Формула огня

Глава 6

Ночь была длинной, как предсмертная агония. Я не спал ни минуты, просидев на камне у входа в шатёр Ганса, пока оттуда доносились приглушённые стоны, тихие команды старого лекаря и лязг инструментов. Каждый этот звук был пыткой, ввинчивался в мозг, и я ничего не мог сделать, только сидеть, слушать и смотреть, как на востоке медленно, неохотно бледнеет небо. Где-то там, в этом кровавом мареве, рождался новый день. День моей величайшей победы, который ощущался как самое страшное поражение. Утром, когда Ганс наконец вышел из шатра, бледный, как полотно, и, не глядя на меня, бросил короткое: «Стабильна. Будет жить», я не почувствовал облегчения. Одна проблема решена, впереди были тысячи других.

Военный совет собрали в моём командном шатре. Атмосфера в нём была густой, удушливой, как в склепе. Пахло немытыми телами, страхом, дешёвым вином, которым пытались заглушить этот страх, и той самой въевшейся в одежду гарью от погребальных костров. Выжившие генералы и аристократы сидели вокруг грубо сколоченного стола, и их лица под тусклым светом масляной лампы были похожи на посмертные маски. Генерал Штайнер, чудом выживший в мясорубке на склоне, весь стянутый окровавленными перевязками, чьё багровое лицо вояки стало землисто-серым, сидел, уставившись в одну точку, его руки мелко дрожали. Наш интендант, исхудавший за одну ночь, казалось, на десять лет, что-то лихорадочно царапал в своей амбарной книге, но я видел, что это просто бессмысленные каракули. Остальные, те немногие «благородные», кто выжил в рубке на склонах, сидели молча, с пустыми, выгоревшими глазами. Они все ждали одного. Одного-единственного слова от меня. Приказа к отступлению.

Они ждали, что я, удовлетворённый своей кровавой жатвой, поведу остатки армии назад, в тыл. Зализывать раны, хоронить мёртвых, перегруппировываться. Это было логично, правильно, единственно возможно с точки зрения любого нормального полководца. Отступить, сохранить то, что осталось, и готовиться к следующему удару. Их лица выражали нетерпеливое, почти болезненное ожидание.

— Магистр, — начал Штайнер, и его голос, обычно зычный и уверенный, был хриплым, надтреснутым. — Мы… мы понесли чудовищные потери. Мои лучшие рыцари… половина из них осталась на тех скалах. Армия измотана, раненых столько, что лазарет не справляется. Нам нужно… нам нужно уходить. Отступить за перевал, пока у нас ещё есть кем отступать.

Ему вторил фон Клюге, не отрывая взгляда от своих каракуль.

— Боеприпасы на исходе, магистр. Продовольствия хватит на три дня, не больше. Медикаментов почти нет, если мы задержимся здесь, мы просто умрём от голода и болезней.

Я молчал, слушая их, в их словах была железная, неоспоримая логика. Логика проигравших, которые чудом выжили и теперь хотят только одного, убежать как можно дальше от места своего кошмара. Но я видел не то, что они. Они видели кладбище. Я видел фундамент.

Не говоря ни слова, я поднялся. Взял со стола большой, измазанный грязью и кровью свёрток пергамента и с резким, сухим шорохом развернул его на столе. Это была не карта с обозначением наших жалких окопов. Это была новая карта, которую я чертил всю ночь. Но на ней были не вражеские порядки. На ней были схемы дотов, казематов, артиллерийских позиций и подземных коммуникаций.

— Мы остаёмся здесь, — сказал я, и мой голос в наступившей тишине прозвучал неестественно громко и отчётливо.

На мгновение в шатре воцарилось абсолютное, звенящее молчание. Такое, какое бывает за секунду до взрыва. Генералы замерли, уставившись на меня, как на призрака. На их лицах было написано чистое, беспримесное недоумение. Они не поняли или не хотели понимать.

— Что… что вы сказали, магистр? — переспросил Штайнер, и его глаза, до этого пустые, начали наливаться кровью.

— Я сказал, — повторил я, медленно, отчётливо, вбивая каждое слово, как гвоздь. — Мы. Остаёмся. Здесь.

И тут плотину прорвало.

— Вы сошли с ума! — взвизгнул фон Клюге, вскакивая со своего места. — Это самоубийство! Я же сказал, у нас нет припасов! Нам нечем кормить армию!

— Безумец! — рявкнул Штайнер, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнули лампы. — Мои люди едва стоят на ногах! Они не выдержат ещё одного боя! Вы хотите похоронить нас всех в этой проклятой дыре⁈

Остальные аристократы загалдели, перебивая друг друга. Крики о чести, о долге перед герцогом, о необходимости сохранить армию, смешались в один сплошной, истеричный гул. Я молча ждал, пока первая волна паники схлынет. Я дал им выкричаться, выплеснуть свой страх.

Когда они немного успокоились, я ткнул пальцем в карту.

