Двуглавый. Книга вторая

Глава 30 О плохом прошлом и хорошем будущем

— Нет, почему же, — недолго подумав, возразил тёзка. — В суд, конечно, с этим не пойдёшь, но к Карлу Фёдоровичу можно. По мне, версия у тебя хоть и не лучшая, но и не худшая далеко.

Это дворянин Елисеев так оценил мои соображения насчёт того, что желание Яковлева его убить как-то связано с посещением тем Яковлевым Михайловского института. Пока мы ехали из института в Кремль, я с ним этими соображениями поделился и вот, получил оценку почти что юриста. На самом деле, именно такого восприятия я и ожидал, более того, даже где-то с ним соглашался, однако было бы интересно послушать аргументы, как тёзки, так и Денневитца, и посмотреть, насколько их аргументация совпадёт или не совпадёт с моей собственной. Сам я, как мне представлялось, оценивал версию вполне здраво, и прекрасно видел её слабые стороны — весьма вольное допущение, что «после этого» означает «вследствие этого», и практическую невозможность собрать прямые улики, это допущение подтверждающие. Сильная сторона имелась всего одна, зато мне она казалась перекрывающей все слабости — эта версия объясняла всё. Ну, всё, имеющее отношение к покушению на дворянина Елисеева, если точнее.

Выглядело всё это в моём представлении так: Яковлеву понадобились некие сведения о Михайловском институте, и он решил получить их, заведя в институте знакомства. Пришёл он в институт как клиент, попытался разговорить Бежина, а когда не вышло, воспользовался тем, что его перехватил Хвалынцев и узнал, что хотел, от Степана Алексеевича. Почему я считаю, что узнал? Потому что больше никаких попыток Яковлева подступиться к Михайловскому институту не было. Или, по крайней мере, таковые попытки остались нам неизвестными. Однако же полученные сведения привели Яковлева к необходимости устранения дворянина Елисеева. Вот, собственно, отсюда и растут слабые стороны версии — что такого сказал Хвалынцев Яковлеву, из-за чего тот так невзлюбил совершенно незнакомого ему человека, мы, боюсь, уже не узнаем…

Тем временем мы въехали в Кремль, тёзка по-быстрому переоделся в форменный сюртук и отправился на доклад к Денневитцу. Почти сразу явился и Воронков, однако начать Денневитц пожелал с доклада внетабельного канцеляриста Елисеева.

— Хм, думать он будет, — не особо одобрительно прокомментировал Карл Фёдорович реакцию Бежина на предложение помощи в возвращении к нормальной жизни. — Другой бы кто обрадовался, а этот, видите ли, подумает! Ладно, пусть подумает, я потом тоже подумаю, где ему помочь, а где и сам пускай справляется.

Ну да, понять Денневитца можно. Не каждому дворцовая полиция помощь предлагает, ох, не каждому, так что многие на месте Бежина и впрямь рады были бы, а он, такой-сякой-разэтакий, цену себе набивает, понимаешь…

— А Яковлев, поганец, и в Михайловский институт пролез, значит, — неодобрение в голосе надворного советника заметно усилилось. — Что-то у нас куда ни плюнь, везде в него попадёшь… Вы-то, Виктор Михайлович, сами как считаете, чего ради этого поганца в институт понесло?

Ну тёзка и выдал. Выдал всё то, что надумал на эту тему я, но, отдам ему должное, изложил мою завиральную идею куда стройнее и благообразнее, чем оно получилось бы у меня. Нет, определённо здешнее гуманитарное образование посильнее нашего будет, намного посильнее.

— Не слишком ли, хм, фантастично, Виктор Михайлович? — с явным сомнением спросил Денневитц.

— Не слишком, Карл Фёдорович, — тёзка так и не успел ответить, вместо него это сделал Воронков. — В свете того, что удалось узнать мне, совсем не слишком.

— Что же, Дмитрий Антонович, излагайте, — велел Денневитц.

