Двуглавый. Книга вторая

Глава 25 Вопросы, вопросы, вопросы…

Надворный советник Денневитц и титулярный советник Воронков появились в Михайловском институте только часа через полтора после событий в директорском кабинете. Почему так долго, если от Кремля до Сокольников не то чтобы рукой подать, но всё равно не особо далеко? Ну, дело обычное — пока с Эммой и Кривулиным разбирались с последствиями, пока сообщили в секретное отделение, пока те осматривали место происшествия… Это ещё хорошо, что на месте был заместитель Чадского поручик Демидов, а потому в секретном отделе не случилось каких-то заминок, но всё же я успел позвонить Денневитцу даже раньше, чем до этого додумались секретчики.

К прибытию кремлёвских гостей обстановка выглядела, прямо скажем, не самым лучшим образом. Хвалынцева я, как оказалось, убил — удар стулом проломил профессору череп. Особых сожалений по этому поводу я не испытывал, а возможное недовольство начальства рассчитывал пережить с помощью Кривулина, который всё видел и был, как я ожидал, готов свидетельствовать в мою пользу, и Чадского, когда тот придёт в себя — он, как пострадавший от действий Хвалынцева, уж точно должен быть на моей стороне.

Когда я Хвалынцева, как мне тогда казалось, вырубил, Кривулин вернулся к реальности первым — как-то встряхнулся, шумно выдохнул и осмысленно огляделся. Эмма примерно так же поступила через несколько мгновений, но в отличие от Сергея Юрьевича, сразу же развила бурную деятельность. Ну, не то чтобы так уж прямо и бурную, но вполне осмысленную. Похоже, однако, что первым её желанием было броситься ко мне — то ли на помощь, то ли на шею, но я остановил её взглядом и показал, всё так же, взглядом, на Хвалынцева и Чадского. Тёзку я вообще никак не ощущал, но с этими, как мне представлялось, надо было разобраться раньше.

— Мёртв, — без особого сожаления сообщила она, едва принявшись за профессора. Кривулин, кажется, не поверил, тоже подошёл осмотреть Хвалынцева и вынужден был согласиться.

— Да, мёртв, — сожаления в голосе директора я не услышал. — Но другого выхода у вас, Виктор Михайлович, не было, — сразу изложил он свою позицию. — А с Александром Андреевичем что? — озабоченно спросил он Эмму.

Она принялась осматривать Чадского. Делала она это с видимым неудовольствием, уж не знаю, чем оно было вызвано — отсутствием сильного желания помогать не лучшему, с её точки зрения, человеку или его тяжёлым состоянием. А может, тем и другим вместе, кто знает.

— Его надо ко мне в кабинет, — постановила Эмма.

— Эмма Витольдовна, я могу вам чем-то помочь? — осведомился директор.

— Да, найдите людей, чтобы отнести его ко мне, — ответила она.

Сергей Юрьевич взялся за телефон, и через пару минут в кабинете появился поручик Демидов с ещё одним секретчиком, имя которого я не вспомнил, а ещё через неполную минуту — двое дюжих молодцов с больничной каталкой. Попытку поручика сразу начать следственные действия Кривулин пресёк на корню, напомнив жандарму, что двое человек, в том числе его непосредственный начальник, нуждаются в срочном оказании квалифицированной помощи.

Пока Чадского везли к Эмме, она взяла меня за руку, чтобы мысленно поговорить.

— Виктор, как ты? — ну да, любой другой вопрос смотрелся бы тут странно. Но приятно было, что говорить…

— Я нормально, — не знаю уж, чего она ждала, но как себя ощущал, так и ответил. — Но тёзку я сейчас вообще не чувствую, — уж говорить правду, так всю. — Однако начать надо с Чадского, — постановил я.

— Это ещё почему? — Эмма, похоже, не понимала. Ничего, сейчас и объясню:

— Чтобы поскорее избавиться от его присутствия, даже если он так и будет валяться бессознательной тушкой, — смысл тут лежал на поверхности, и как Эмма его не углядела, даже не знаю.