— Вы видите долину, полную трупов. А я вижу идеальный укрепрайон, созданный для нас самой природой. И нами, — я обвёл взглядом их перекошенные от ярости лица. — Мы заплатили за эту землю кровью наших солдат, наших рыцарей. Кровью моей жены. И вы предлагаете просто развернуться и уйти? Подарить врагу этот идеальный плацдарм? Сделать все эти смерти бессмысленными?

Я выдержал паузу, давая словам впитаться в их разгорячённые мозги.

— Мы не будем здесь обороняться, стоя посреди пустыря. Мы превратим Глотку Грифона из ловушки для нас в неприступную цитадель. Мы вобьём в эту землю каменные укрепления. Мы прорубим в скалах казематы для артиллерии. Мы создадим здесь крепость, которая станет костью в горле у всей армии тёмных эльфов. Они не смогут обойти её. Тёмные будут вынуждены либо истекать кровью, пытаясь прогрызть себе путь под перекрёстным огнём, либо тащить свои обозы за сотни лиг в обход, по горам. Мы выиграли не битву. Мы выиграли эту точку на карте, и я не собираюсь её отдавать.

Штайнер смотрел на меня, как на сумасшедшего. Его лицо побагровело ещё сильнее.

— Строить? Вы предлагаете строить, когда у нас тысячи раненых⁈ Когда солдаты спят на голой земле⁈ Какими силами, магистр⁈ Кто будет таскать камни? Мои рыцари⁈

— Да, — спокойно ответил я. — И ваши рыцари и мои стрелки. И вы, генерал, если понадобится. У нас есть рабочие руки. Десятки тысяч рабочих рук, которые заняты чем угодно, только не обороной своего дома.

— Вы боитесь за своих людей, генерал. Это делает вам честь. Но отступление убьёт их быстрее, чем бой. Тащить тысячи раненых без дорог, без медикаментов… мы потеряем половину по дороге. Здесь мы можем построить для них госпиталь. Здесь у нас есть вода. А продовольствие и инструменты нам пришлют из столицы. Я уже отправил гонца к герцогу.

— Герцог никогда не одобрит это безумие! — выкрикнул один из аристократов.

Я медленно повернулся к нему. Мой взгляд был холодным, как лёд.

— Герцог одобрит, потому что у него нет выбора. Так же, как и у вас. Я здесь командую, мои полномочия, данные мне его светлостью, никто не отменял. И мой приказ — остаться. Любой, кто попытается его саботировать или оспорить, будет немедленно арестован и предан военному суду. По законам военного времени. Это понятно?

Я не повышал голос. Я говорил тихо, почти буднично. Но от этой тишины по шатру пробежал мороз. Они поняли, что я не шучу. Поняли, что тот инженер, тот выскочка-барон, с которым они ещё вчера пытались пререкаться, умер. На его месте сидел кто-то другой. Холодный, безжалостный, одержимый своей идеей диктатор, который без колебаний пустит в расход и их, и всю армию ради достижения своей цели.

Штайнер смотрел мне в глаза несколько долгих, звенящих секунд. Я видел, как в нём борются ярость, отчаяние и привычка подчиняться. Привычка победила, он медленно, с трудом, выпрямился.

— Да, магистр, — выдавил он сквозь зубы.

— Так точно, магистр, — повторил я, глядя ему в глаза, не давая отвести взгляд. — Форма доклада. Мы строим армию нового образца, генерал. Начнём с себя.

Он вздрогнул, но кивнул.

— Так точно, магистр.

Я обвёл взглядом остальных. Они опустили глаза, не выдержав моего взгляда. Сопротивление было сломлено.

— Отлично. А теперь за работу. Генерал Штайнер, вы отвечаете за организацию внешнего периметра обороны. Любая попытка вылазки со стороны эльфов за завалом должна быть немедленно пресечена. Фон Клюге, вы организуете инвентаризацию всех трофеев. Оружие, доспехи, всё, что может пригодиться. И составьте подробный список того, что нам нужно из столицы. Мне нужны не ваши стоны, а цифры. Остальные — в распоряжение генерала Штайнера. Распустите своих людей по отрядам, забудьте про феодальные дружины, с этого момента у нас одна армия. Моя армия. Все свободны.

Они поднимались со своих мест медленно, как старики. Разбитые, униженные, напуганные. Они молча выходили из шатра, и я провожал каждого из них взглядом. Я знал, что теперь они ненавидят меня ещё больше. Но ненависть, замешанная на страхе, это отличный инструмент управления.

Когда шатёр опустел, я остался один. Я снова склонился над картой. Моя рука легла на то место, где было схематично обозначено сердце будущей крепости. Фундамент на костях. На костях врагов и на костях моих собственных солдат. У победы всегда есть цена и я был готов её платить.

Я вышел из шатра, и смрад ударил в лицо с силой кулака. Это был не просто запах смерти, к которому я, казалось, уже должен был привыкнуть. Нет, это была сложная, многослойная симфония разложения. К металлическому запаху крови и сладковатой вони гниющих внутренностей добавились новые, чужеродные ноты: едкий, химический дух зелёного пара, источаемого тварями, и тошнотворный, приторный аромат горелого хитина, который, казалось, въедался прямо в мозг. Весь лагерь, вся долина, весь мир пропитался этим запахом. Он был в воздухе, который ты вдыхал, в воде, которую ты пил, в еде, которую ты не мог заставить себя проглотить.

