Двуглавый. Книга вторая

Глава 26 В преддверии новых времен

Говоря откровенно, сильно больших надежд на прояснение институтских дел через расспросы Эммы я не питал — мне представлялось, что её специализация и принадлежность к прекрасной половине человечества как-то не способствуют вовлечённости в эти мужские ранговые заморочки. Нет, жизненный опыт приучил меня к тому, что в интригах многие милые дамы мужчинам сто очков вперёд дадут и тысячу тут же отберут, но всё же женщины часто и действуют исподволь, и результатов достигают неявных, когда не сразу и догадаешься, что вот эта скромная красавица на самом деле всем тут рулит — видал я и такое, не раз и не два видал. А у мужчин всё прямо, как на параде — все должны не только понимать, но и видеть, кто тут главный, ну и действия нередко столь же прямолинейные. Да, хитро маневрировать с выходом на фланги и в тыл мужчины тоже умеют, и ещё как умеют, но делают это опять же для продвижения вперёд, к ясно видимому и всеми понимаемому результату. Поэтому, повторюсь, на Эмму я особо не надеялся, просто больше расспрашивать в институте мне было некого.

Однако в который уже раз мне пришлось убедиться, что свою подругу я недооценил. Институтские расклады она понимала ясно и чётко, а её оценки и комментарии тех самых раскладов иной раз поражали своей выразительностью. А уж если добавить, что беседа наша проходила в комнате отдыха Эммы, куда женщина увела меня ранним утром, и освещение суровой институтской действительности перемежалось со всяческими приятными бесстыдствами, то впечатлений я набрался в немалых количествах, об их качестве же просто скромно умолчу…

Проще всего оказалось с Кривулиным. Он, как сказала Эмма, имея шесть из восьми признаков, просто боялся за своё душевное здоровье, а потому применять на практике те самые способности особо не рвался, но вот их изучению, а также систематизации полученных и ранее накопленных в институте знаний предавался с удовольствием и успехов в этом достиг немалых. Ну да, эти успехи я и по тёзкиному обучению у Сергея Юрьевича хорошо помнил. «Осторожность, постепенность и успех», — так определила подруга образ действий господина директора.

Хвалынцев же, по словам Эммы, никогда особо и не скрывал своего желания занять место директора института, а когда директором назначили Кривулина, Степан Алексеевич вёл себя так, будто состоял при Сергее Юрьевиче если и не официальным преемником, то уж правой рукой в любом случае. Почему Кривулин такое терпел, Эмма ничего определённого сказать не могла. Про Чадского сказала, что по её впечатлениям, он предпочёл бы, чтобы директором так дальше и оставался Кривулин, но Хвалынцева в его стремлениях никогда особо не окорачивал. Тут же, однако, Эмма оговорила, что впечатления такие сложились у неё не от личного общения с Чадским, такое случалось нечасто, а больше от институтских пересудов и слухов.

— То есть, получается, Хвалынцева в институте не так уж и любили? — озвучил я свой вывод из рассказанного.

— Не любили, — подтвердила Эмма. — Очень не любили. Думаю, за твоё здоровье у нас выпьют даже побольше, чем за упокой его души, — с лёгким смешком добавила она.

— А почему, кстати? — заинтересовался я.

— Ты же сам имел с ним дело, — напомнила женщина. — Там ещё тёмная история была… — она поморщилась.

— Какая? — что Эмма не горела желанием рассказывать, я, конечно, видел, но узнать всё равно хотелось.

— Да как тебе сказать… — видно было, что тема для женщины неприятная. — С сумасшествием Бежина, кузена Хвалынцева, всё как-то очень странно произошло… На Хвалынцева тогда многие косо поглядывали…

— Рассказывай, — потребовал я.