С Чадским попробовали поступить, как раньше с Воронковым — добры молодцы, что доставили его в кабинет Эммы, под её чутким руководством разместили ротмистра в кресле, которое она разложила на манер кровати, целительница велела им ждать в приёмной, туда же отправила помощницу, и мы уселись по обе стороны от пациента. М-да, отсутствие дворянина Елисеева сказалось не лучшим образом — Эмму я чувствовал как обычно, что она делала с ротмистром, видел более-менее неплохо, а вот состояние пациента уже намного хуже, тут мне тёзкиных умений не хватало. Спасибо Эмме, она всё это моментом обнаружила, а свои действия ещё и поясняла. По её словам, с Чадским сейчас было нечто похожее на недавние проблемы у тёзки — Хвалынцев откровенно, и, похоже, умышленно перестарался, внушая ротмистру заткнуться и не перечить. Более того, она с возмущением добавила, что полностью с собой соглашаться Хвалынцев пытался внушить Чадскому не в разовом порядке, а вообще! Да уж, совсем господин профессор зарвался, не зря я его стулом приголубил, и перестарался при этом тоже не зря. Так сказать, моё перестарание оказалось посильнее его перестарания, хе-хе…

Закончив с ремонтом ментального здоровья ротмистра Чадского, Эмма перевела его состояние в целительный сон, глубокий и длительный, примерно на сутки. Затем она оставила меня в кабинете, сама же отправилась проконтролировать доставку пациента в отдельную палату институтской лечебницы и его в той палате размещение. Я тем временем подготовился к её возвращению — перевёл кресло в положение полусидя-полулёжа, избавился от пиджака, кобуры с «парабеллумом» и галстука, закатал рукава рубашки и уселся в кресло, стараясь устроиться поудобнее. Удалось мне это довольно быстро, тут и навалилась на меня усталость от всего, что сегодня случилось…

Сколько я продремал, не знаю. Открыв глаза, увидел сидящую напротив Эмму. Она тоже явно отдыхала, и, похоже, уже не минуту, не две, а скорее даже и не пять.

— Отдохнул? — поинтересовалась она. — Готов к осмотру?

Чуть было не ляпнул, что как пионер, мол, всегда готов — в последний момент удержался. Да уж, погорю я тут ко всем чертям без дворянина Елисеева, пусть Эмма его поскорее реанимирует.

Кажется, тёзке и впрямь требовалось что-то вроде реанимации. Это я оценил по тому, что присутствие Эммы в себе ощущал и даже видел внутренним зрением, а тёзку поначалу даже не ощущал, не то что не видел. Не знаю уж, сколько прошло времени, пока Эмма меня не успокоила.

— Не скажу, что с твоим тёзкой всё так уж хорошо, но опасности больше нет, — даже при мысленной беседе чувствовалось её облегчение. — Но до утра тебе придётся как-то обходиться без него. И без меня тоже! — это она увидела моё желание отблагодарить её известным способом. — До завтра даже не думай! Тебе тоже отдых необходим!

Телефонный звонок в приёмной мы слышали, но внимания на него не обратили. А вот не обратить внимание на появившуюся в двери между кабинетом и приёмной помощницу Эммы оказалось уже невозможно.

— Что такое, Юлия Дмитриевна? — спросила Эмма.

— Надворный советник Денневитц прибыл, требует вас и Виктора Михайловича в кабинет директора, — доложила та.

— Скажите ему, что я провожу Виктору Михайловичу целительные процедуры, и сейчас мы никуда идти не можем. Придём, когда закончим.

— Да, Эмма Витольдовна, — дисциплинированно ответила помощница и прикрыла дверь.

В следующие полчаса с небольшим Эмма удовлетворяла моё любопытство относительно того, как ей и Кривулину удалось пережить обуявший Хвалынцева приступ не знаю чего. По словам Эммы, они с директором использовали технику универсальной ментальной защиты, позволяющую противостоять любым видам ментального давления, с двумя, однако, серьёзными оговорками. Во-первых, применение такой защиты не давало возможности совершать какие-то ответные действия — или дожидайся, пока противник умается на тебя давить, или молись, чтобы вовремя пришла помощь извне. Во-вторых, степень защищённости при этом зависела от общей подготовленности человека — тёзка, которого этому не учили, даже при своих восьми из восьми мало что смог бы тут сделать. То, что он кое-как продержался до того, как я прибегнул к телепортации, это, как сказала Эмма, сочетание удачного стечения обстоятельств и чистой случайности.