Долина превратилась в гигантскую, открытую рану на теле земли, и эта рана начала гноиться.

Первым делом — наши. Я нашёл Урсулу у входа в лазарет, она сидела на земле, опёршись спиной о большой валун. Один из медиков, матерясь как сапожник, аккуратно тянул из её плеча обломок эльфийского клинка. Она не морщилась, не стонала, только смотрела на его работу с холодным, отстранённым любопытством, словно это было не её тело.

— Ты как? — спросил я, присаживаясь рядом.

— Жить буду, — коротко бросила она, не поворачивая головы. — Царапина. Эльф был быстрый, но глупый. Полез на два топора с зубочисткой.

— Мне нужна твоя помощь. Твои орки.

Она перевела на меня взгляд своих жёлтых глаз. В них не было усталости, только какая-то глухая, затаившаяся ярость.

— Что ещё? Хочешь, чтобы мы добили выживших за завалом? Они далековато успели уйти.

— Нет. Хуже.

Я обвёл рукой долину.

— Нам нужно убрать это всё.

Она проследила за моим жестом, и её лицо, испачканное кровью и грязью, на мгновение стало задумчивым. Орки, как и многие кочевые народы, относились к смерти с пугающим прагматизмом. Мёртвый, это просто мясо, которое больше не может сражаться. Но даже для неё масштаб этой бойни был, видимо, чем-то новым.

— Мои люди займутся остальными. Рыцари, гвардейцы… с ними всё понятно. Нужно найти, опознать, похоронить с честью. Но их… — я кивнул в сторону поля, усеянного тысячами чёрных тел. — Слишком много, не можем оставить. Через два дня здесь начнётся чума, которая убьёт больше, чем живая армия.

— Костры, — глухо сказала она. Это был не вопрос, а констатация факта.

— Да. Огромные, погребальные костры. Мне нужны твои орки. Они самые сильные. И самые… привычные к такому. Я не могу отправить на эту работу зелёных новобранцев или то, что осталось от рыцарей. Они сломаются.

Урсула помолчала, глядя, как медик заканчивает свою работу. Затем она медленно кивнула.

— Мои воины не боятся грязной работы. Мы уберём мусор, но за это ты мне должен.

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь, — она посмотрела мне прямо в глаза, и в её взгляде блеснула холодная сталь. — Там, в степях, умирает мой народ. Я помогу построить твою крепость из костей. Но когда придёт время, ты пойдёшь со мной. И мы построим крепость из тёмных на их земле.

— Договорились, — просто ответил я. Это была сделка, скреплённая не чернилами, а кровью и запахом смерти. И я знал, что этот долг мне придётся отдать.

Работа началась. Я разделил всю армию на команды, ломая старую структуру, перемешивая всех, как карты в колоде. Одна большая группа, в основном из людей, под командованием сержанта Эрика, занялась самым тяжёлым, поиском и опознанием наших павших. Они ходили по склонам, где шла рукопашная, по ущельям, переворачивая тела, вглядываясь в застывшие, искажённые болью лица, пытаясь узнать в этих кровавых масках своих товарищей. Каждого найденного осторожно заворачивали в плащ и относили к специально отведённому месту, где уже работала команда священников и писарей.

Вторую, самую многочисленную группу, я отдал под начало Урсулы. Орки, несколько рот моих «Ястребов» и, к ярости аристократов, несколько десятков выживших оруженосцев и мелких дворянчиков, которых я силой выгнал из палаток. Их задачей была очистка долины.

Я стоял на уступе и смотрел, как они работают. Это было зрелище из ада, они шли рядами, как жнецы по полю. Подходили к телу, один брал за руки, другой за ноги, раскачивали и бросали на огромные телеги, которые с трудом тащили волы, чудом уцелевшие в битве. Тела падали с глухим, влажным стуком, как мешки с мокрым песком. Некоторые были целыми, другие… другие разваливались на части прямо в руках, и тогда орки, не меняя выражения лиц, просто сгребали эти ошмётки лопатами и кидали в общую кучу.

Один из молодых дворянчиков, отпрыск какого-то знатного рода, не выдержал. Он блевал прямо на сапоги, бросив верёвку, на которой тащил очередного эльфа.

— Я… я не могу! — выдавил он, зажимая рот рукой. — Я не падальщик!

Урсула, которая была неподалёку, медленно повернулась к нему. Она подошла, возвышаясь над ним, как скала. От неё несло потом, кровью и яростью.

— Ты не падальщик, — прорычала она, и её голос был похож на скрежет камней. — Ты победитель, а победители убирают за собой мусор. Или становятся мусором сами. Бери верёвку!

Парень в ужасе смотрел на неё, на её окровавленные топоры за поясом, на её жёлтые, безжалостные глаза. Он хотел что-то возразить, но слова застряли у него в горле. Он молча поднял верёвку и, давясь рвотой, потащил следующий труп. Дисциплина, основанная на первобытном ужасе, работала безотказно.