— Бежин как-то очень уж сразу с ума сошёл, — вздохнула она. — Я в душевных болезнях не очень-то понимаю, но осматривала его тогда первой, потом уже доктора из Алексеевской больницы [1] приехали, освидетельствовали его как положено. Но я в тот день с Бежиным долго говорила, он же, как и я, целительством занимался, так что о чём побеседовать, у нас с ним всегда было. Совершенно нормальный человек, ни малейших подозрений у меня тогда не возникло, а через полчаса меня вызвали его осматривать… Кошмарное зрелище было, должна сказать. Психиатры так к единому мнению о причинах такого внезапного сумасшествия и не пришли, хотя потерю рассудка единодушно признали.

— А не могло так быть, что Хвалынцев внушил кузену сумасшествие? — пришла мне в голову мысль, почти сразу переставшая казаться дикой.

— Не знаю, — с ответом Эмма несколько замялась. — Причины тогда не установили. Хотя… После Чадского и твоего тёзки я бы такое не исключала. Но там и другая странность была.

— И какая же? — как, оказывается, много можно узнать, выстроив цепочку вопросов…

— Месяца за два до того дня Хвалынцев начал жаловаться на необычное поведение кузена, — вспомнила она. — То есть не то, чтобы прямо жаловаться, он как бы случайно проговаривался, сразу начиная охать и просить, чтобы я молчала и никому ничего не говорила. И не со мной одной такое было. А я за те два месяца ничего подобного в поведении Бежина не видела. И когда с Бежиным это случилось, к Хвалынцеву у Фёдора Фёдоровича были вопросы, — это, стало быть, у бывшего директора Михайловского института.

— А что за вопросы? — рассказ Эммы становился всё интереснее и интереснее.

— Почему Хвалынцев не говорил ему, например, — да, в той ситуации вопрос более чем естественный. — Про другие вопросы не знаю, я и об этом-то только догадалась, но Хвалынцев тогда просидел у директора чуть ли не час.

— Ты поэтому опасалась, когда тёзку определили у Хвалынцева учиться? — припомнил я её предостережения.

— Да, — Эмма снова скривилась. — И так, вообще… Неприятный он… был.

Я собрался было поинтересоваться, в чём ещё эта неприятность Хвалынцева проявлялась, но тут проснулся дворянин Елисеев, обнаружил рядом с собой голую Эмму и беседа как-то сама собой прервалась. Потом пришлось подождать, пока тёзка воспользуется моей памятью, которую я ему открыл для знакомства с последними событиями, потом он всячески благодарил Эмму словами (ну да, благодарность делом он выразить уже успел), потом Эмма сказала, что пора приводить себя в надлежащий вид, чем мы все и занялись.

Рабочий день Эмма Витольдовна начала с осмотра ротмистра Чадского. Мы с тёзкой не участвовали, для простого осмотра и одной Эммы было слишком много, но с непростым пациентом оно бывает и так. Вместо этого дворянин Елисеев сначала излагал титулярному советнику Воронкову, прибывшему в институт ещё до начала присутственных часов, своё видение событий, предшествовавших гибели Хвалынцева, затем сведения, выведанные мною у Эммы, а я следил за тем, чтобы тёзкино изложение было как можно ближе к оригиналу.

Мнение Воронкова об институтских деятелях и особенностях их поведения излагать здесь не стану, но, уж поверьте, отличалось оно крайним неодобрением. Затем Дмитрий Антонович произнёс целую речь, где очень эмоционально охарактеризовал необходимость одновременно заниматься поисками Яковлева и раскапывать некрасивые тайны Михайловского института. Речь эту по понятным причинам я тоже не буду ни приводить здесь целиком, ни даже цитировать отдельные её фрагменты. Но тут пришла Эмма и сыщику пришлось заткнуть фонтан своего красноречия.

Эмма сообщила, что состояние ротмистра Чадского опасений не внушает, однако в данное время прерывать его отдых и сон нельзя, иначе это не лучшим образом скажется на полноценности возвращения ротмистра к исполнению служебных обязанностей. Воронков, и без того признательный ей за своё исцеление, даму поблагодарил, однако прежде, чем её отпустить, задал несколько вопросов по услышанному от дворянина Елисеева. Уж не знаю, доволен он остался ответами или нет, но поступившее от сыщика предложение отправиться в институтскую столовую и позавтракать мы с тёзкой приняли с воодушевлением, поскольку забросить с утра внутрь нашего организма должный набор питательных веществ в достаточном их количестве тёзка не успел.