— Сказала бы уж прямо — дуракам везёт! — усмехнулся я. Но вообще нужно это запомнить и поставить на вид Кривулину — тщательнее надо составлять учебные планы, Сергей Юрьевич, тщательнее! Впрочем, в нашем случае это себя оправдало — та самая помощь извне прийти не замедлила.

— Можно и так, — покладисто согласилась женщина с лёгким смешком. — Но это ему повезло, а ты молодец, сообразил! Я такого бы не придумала, — её похвала прозвучала как-то особенно приятно. Ладно, до завтра она мне доступ к своему телу заблокировала, но уж завтра-то я оторвусь, так оторвусь, держись, Эмма Витольдовна! Ага, если Денневитц не загрузит…

— Ты сможешь сейчас без младшего изобразить его перед начальством? — вернула она меня к действительности.

— Смогу, но желательно бы недолго, — честно признал я.

— Пойдём тогда, если нужно, я скажу, что тебе необходим покой, — а она хитрая… Впрочем, это качество в той или иной степени свойственно всем женщинам.

…Докладывая Денневитцу, я всячески изображал измотанность и нездоровье. Изображал, надо полагать, убедительно — Денневитц, кажется, проникся. Раскусил ли меня Кривулин, я так и не узнал — он вида не подавал и вообще вёл себя так, будто мне поверил. Или и правда поверил?

— Вы, Виктор Михайлович, можете сейчас написать рапорт? — спросил Денневитц. — И вы, Эмма Витольдовна, изложить произошедшее в письменном виде?

— Я могу, — Эмма бросила на меня демонстративно-озабоченный взгляд, — но вот Виктору Михайловичу я бы до завтра не советовала умственно напрягаться.

— Хм, — Денневитц ненадолго задумался. — А что с ротмистром Чадским? Мне доложили, что вы ему помогли, за что примите мою искреннюю благодарность, однако же сутки, которые вы затребовали ему на отдых, в настоящее время — чрезмерно долгий срок.

— Он раньше всё равно не проснётся, — пояснила Эмма.

— Что же, тут ничего не поделаешь, — довольством Денневитц явно не светился, но рук не опустил. — А что вы можете сказать о причинах несколько, хм, неразумных поступков профессора Хвалынцева?

— Неразумными его поступки представляются нам с вами, господин надворный советник, — сказала Эмма. — Сам он, как я полагаю, считал их вполне разумными и последовательными. Во всяком случае, об этом говорит содержание внушения, проведённого им господину ротмистру. Но вот о причинах такого отношения покойного к своим действиям я ничего определённого сказать не могу.

— А скажите, Эмма Витольдовна, — Денневитц шумно вздохнул, — не может ли такое поведение Степана Алексеевича свидетельствовать о его, хм, душевном расстройстве?

— Увы, господин надворный советник… — начала Эмма.

— Карл Фёдорович, — поправил её Денневитц. — Для вас с сего момента Карл Фёдорович.

— Благодарю, Карл Фёдорович, — Эмма встала и с достоинством поклонилась. — Тем не менее, ничего определённого о причинах действий покойного Степана Алексеевича я вам сказать, увы, не могу.

— Эмма Витольдовна всегда чрезвычайно ответственно подходит к постановке диагноза, — подал голос Кривулин. — Однако ваше предположение, уважаемый Карл Фёдорович, как мне представляется, не лишено оснований. К сожалению, теперь это уже не проверить… — для убедительности директор даже развёл руками.

Ну да, такое объяснение стало бы идеальным для Кривулина. Что за дела у него были с Хвалынцевым, не знаю, но сейчас можно валить всё на покойника, чем господин директор, похоже, и готов заняться. Вот только какой смысл Денневитцу поднимать эту тему? Непонятно… Ладно, успею ещё обдумать, пока же подпущу ещё чуть драматизма. Слегка пошатнувшись на стуле, я состроил страдальческую морду и всем своим видом показал, какого невероятно тяжёлого труда стоит мне просто сидеть прямо.