Работа кипела. Тела свозили к нескольким огромным, заранее вырытым ямам. Туда же стаскивали обломки оружия, расколотые щиты из дерева, всё, что не представляло ценности. Когда ямы были заполнены, их начали поливать смолой и маслом, которые фон Клюге, скрепя сердце, выдал со складов.

К вечеру всё было готово. Двадцать гигантских погребальных костров, два десятка уродливых холмов из смерти, ждали своего часа. Я сам подошёл к первому из них с зажжённым факелом. Вонь здесь была такой, что слезились глаза, а к горлу подкатывала тошнота. Я смотрел на переплетение окоченевших тел, на их открытые, смотрящие в никуда глаза, на их застывшие в безмолвном крике рты. Я не чувствовал ни ненависти, ни злорадства. Это была просто работа, грязная, необходимая, как чистка канализации.

Бросил факел…

Пламя, жадно лизнув пропитанные маслом тела, взметнулось вверх с голодным рёвом. За ним вспыхнули второй и третий костры. Через несколько минут гигантские столбы чёрного, жирного дыма поднялись к темнеющему небу. Этот дым был виден за десятки километров. Это был мой сигнал, моё послание тем, кто, возможно, ещё прятался в горах. Тем, кто ждал вестей от своей непобедимой армии. Вот ваши вести. Смотрите. Вдыхайте.

Я стоял и смотрел, как огонь пожирает тела. Пламя искажало их, заставляло дёргаться, «садиться» в гротескных позах. Казалось, мертвецы оживают, пытаются выбраться из этого огненного ада. Зрелище было омерзительным и завораживающим одновременно. Рядом со мной стояла Брунгильда. Она, как и я, смотрела на огонь, и её лицо под слоем копоти было непроницаемым.

— Хорошо горят, — неожиданно сказала она своим низким, грудным голосом.

— А что с тварями? — спросил я, кивая в сторону двух гигантских, остывающих туш. — Есть идеи?

Она хмыкнула.

— Идеи есть. Только они тебе не понравятся. Эту хрень просто так не разберёшь. Хитин крепче гранита, мои парни попробовали его рубить, долго и муторно. Единственный способ — взрывать. Закладывать заряды в сочленения, под брюхо, и рвать на куски.

— И сколько нам понадобится пороха? — спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Весь, что остался, мы потратили на эту битву почти весь наш запас.

Чёрт. Это была плохая новость, очень плохая. Без пороха моя артиллерия превращалась в бесполезный металлолом.

— Ладно, — сказал я после паузы. — Делай, что нужно, разбери их на части. Мне не нужны эти памятники нашему страху посреди долины. И собери всё, что останется. Хитин, кости, зубы. Всё. Отправим в лабораторию. Нужно понять, из чего они сделаны. И как с ними бороться в следующий раз.

Она кивнула, в её глазах появился профессиональный азарт. Новая, сложная инженерная задача. Это она понимала лучше, чем все эти политические игры.

Пока на одной стороне долины пылали костры, пожирая врагов, на другой шла совсем другая церемония. На небольшом, ровном плато, которое я выбрал для будущего гарнизонного кладбища, были вырыты сотни могил. Ровные, аккуратные ряды. Здесь не было спешки, не было суеты. Солдаты работали молча, сосредоточенно. Каждое тело, завёрнутое в плащ, осторожно опускали в его последний дом. Священник читал заупокойные молитвы, его голос был тихим и бесцветным.

Я стоял и смотрел на это. Вот могила того юного оруженосца, вот могилы моих «Ястребов», моих первых, самых верных бойцов. Каждая из них была немым укором мне, ценой моих решений. Ценой моей победы.

Когда последнюю могилу засыпали землёй, воцарилась тишина. Солдаты стояли, опустив головы, сняв шлемы. Кто-то тихо плакал. Кто-то, стиснув зубы, смотрел на погребальные костры. Я вышел вперёд, все взгляды обратились на меня. Я не готовил речь, да и слова были бессмыслены. Взяв лопату, присоединился к парням, что закапывали могилу оруженосца. Когда закончил, отдал инструмент бойцу и повернулся, чтобы уйти.

За моей спиной раздался сначала один неуверенный стук меча о щит. Потом второй. Третий. И через мгновение вся долина наполнилась этим сухим, резким, металлическим грохотом. Это был не салют. Это был звук рождающейся моей армии.

Я шёл прочь, не оглядываясь. Чёрный дым от погребальных костров поднимался до самых небес, застилая звёзды. Вдыхал этот воздух, и он больше не казался мне отвратительным. Он пах работой, которую нужно сделать. И я был готов её делать. Фундамент был заложен. Теперь пора было начинать стройку.

Я не стал звать их по одному, рассылая адъютантов. Я просто остановился на полпути, у большого плоского валуна, который мы использовали как стол во время битвы, и стал ждать. Я знал, что они придут.

Первой, конечно, была Брунгильда. Она подошла, всё ещё пахнущая порохом и машинным маслом, и молча встала рядом. В её руках был не молот, а рулон грубого пергамента и кусок угля. Она не задавала вопросов, она была готова к работе.