— Сегодня проверены семь человек из восемнадцати, чьи имена были в списке, изъятом на квартире Хвалынцева, — начал Воронков. — Я начал проверку с лиц, имеющих наивысшие показатели предрасположенности к способностям, изучаемым в Михайловском институте. Так вот, трое из них мертвы, причём в одном случае это определённо убийство, в другом может быть убийством, и лишь в последнем убийством определённо не является. Из четверых оставшихся один, — Воронков обозначил поклон в тёзкину сторону, — присутствует здесь, один два года назад перебрался на Аляску, двое проживают в городе Подольске Московской губернии, ни с кем из них, кроме Виктора Михайловича, из Михайловского института не связывались.

— Про покойных подробнее, Дмитрий Антонович, — Денневитц приготовился внимательно слушать.

— Серов Василий Петрович, двадцати восьми лет, механик по арифмометрам Русско-Европейского коммерческого банка, пятнадцатого апреля прошлого года убит супругом своей любовницы Ганиной Зои Сергеевны Ганиным Фёдором Андреевичем, — выдал Воронков, глянув в записную книжку. — Дело я затребовал, однако успел и побеседовать со следователем, коллежским секретарём Максимовым. Тот рассказал, что о связи супруги на стороне Ганин не знал, пока не получил анонимное письмо, коим его известили о наличии у жены любовника и сообщили адрес, где Серов и Ганина встречались. Ганин явился туда, застал любовников вместе, Серова убил, дважды ударив винной бутылкой по голове, жену задушил голыми руками, после чего явился в полицию с повинной. Автора анонимного письма установить не удалось.

— Это, как я понимаю, определённо убийство? — захотел уточнить Денневитц.

— Именно так, Карл Фёдорович, — подтвердил Воронков и добавил: — Серов помечен в списке Хвалынцева как обладатель семи признаков.

— Дальше, Дмитрий Антонович, — потребовал Денневитц продолжения.

— Юрский Иннокентий Фомич, тридцати восьми лет, помощник инженера на заводе братьев Калининых, шесть признаков по списку Хвалынцева, в ночь с десятого на одиннадцатое мая прошлого года был насмерть сбит автомобилем на Золоторожском Камер-Коллежском валу, — назвал Воронков вторую жертву. — Свидетелей не было, автомобиль найти не удалось, и таким образом обстоятельства происшествия остались неизвестными. Однако умышленное убийство исключить здесь нельзя.

— Согласен, нельзя, — кивнул Денневитц. — Дело вы, Дмитрий Антонович, тоже затребовали?

— Затребовал, Карл Фёдорович, — ответил Воронков и перешёл к последнему на сегодня смертному случаю: — Кузес Евгений Мартынович, сорока одного года, семь признаков, столоначальник Надзорного департамента Министерства путей сообщения, был найден мёртвым у себя дома. Полицейским дознанием установлена естественная смерть от внезапной остановки сердца. Дело я тоже затребовал.

Да, скорость прохождения информации тут ни в какое сравнение с покинутым мной насквозь компьютеризированным миром не идёт. Тут вся документация существует и пересылается исключительно в «живом» бумажном виде, и дело это не быстрое. Но углубиться в размышления на эту тему я не успел, потому что Денневитц снова завладел общим вниманием.

— Мне всё это не нравится, — поморщился он. — Очень не нравится. Продолжайте, Дмитрий Антонович, работу по списку Хвалынцева, надо получить ясную общую картину. Вам, Виктор Михайлович, мои поздравления, при всей смелости ваших предположений вы, похоже, не слишком в них ошиблись. В Покров вам, как я полагаю, ещё рано, пусть сначала Дмитрий Антонович разберётся с этим списком. Продолжайте пока изучать Михайловский институт изнутри, оно вам пригодится.

Как и Воронкову, тёзке оставалось лишь принять поручение начальства, признавая, однако же, что поручение в имеющихся обстоятельствах вполне разумное. В Покров дворянину Елисееву, конечно, очень хотелось, но сначала и правда лучше бы выяснить судьбы людей из списка Хвалынцева. Да и Денневитцу с Воронковым неплохо бы позаботиться о том, чтобы не повторилась трагическая история с несчастным господином Ноговицыным.