— Так, — насколько я уже знал Денневитца, сейчас Карл Фёдорович должен был приступить к излиянию начальственной мудрости. Я не ошибся. — Вам, Виктор Михайлович, я предоставляю суточный отдых. Но проведёте вы эти сутки здесь, в институте. У вас же, Эмма Витольдовна, найдётся, где обеспечить господину Елисееву условия для полноценного восстановления сил?

— Непременно, Карл Фёдорович, — Эмма изобразила этакую образцово-послушную школьницу, нет, скорее, гимназистку, даже голову склонила — ага, чтобы не видно было, как заблестели глазки.

— Вот и замечательно, — Денневитц, похоже, был чем-то доволен. — Как раз и Виктор Михайлович отдохнёт, и Александр Андреевич в себя придёт, тогда и поговорим обстоятельно. Я вас на этом покину, а вот Дмитрий Антонович, — он кивнул в сторону Воронкова, — пока здесь задержится. До вечера. Вы, Эмма Витольдовна, и вы, Виктор Михайлович, свободны, вас, Сергей Юрьевич, и вас, Владимир Иванович, — это поручик Демидов, стало быть, — прошу помочь Дмитрию Антоновичу. На том и откланяюсь.

Указания начальства, пусть таковым Денневитц напрямую был только для меня, раз уж я изображал дворянина Елисеева, надо исполнять, и мы с Эммой отправились в лечебницу. Да, в лечебницу — все мои попытки убедить даму в том, что я вполне способен переночевать, если это можно так назвать, в её комнате отдыха, остались безуспешными. Эмма определила меня в одноместную палату, типа той, в которой отсыпался Чадский, настоятельно посоветовала мне хорошо отдохнуть, а ещё лучше — как следует выспаться, и пожелала спокойной ночи, несмотря на то, что пока не наступило даже то время, что в той моей жизни именовалось детским. Пришлось подчиниться.

Однако запретить мне думать Эмма уж точно никак не могла, и я с удовольствием предался этому увлекательному занятию. Дураком я, насколько мне помнится, никогда не был, так что мой разум довольно быстро привёл меня к выводу, что я вот прямо совсем не понимаю происходящее в Михайловском институте. Вообще не понимаю! Да, это исключительно от незнания, но… Нет, никаких «но», только от незнания.

Как-то быстро ход моих мыслей переключился на то, как бы об институтских делах побольше разузнать. Эмма вспомнилась сразу, её, конечно, надо будет вдумчиво расспросить, но только ли её? Да нет, пока что только её. С Кривулиным всё сложнее, с остальными вообще никак, да и много ли я этих остальных знаю? С Хвалынцевым вон, общался вроде не раз и не два, а так почти до самого конца и не сообразил, кто он и что, пока не пришлось его стулом охреначить… А больше и спрашивать некого.

Да. Но спрашивать надо, а то так и не буду тут ничего понимать. И пока у меня только один источник информации — моя разлюбезная Эмма. Эх, прав дворянин Елисеев, мы с ней были бы хорошей парой… Ладно, это всё лирика, причём лирика из серии невозможного, а думать надо о возможном, ещё и о необходимом, если получится.

У меня получилось. По крайней мере, вопросы, что надо задать Эмме, я себе уже волне ясно представлял, оставалось лишь добраться до такой возможности. А спрошу я её вот о чём:

Действительно ли Хвалынцев хотел подвинуть Кривулина и занять его место?

Понимал ли это Кривулин?

Что она думает об отношении к этой подковёрной возне Чадского?

Почему Кривулин, явно много чего знающий обо всей этой паранормальщине, сам её почти что не практикует?

Да, вопросы не сказать, чтобы так уж принципиальные, и ответы на них, даже подробные и исчерпывающие, к полному пониманию институтской обстановки меня не приведут, но так я хотя бы буду знать, в каком направлении искать дальше. Михайловский институт для нас с тёзкой теперь надолго, и знать, что тут, как и к чему будет уж всяко нелишним…