Следом, переваливаясь со своей гномьей основательностью, подошли её мастера. Трое выживших в бойне бригадиров из Кхарн-Дума. Старый Гимли, чья борода была почти полностью седой, а лицо картой морщин и старых шрамов, главный по литью. Двалин, специалист по точной механике, тот самый, что помогал мне с затворами для первых винтовок. И молодой, но невероятно толковый Оин, знаток геологии и фортификации, один из немногих, кто не считал мои идеи полным бредом. Они подошли, с недовольным кряхтением расселись прямо на земле, и их взгляды были полны скепсиса. Для них я всё ещё оставался выскочкой, который строит «неправильно».

Последним, вынырнув буквально из-под земли, появился Квик. Вожак уцелевших ратлингов-сапёров. Маленький, юркий, с вечно дёргающимся носом и глазами, которые непрерывно бегали по сторонам, оценивая трещины в скалах, плотность грунта и возможные пути для прокладки туннелей. Он присел на корточки, готовый в любой момент сорваться с места.

Я опустился на колени перед расстеленным пергаментом. Несколько мгновений я просто смотрел на грубую, чистую поверхность, собираясь с мыслями. Затем моя рука начала двигаться. Быстро, уверенно, без колебаний. Я чертил жёсткие, прямые линии, углы, дуги секторов обстрела.

— Это, — я обвёл контуром всю долину, — больше не Глотка Грифона. Это зона поражения. Наша главная огневая позиция. А это, — я ткнул пальцем в завал, где дымились туши монстров, — наша первая, самая главная стена. Мы не будем её разбирать. Мы её укрепим.

— Укрепим кучу дерьма и дохлятины? — проворчал старый Гимли. — Это не по-гномьи. Стены должны быть из цельного камня, от основания до зубцов.

— Ваши стены не остановили бы этих тварей, мастер Гимли, — холодно ответил я, не отрываясь от чертежа. — А эта куча их остановила. Мы зальём её тем, что вы, гномы, называете «жидким камнем». А мои мастера назовут это бетоном. Смесь извести, дробленого камня, песка и вулканического пепла, которого полно в горах. Мы создадим монолит, неприступный вал, который будет невозможно пробить ни тараном, ни магией.

Я нарисовал несколько жирных точек на склонах гор, по обе стороны от долины.

— Здесь, здесь и здесь. Мы не будем строить высокие башни, это глупо и заметно. Мы будем вгрызаться в скалу, как клещи. Прорубать казематы для артиллерии. Каждая мортира, каждая будущая пушка будет стоять не на стене, а внутри горы, защищённая метрами гранита. С узкими амбразурами, которые невозможно поразить издалека.

— Это адский труд, — проскрипел Двалин. — У нас нет столько пороха, чтобы рвать скалы в таких объёмах.

— У нас будут тысячи работников с кирками, — отрезал я. — Они нам всё прорубят. А вы, — я посмотрел на гномов, — будете только руководить. Ваша задача точность.

Я провёл от каждого будущего каземата пунктирные линии, которые сходились в долине, перекрывая друг друга.

— Сектора обстрела. Каждая точка должна простреливать не только свой участок, но и подходы к соседней. Ни одного слепого пятна. Любой, кто войдёт в долину, должен оказаться под перекрёстным огнём как минимум из трёх точек.

Теперь я нарисовал несколько небольших, уродливых квадратов у подножия склонов, чуть впереди основной линии казематов.

— А это для пехоты. Долговременные огневые точки. ДОТы. Невысокие, приземистые, вросшие в землю. Стены из того же бетона, толщиной в метр, под наклоном, чтобы снаряды рикошетили, а магия не могла достать до стрелков. Внутри — пулемётное гнездо и отделение стрелков.

— Уродство, — снова буркнул Гимли. — Похоже на черепашьи панцири. Где бойницы для лучников? Где площадки для вылазок?

— Лучникам осталось недолго, ровно до те пор, пока не исчезнет дефицит винтовок. А пока будут сидеть выше, на склонах, в защищённых гнёздах, — терпеливо объяснил я, чувствуя себя профессором, который пытается вдолбить дикарям основы современной фортификации. — А вылазки нам не нужны. Никто из этой крепости выходить не будет. Её задача не атаковать, а перемалывать. Это не замок, мастер Гимли.

Я посмотрел на Брунгильду. Она молчала, нахмурив свои брови, и внимательно следила за каждым моим движением. Она уже не спорила, просто пыталась понять саму философию этого сооружения.

— Но самое главное, — продолжил я, и мой голос стал тише, — будет под землёй.

Я повернулся к Квику. Ратлинг, который до этого сидел неподвижно, весь подобрался, его чёрные глаза заблестели.

— Квик, мне нужны туннели. Сеть туннелей, которая соединит все доты, все казематы, командный пункт, склады и лазарет. Солдаты должны иметь возможность перемещаться с одного участка на другой, не выходя на поверхность. Мы должны иметь возможность перебрасывать резервы туда, где жарко, за считаные минуты. Плюс небольшие узкие тоннели уходящие во все стороны, чтобы слушать, как копают Пожиратели, если тёмные снова пустят их в нашу сторону.