…На проверку остальных одиннадцати человек из списка у Воронкова ушло ещё два дня. Результаты, откровенно говоря, пугали — пусть к двум насильственным смертям прибавились ещё всего две, обе они прервали жизни людей с высокими показателями предрасположенности. Некий Генрих Андреевич Гартман, обладатель шести признаков, был застрелен из револьвера — уж не тот ли самый Голубок руку приложил? А Анастасию Максимовну Судельцеву её семь признаков не уберегли от порции крысиного яда. В этом случае, правда, установили вину племянника, пожелавшего ускорить получение наследства, но в свете остальных смертей дело, скорее всего, будет отправлено на доследование.

С остальными, слава Богу, ничего такого страшного не произошло — все девять были живы, возможно, и здоровы. Но у всех у них и число признаков предрасположенности не превышало пяти, да и то у троих всего человек, у остальных и того меньше. Тоже вот, кстати, вопрос без ответа — зачем Хвалынцеву понадобилось, чтобы об этих людях не знали в Михайловском институте? Денневитца этот вопрос также занимал, судя по тому, что Карл Фёдорович запустил по всем живым процедуру их негласной проверки силами полиции и жандармов. Не просто же так появились эти люди в списке Хвалынцева, должно, просто обязано быть какое-то объяснение такому его к ним отношению…

Ещё через день Воронкову доставили дела по всем смертным случаям в списке Хвалынцева, включая и тот, где смерть признали естественной, и сыщик принялся внимательно их изучать. Сидел он с ними целый день, а затем отправился лично беседовать с теми, кто вёл по этим делам следствие.

Дворянин Елисеев каждое утро добросовестно выдвигался в Михайловский институт. Эмма получила-таки обещанные Кривулиным выходные, и эти дни тёзка перемещался между кабинетом Кривулина, секретным отделением, отдельной палатой в институтской лечебнице, которую сейчас занимал Бежин, и столовой, периодически задерживаясь в каждом из этих мест. Задерживаясь, ясное дело, не просто так. Потихоньку тикал срок, отпущенный Денневитцем институтским руководителям на составление проектов улучшения работы заведения, и как-то неожиданно для себя, впрочем, для меня тоже, тёзкины акции в институте взлетели до небес — каждый из озадаченных Карлом Фёдоровичем деятелей пытался заранее довести до него через дворянина Елисеева свои идеи, а заодно и ненавязчиво так выяснить, чего бы написать такого, что обязательно понравится высокому начальству в Кремле.

Кривулин, которому Денневитц поручил подготовить тёзку на место преподавателя, предельно мягко обращал тёзкино внимание на то, что уровень его собственной подготовки пока что не столь высок, чтобы самостоятельно преподавать, и аккуратно подводил дворянина Елисеева к мысли, что лучше бы ему взять на себя общее руководство обучением чинов дворцовой полиции и иных подобных служб, оставив само обучение институтским специалистам. На первый взгляд, идея смотрелась здравой, но мы с тёзкой оба понимали, что Сергей Юрьевич просто не хочет остаться здесь на вторых ролях, и даже более того, пытается создать условия, при которых тёзка, формально пребывая в роли руководителя, фактически будет от него, Кривулина, зависеть. Ну-ну, флаг ему в руки…

Ротмистр Чадский, на собственной шкуре испытав действие изучаемых в институте способностей, впечатлился настолько, что вообще предложил вывести институт из структуры Академии наук и подчинить его напрямую ведомству дворцового коменданта с особо оговорёнными правами в отношении института и Отдельного корпуса жандармов. Ну да, так Александр Андреевич имел возможность если и не стать директором института, то уж второй номер в институтской иерархии получить почти что обязательно, а поскольку ротмистру на таком месте сидеть не особо прилично, значит, и повышения в чине дождаться.

