Это был мой ход в этой партии. Я не просто просил её о помощи, делал ответственной за будущую победу. Я превращал её слепую ярость в инструмент.

Она смотрела на меня несколько долгих, бесконечных секунд. Я видел, как в её глазах угасает огонь безумия, сменяясь холодным, расчётливым пламенем.

— Хорошо, — наконец, глухо сказала она. — Я сделаю из них воинов. Я выжгу из них всю спесь и страх. Превращу их в оружие для твоей войны. Но когда придёт время, это оружие должно будет выстрелить. Иначе я сама направлю его на тебя.

Я протянул свиток Эрику, боец выбежал из шатра. Я остался наедине с Урсулой. Напряжение спало, но воздух всё ещё был наэлектризован. Мы стояли в тишине, двое союзников, только что прошедшие по краю пропасти.