— Туннели, это хорошо, — тонким голосом сказал ратлинг, и его нос нервно дёрнулся. — Грунт здесь скальный, крепкий. Не обвалится. Но нужны воздуховоды и водоотвод, иначе всё утонет со временем. И ловушки. В туннелях нужны ловушки. Замаскированные ямы, обвалы, которые можно инициировать, если враг прорвётся…

Он затараторил, его мысль неслась с бешеной скоростью, и я с трудом его остановил.

— Стоп. Всё будет. И вентиляция, и ловушки. Ты будешь главным по подземным работам в нижних ярусах. Ты и твои парни, это ваша стихия.

Я снова повернулся к чертежу, который на глазах обрастал всё новыми и новыми деталями. Это было уже не просто нагромождение линий, это был живой, дышащий организм.

— Понимаете? — спросил я, обводя взглядом их ошарашенные лица. — Это система огня, где каждый элемент поддерживает другой. Где сама долина, это наше главное оружие. Мы не будем сидеть за стенами, молясь, чтобы они выдержали. Мы будем уничтожать противника методично, эффективно, с безопасного расстояния.

Брунгильда долго молчала. Она водила своим коротким пальцем по моим чертежам, прослеживая линии секторов обстрела, оценивая толщину стен, прикидывая в уме объёмы работ. Затем она подняла на меня свои ясные, умные глаза.

— Это уродливо, — сказала она. — Это лишено всякого величия. Это не похоже ни на одну крепость, которую строили мои предки. Это насмешка над искусством фортификации.

Она выдержала паузу, и я почувствовал, как гномы за её спиной одобрительно закивали.

— Но это будет работать, — нехотя закончила она. — Чёрт тебя дери, Михаил, но это будет работать. Это будет самая неприступная дыра во всём мире. Если мы сможем это построить.

— Мы сможем, — твёрдо сказал я. — Сил и ресурсов у нас хватит.

Я выпрямился, оглядывая своё творение. На грубом пергаменте, начертанный углём, рождался мой первый настоящий проект в этом мире. Не какая-то временная поделка, не улучшение чужой технологии, а нечто принципиально новое.

— Ей нужно имя, — неожиданно сказал Оин, самый молодой из гномов. — У каждой крепости должно быть имя.

Все посмотрели на меня. Я снова опустил взгляд на чертёж. Какое имя дать этому монстру, рождённому из смерти и отчаяния? «Надежда»? Слишком пафосно. «Щит Союза»? Слишком лживо. Это был не щит. Это был молот, замаскированный под наковальню.

И тут я вспомнил свой титул. Тот, что дал мне герцог. Барон фон Штольценбург. Штольценбург… «Гордая крепость». Какая ирония. Мне дали титул, привязанный к замку, который мне надо отбить у противника. Что ж, пора это исправить.

— Форт-Штольценбург, — сказал я, и это прозвучало не как предложение, а как решение.

— Форт… — проворчал Гимли. — Человеческое слово. Неблагозвучное.

— Это моя крепость, — отрезал я, глядя на него в упор. — И я буду называть её так, как считаю нужным. Форт-Штольценбург.

Я взял уголь и крупными, печатными буквами написал это имя в углу чертежа. Я не просто давал имя, но заявлял свои права. На эту землю, на эту крепость, на эту победу. Я ставил свою печать на этом мире.

Когда смотрел на это имя, меня внезапно пронзила одна простая, но ошеломляющая мысль. Всё, что я делал до этого, винтовки, пушки, тактика, это была помощь. Помощь чужому государству, чужому народу. Я был приглашённым специалистом, гениальным наёмником. Но сейчас, глядя на этот чертёж, на это имя, я понял, что всё изменилось. Война стала моей, и этот форт, этот уродливый кусок бетона и стали, который мы построим здесь, на костях тысяч солдат, будет не просто военной базой герцогства Вальдемар. Он будет моим, первым камнем в основании чего-то другого. Я ещё не знал, как это будет называться, как это будет выглядеть. Но я точно знал, что это будет государство, построенное по моим правилам. Государство, где выживание и эффективность ценятся выше чести и традиций.

Первый караван пришёл через неделю. Его появление было сродни чуду. Мы заметили его издалека, длинную змею из повозок, медленно ползущую по перевалу. Когда новость разнеслась по лагерю, работа на мгновение замерла. Солдаты, все, кто был на поверхности, повернули головы на восток. В воцарившейся тишине был слышен только скрип колёс и понукания возниц. Это был звук жизни, пришедшей в царство смерти.

Когда головная повозка, гружённая мешками с мукой, вкатилась в лагерь, люди не выдержали. Раздались крики. Не боевой клич, а радостные, почти истеричные вопли. Солдаты бросились к повозкам, обнимали возниц, хлопали по крупам измождённых волов. Они смеялись, плакали, совали в рот твёрдые, как камень, галеты, которые им протягивали охранники каравана, и давились ими, не в силах проглотить. Это был не просто подвоз провизии. Это был сигнал о том, что мы не брошены, не забыты. О том, что где-то там, за горами, ещё есть мир, в котором нас ждут и на нас надеются.