За завтраком Воронков рассказал, что побывал в Покрове и поговорил с Грековым, поэтому к очередному прибытию дворянина Елисеева в родительский дом полиция будет готова. Все дома, из которых можно видеть дом Елисеевых, Греков уже определил, так что контролировать придётся всего три телефонных номера.

После столовой Дмитрий Антонович двинулся к Кривулину. С некоторой неловкостью сыщик поведал дворянину Елисееву, что, согласно процессуальным установлениям, тот не может присутствовать при допросе свидетеля по делу, где сам фигурирует в статусе, пока что не определённом ни как свидетель, ни как подозреваемый. Тёзка всё понял правильно, юрист же. Главное — переход в положение обвиняемого ему никак не грозит, здешние законы право на защиту обеспечивают надёжно, тем более, Кривулин и Чадский, когда проснётся, должны свидетельствовать в его пользу.

Направились мы с тёзкой к Эмме — больше всё равно некуда. Да, уединиться в комнате отдыха нам не светило, но мы же не только за этим, особенно я. Странно, конечно, у нас всё сложилось, но что теперь поделать — что имеем, тем и пользуемся, другого нет. Увы, но тут нас поджидали два облома подряд — сначала пришлось ждать, пока освободится занятая пациентом Эмма, и прямо во время этого ожидания позвонил Воронков и попросил дворянина Елисеева с госпожой Кошельной явиться в директорский кабинет. Я решил, что раз приглашают обоих, то вместе и придём, тёзка спорить не стал, и, дождавшись Эмму, мы отправились, куда позвали.

Там нас ожидало целое собрание — Воронков, Кривулин и поручик Демидов. Я так примерно и думал, что компания соберётся представительная, а для тёзки это почему-то оказалось неожиданным. Эмма, судя по всему, тоже ждала чего-то подобного.

— Эмма Витольдовна, — хоть кабинет и директорский, распоряжался в нём сейчас Воронков, — мы бы хотели задать вам несколько вопросов, имеющих отношение к роду ваших занятий, — держался сыщик подчёркнуто дружелюбно, всем своим видом показывая, что каверзными вопросы уж точно не будут. — Прошу вас, Владимир Иванович, — повернулся он к поручику Демидову, едва Эмма высказала согласие.

— Каково состояние господина ротмистра,Эмма Витольдовна? — спросил поручик. — И когда можно ожидать его возвращения к исполнению служебных обязанностей?

— Состояние вполне удовлетворительное, — ответила целительница. — Пробуждения пациента я ожидаю приблизительно к часу пополудни, — все посмотрели на массивные напольные часы в углу, показывавшие половину двенадцатого, — говорить же о его возвращении на службу можно будет только после осмотра, каковой я должна буду провести по его пробуждении.

Ответ, что называется, исчерпывающий, да ещё и с лёгкой такой подковырочкой — поименовав Чадского пациентом, а не ротмистром, Эмма этак ненавязчиво опустила ценность хотелок господина поручика.

— Теперь вы, Сергей Юрьевич, — Воронков кивнул Кривулину, тот издал не сильно членораздельный звук, должно быть, прочищая горло, и начал:

— В свете, кхм, известного рода действий покойного в отношении Виктора Михайловича и Александра Андреевича, такой к вам вопрос, Эмма Витольдовна, — вступление директор, отдам ему должное, завернул интригующее, так что слушали его все внимательно. — Вы могли бы осмотреть господина Бежина? Помочь Виктору Михайловичу у вас же получилось, Александр Андреевич, надеюсь, вашими стараниями тоже будет исцелён, а касательно Бежина о лечении говорить, разумеется, преждевременно, а возможно, и вряд ли уместно, но вот разобраться в природе его, эмм… состояния, и, хотелось бы надеяться, что и причин оного, мы бы хотели по возможности без привлечения посторонних лиц, пусть даже и дипломированных психиатров.