С Эммой пока разговора на эту тему не было, но тут ни я, ни тёзка каких-то сложностей не ожидали.

А вот Бежин сумел и меня, и дворянина Елисеева удивить. Удивить настолько, что тёзка взял на себя смелость предложить и ему письменно изложить свои соображения. Юрий Иванович считал желательным создать при институте настоящее учебное заведение для лиц, у которых выявлена предрасположенность к овладению теми самыми способностями, причём заведение открытое и общедоступное. Не сказать, что дворянину Елисееву идея прямо так уж понравилась, но мы с ним оба видели, как можно её критиковать, чтобы в процессе критики подвести начальство к несколько иному варианту исполнения, который нам представлялся и более реалистичным, и более полезным.

Чем мне лично эта аппаратная активность нравилась, так это тем, что институтское начальство старательно демонстрировало полное принятие новых правил игры. Собачиться между собой они, понятно, не перестанут, только теперь будут это делать, соперничая за внимание и милость Кремля, а это уже совсем другое дело. Тёзка спорить со мной даже не пытался, его новые реалии в институте тоже устраивали. Он даже на очередном докладе у Денневитца позволил себе сказать несколько слов об этих новых институтских реалиях, понятно, в более мягких оборотах, чем это объяснял ему я. Денневитцу, кстати, понравилось.

Тем временем отгуляла свои премиальные выходные Эмма, и наша с тёзкой жизнь резко улучшилась. Пусть разлука оказалась недолгой, встречу мы отметили в таком угаре, будто не виделись уже не знаю сколько. Умотались мы, конечно, знатно, но оно и к лучшему — говорили потом об институтских делах, уже не отвлекаясь на сладостные телодвижения.

— Круто Карл Фёдорович взялся! — оценила Эмма мой рассказ. — Но оно и правильно, нельзя тут по-другому, никак нельзя.

— Ты-то свои предложения написала? — спросил я.

— Успею ещё, — отмахнулась женщина. — Я тут поговорила с Бежиным, — ну да, о деле Эмма не забывала и прежде чем мы друг до друга дорвались, успела и осмотреть пациента, и побеседовать с ним, — и знаешь, мне понравилась его задумка об училище при институте…

— И чем же она тебе понравилась? — стало мне интересно.

— Я же говорила тебе о высшем и низшем видах целительства, — напомнила она. — Добавлю, в низшем виде тоже далеко не все могут достичь таких успехов, как Николаша Михальцов, очень многие так и останутся на самом начальном уровне. Но даже с такими способностями они могут помогать людям. И почему бы не выучить их, не дать им раскрыть свои таланты? А если их обучение будет подтверждено установленной аттестацией, то наша медицина получит немало сестёр и фельдшеров, способных исполнять свою службу намного лучше тех, кто имеет обыкновенное образование!

Хм, не поспоришь, неплохо придумала. Не знаю уж, что и как с другими способностями, а вот по целительской части толк от таких училищ и правда был бы ощутимый…

— Тёзка твой, кстати, когда сестру свою приведёт? — Эмма показала себя прямо-таки мастерицей напоминаний.

— Прости, не до того нам с ним сейчас, — поспешил я защитить дворянина Елисеева от подозрений в безответственности. — Но как только, так сразу.

— Как только, так сразу? — переспросила Эмма и весело хихикнула. — Ну ты и умеешь сказать! И где такого набрался-то?

Ах ты ж, чёрт! Который уже раз, расслабляясь с Эммой, прокалываюсь! То с тогдашними моими шмотками, то со словечками и выражениями… И ведь не не удержишься в такой-то обстановке, вот что самое страшное. Опять же, расслаблены мы были настолько, что наиболее действенный способ отвлечь внимание подруги от скользкой темы — распустить руки — оставался для меня недоступным ввиду полного удовлетворения на данный момент тех самых желаний и потребностей. Пришлось перевести разговор снова на тему Бежина — кажется, помогло. Вот только надолго ли?..