Я не разделял их восторга. Я стоял на своём командном уступе, глядя на это стихийное ликование с холодной отстранённостью. Радость, слишком опасная эмоция на войне. Она расслабляет, даёт ложную надежду. А я не мог позволить себе ни того, ни другого.

Спустился вниз, когда первая эйфория немного схлынула. Фон Клюге, мой интендант, уже был там, его исхудавшее лицо выражало алчную, собственническую радость. Он, как коршун, кружил вокруг повозок, тыкал пальцем в мешки, делал пометки в своей вечной амбарной книге.

— Магистр! Они прислали всё! — закричал он, увидев меня. — Мука, солонина, даже две бочки вина! И инструменты! Пилы, молоты, кирки! Мы спасены!

— Мы не спасены, фон Клюге, — оборвал я его. — Мы получили отсрочку. Принимайте груз, организуйте охрану. Любая попытка воровства — расстрел на месте. Мне нужен полный отчёт по каждой позиции через час.

Он сник, его радость мгновенно испарилась, сменившись привычной суетливой деловитостью. Я же подошёл к начальнику каравана, угрюмому мужику с обветренным лицом и мозолистыми руками.

— Дорога как? — коротко спросил я.

— Дрянь, магистр, — сплюнул он под ноги. — Еле продрались, если дожди зарядят, застрянем намертво. Но герцог приказал доставить. Сказал, от этого зависит всё.

И тут я заметил их. Они стояли чуть в стороне от основных повозок, отдельной, чистенькой группой. Человек двадцать. Молодые, холёные, одетые не в дорожную одежду, а в щегольские камзолы столичного покроя. Их сапоги, в отличие от наших, были начищены до блеска. Они с брезгливым любопытством разглядывали наш лагерь, зажимая носы надушенными платками. «Помощь», прибывшая из столицы.

— А это что за павлины? — кивнул я в их сторону.

Караванщик поморщился, как от зубной боли.

— Добровольцы, магистр. Благородные отпрыски. Их отцы, знатные лорды, отправили их на помощь героям Глотки Грифона. Сказали, их благородная кровь и горячие сердца укрепят наш боевой дух.

Я усмехнулся. Усмехнулся холодно и безрадостно. Укрепить боевой дух… Я видел их насквозь. Видел этих трусливых, интриганских пауков в столице, которые ненавидят и боятся меня. Они не могли пойти против воли герцога, который поддержал мой план. Но они нашли способ нагадить. Они не прислали солдат, не прислали денег. Зато прислали мне своих избалованных, ни на что не годных сынков. Обузу. Двадцать лишних ртов. Они думали, что я либо отправлю их обратно, показав свою слабость и неумение работать со «знатью», либо дам им тёплые места в штабе, где они будут путаться под ногами, плести интриги и разлагать дисциплину. А может, они втайне надеялись, что в первой же стычке этих «героев» прирежут, и у них появится повод обвинить меня в том, что я не уберёг цвет нации. Хитро. Очень хитро. Но просчитались все. Они мерили меня своими мелкими, аристократическими мерками.

— Укрепить дух, значит, — протянул я. — Что ж, посмотрим, насколько он у них крепкий.

Я медленно пошёл к ним. Мои «Ястребы», стоявшие в оцеплении, расступились, и я прошёл сквозь их строй. Я шёл не спеша, и каждый мой шаг отдавался в наступившей тишине. Солдаты, учуяв неладное, прекратили суету и теперь с любопытством и предвкушением смотрели в нашу сторону.

«Добровольцы» заметили моё приближение. Они выпрямились, на их лицах появилось самодовольное, покровительственное выражение. Из их группы вперёд вышел самый нарядный. Высокий, тонкий, с тщательно уложенными светлыми кудрями и презрительной складкой у губ. На его пальце сверкнул перстень с огромным рубином.

— Барон фон Штольценбург, полагаю? — его голос был певучим, с манерными столичными интонациями. — Граф Адальберт фон Райхенбах-младший. Мой отец, глава Малого Совета, шлёт вам своё глубочайшее почтение. Мы прибыли, чтобы разделить с вами тяготы войны и принести свет благородного служения в эти суровые края.

Он сделал лёгкий, почти невесомый поклон. Это была дань уважения больше похожая на насмешку. Демонстрация того, что он, граф, снисходит до общения со мной, безродным выскочкой-бароном.

Я не ответил, медленно обошёл их строй, разглядывая каждого. Их мягкие, ухоженные руки, которые никогда не держали ничего тяжелее бокала с вином. Их чистую кожу, не тронутую ни солнцем, ни ветром. Их глаза, в которых не было ничего, кроме спеси, глупости и плохо скрываемого страха перед окружающей их грязью и смертью.

— Разделить тяготы, значит, — сказал я, остановившись перед молодым графом. Мой голос был тихим, но в наступившей тишине его слышал, кажется, весь лагерь. — Похвально. Я как раз нуждаюсь в людях для одной очень важной, ответственной работы. Работы, требующей стойкости, выносливости и истинного патриотизма.