Ага, переданные Воронкову слова Эммы о том, что причиной сумасшествия Бежина могло стать внушение со стороны Хвалынцева, упали, значит, на благодатную почву. Нас с тёзкой это вполне устраивало — чем более мрачным и зловещим типом окажется в представлении собравшихся, да и не только их, Хвалынцев, тем меньше проблем нам с дворянином Елисеевым. Нет, что с точки зрения закона тёзке ничего не грозит, это понятно, но ведь кроме закона есть и целесообразность, и вот тут могут возникнуть сложности на почве отношения Денневитца, а скорее даже, более высокого начальства к потере возможности обучения агентов у столь крупного специалиста, каким тот Хвалынцев был. И если наши с Эммой подозрения хотя бы частично подтвердятся, сложности эти будут для внетабельного канцеляриста Елисеева не столь и крупными, как оно могло бы выйти при иных обстоятельствах…

Договорились в итоге, что осмотреть Бежина Эмма готова, но решение по этому вопросу будет принято после возвращения на службу Чадского и прибытия Денневитца. Что ж, оставалось только ждать.

Долгим ожидание не стало. В десять минут второго Эмме сообщили, что Чадский проснулся, и она отправилась к нему. К половине третьего в институт приехал Денневитц, отдельно побеседовал по очереди с Воронковым, Кривулиным и Чадским, затем собрал всех, включая тёзку и Эмму, и объявил, что в четверть пятого ждёт нас в кабинете директора, пока же можно пообедать. Такое человеколюбивое решение нашло среди присутствующих самый живой отклик, и в столовую отправились все, включая и самого Карла Фёдоровича.

Уподобляться нам с Воронковым и затевать обсуждение служебных вопросов за обеденным столом Денневитц и сам не стал, и никому не позволил, так что говорили на отвлечённые темы, за исключением, конечно, слов благодарности, коих Чадский не поскупился для Эммы Витольдовны. Ну, может, и образумится теперь господин ротмистр, кто его знает, пусть особо большой надежды на такое у меня лично как-то не появилось.

— Итак, уважаемая Эмма Витольдовна, уважаемые господа, — начал Денневитц, когда после обеда все собрались всё в том же директорском кабинете, — последние события, к глубокому прискорбию, убедительно показали, что в нынешнем своём состоянии Михайловский институт физиологической психологии Российской Академии Наук поставленной перед ним государем императором задаче — вовлечению людей с изучаемыми в институте способностями в обеспечение государственных интересов Российской Империи — не отвечает. Да-да, Сергей Юрьевич, именно так, повторять изложенную мною ранее аргументацию не буду.

Кривулин сник и насупился. Похоже, перед обедом Денневитц вылил ему на голову помойное ведро конструктивной критики, а то и не одно, хе-хе. И поделом Сергею Юрьевичу, не стоило ему в институте такой бардак допускать. По опыту наших занятий у Кривулина мы с тёзкой вовсе не считали его человеком конченным, и верили, что наладить работу института он сможет, но без вразумляющего и направляющего пинка ожидать этого не приходилось. Вот пинок и последовал…

— Поэтому так, — Денневитц, похоже, собрался перейти к завершающей части. — Вам, Сергей Юрьевич, вам, Эмма Витольдовна, вам, Александр Андреевич, надлежит в двухнедельный срок составить письменные предложения по выправлению сложившегося в институте положения. При этом не забудьте написать, что для этого сделаете лично вы, каждый из вас. С вами, Виктор Михайлович, я побеседую отдельно. На том пока и закончим, Дмитрий Антонович и Виктор Михайлович отбывают со мной, все остальные свободны.

А и круто Карл Фёдорович за институтских взялся! И никто ведь и пикнуть не посмел! Похоже, для института наступают новые времена…

[1] Психиатрическая клиническая больница № 1 им. Н. А. Алексеева, в 1922–1994 гг. носила имя П. П. Кащенко, в народе традиционно именуется «Канатчиковой дачей» по фамилии купца Канатчикова, бывшего владельца земли, на которой была построена