На лице Райхенбаха появилось самодовольное выражение. Он, видимо, решил, что речь идёт о назначении в мой штаб.

— Мы готовы, магистр! — патетически воскликнул он. — Можете на нас положиться. Честь рода Райхенбах…

— Заткнись, — оборвал я его. Сказал не громко, но так, что он поперхнулся на полуслове. Его глаза расширились от изумления и негодования. — Твоя честь здесь не стоит даже дохлой крысы.

Я повернулся к Урсуле, которая, наблюдая за этой сценой, стояла неподалёку, скрестив на груди свои могучие руки. На её лице играла хищная, предвкушающая ухмылка.

— Военачальница!

— Да, Железный Вождь? — её голос пророкотал, как камнепад.

— Видишь этих… воинов? — я указал на застывших в шоке аристократов. — Это пополнение для твоего отряда.

Урсула оглядела их с ног до головы, как мясник оглядывает поросят.

— Они же дохлые, — вынесла она вердикт. — Сдохнут в первой же каменоломне.

— Ничего. Значит, будут хорошо удобрять почву, — ответил я. — Это приказ. Они поступают в твоё полное распоряжение. Определи их на самый тяжёлый участок. К оркам. Пусть твои парни научат их, как правильно махать кайлом. И установи им норму. Двойную.

Теперь шок на лицах «добровольцев» сменился ужасом. Они наконец-то начали понимать.

— Вы… вы не имеете права! — взвизгнул Райхенбах, и его голос сорвался на фальцет. — Я — граф! Мой отец…

— Твой отец далеко, — отрезал я, подходя к нему вплотную. Я был ниже его на полголовы, но сейчас, глядя ему в глаза, я чувствовал себя гигантом. — А здесь, сопляк, твой отец — я. И твоя мать. И твой бог. Здесь мой закон. И по моему закону, отныне в этом лагере вводится трудовая повинность. Для всех.

Я развернулся и обратился ко всему лагерю, который замер, вслушиваясь в каждое моё слово.

— Слушать всем! С этого дня и до окончания строительства, каждый, кто находится в этом лагере, независимо от звания, происхождения и расы, будет работать! Солдат, рыцарь, орк, гном, человек, лис и так далее! Каждый, кто не стоит на посту, не лежит в лазарете и не чистит оружие, берёт в руки кирку, лопату или тачку! Мы строим наш общий дом, нашу общую крепость! И тот, кто ест хлеб этой крепости, будет скреплять её камни своим потом! Любой отказ от работы будет расцениваться как саботаж и неповиновение приказу в военное время! Наказание — порка и карцер. Повторный отказ — расстрел. Исключений не будет ни для кого!

Я снова повернулся к Райхенбаху, который смотрел на меня с ненавистью и бессильной яростью.

— Это касается и вас, «герои». Особенно вас. Вы хотели разделить с нами тяготы? Что ж, я даю вам эту возможность. Добро пожаловать в ад!

Я кивнул Урсуле.

— Забирай.

Она ухмыльнулась, обнажив свои клыки, и шагнула вперёд. Вместе с ней из толпы вышли два её самых огромных орка, каждый размером с молодого медведя. Они встали за спинами аристократов.

— Ну что, щеночки, — прорычала Урсула, и от её голоса у «добровольцев» подкосились ноги. — Пора на работку. Познакомлю вас с настоящим мужским делом. Посмотрим, из чего сделана ваша «благородная кровь».

Райхенбах попытался что-то сказать, но один из орков просто положил свою огромную, как лопата, ладонь ему на плечо и слегка сжал. Граф пискнул, и его лицо исказилось от боли.

Их повели через весь лагерь, мимо рядов солдат, которые молча расступались, давая им дорогу к каменоломням, где уже вовсю кипела работа. Я смотрел им вслед на их холёные, испуганные лица. На их дорогие камзолы, которые через час превратятся в грязные лохмотья. На их белые руки, которые к вечеру будут сбиты в кровь.

И я не чувствовал ни злорадства, ни удовлетворения. Это было жестоко и несправедливо с точки зрения их мира. Но это было необходимо. Это был урок для всех. Для аристократов в столице, которые получат весть о том, что их сыновья таскают камни наравне с орками. И для каждого солдата в этом лагере, который теперь видел, что в моём мире старые законы больше не действуют. Здесь нет ни графов, ни простолюдинов. Здесь есть только те, кто работает и сражается.

Я смотрел, как их маленькая, нарядная группка скрывается за поворотом, ведомая двумя гигантами. И я слышал, как за их спинами, в рядах простых солдат, раздался первый смешок. Сначала один, неуверенный. Потом второй. А через мгновение весь лагерь, который только что хоронил своих товарищей, взорвался грубым, гортанным, освобождающим хохотом. Они смеялись над унижением тех, кого привыкли считать своими господами. И в этом смехе я услышал ещё один звук, треск ломающегося старого мира. Мой фундамент становился всё крепче.