Два дня до солнца

Глава 6. Театральник

Те, о ком не знает Антон Шуткач

8 лет назад

Чех заходит в комнату с утра. С ножом. И направляется прямо к Ябо.

Спросонья я не сразу понимаю, что происходит, а осознав, резко подскакиваю на кровати. Однако окликнуть не могу — изо рта вырывается только противный хрип.

Чех резко оборачивается и прикладывает палец к губам.

На какую-то секунду кажется, что его карие глаза изменили цвет — стали чёрными, странно матовыми, будто угольки. Становится немного не по себе, сердце подскакивает к горлу и бешено колотится.

«Наверно, виной всему полумрак», — мелькает мысль.

Тело охватывает какая-то мерзкая слабость. Шевельнуться — куда там, единственное, что возможно — лежать неподвижно и смотреть, как Чех склоняется над мирно спящим Ябо, убирает с шеи его распущенные белые волосы и… всё, словно в замедленной съёмке.

— Очень медленно, — неожиданно насмешливо произносит бог фейспалма, и я вздрагиваю. — И грубо. Я ожидал чего-то более затейливого.

Я сажусь на постели, во все глаза уставившись на них.

— Что происходит? Зачем тебе нож?

Почему-то произнести «Эммануил» упорно не получается. Да и в какой-то момент вдруг становится понятно, что Чех сам на себя не похож. Внешне — он, а внутри словно… словно кто-то другой. И этот кто-то пытается прорваться сквозь привычную оболочку.

Реакция его совсем не смущает.

Чех спокойно садится на кровать, толкает вмиг недовольно зашипевшего Ябо и протягивает нож ему, кирпично-красной рукояткой вперёд.

— Тогда сам. Или ты ещё надеешься, что сможешь разгуливать с такой рожей по Одессе?

— Сдалась мне ваша жемчужина у моря. — Ябо довольно потягивается, бросает на нож долгий взгляд и всё же сдается — сжимает рукоять в ладонях. Лезвие остается недвусмысленно направлено на Чеха, которого это явно не заботит.

Чувствуя раздражение от того, что вокруг происходит нечто совершенно непонятное и вдобавок меня игнорируют, я встаю и внимательно смотрю на обоих.

— У меня проблемы с дикцией? Что вы делаете?

Чех хмуро глядит на часы и тщательно поправляет металлический браслет, будто сейчас нет ничего важнее. Потом всё же удостаивает меня взглядом:

— Мне нужна кровь твоего товарища.

Ябо сдавленно фыркает. Была бы возможность — закатил бы глаза, чего уж там. Хотя заявление несколько выбивает меня из колеи.

— Зачем?

— Пить по утрам будет, — невинно вставляет Ябо. ― Ну и прекрасное своё личико протирать, чтобы молодость сохранить и дев ясноглазых привлекать.

Я нехорошо зыркаю, и он внезапно резко опускает голову. Ещё в Ужгороде заметил: если у меня настроение совсем не в дугу и есть желание прибить половину мира, Ябо разумно затыкается. То ли эмоции так хорошо чувствует, то ли на лице у меня всё написано огромными буквами.

— Пластику надо делать, — наконец снисходит до пояснений Чех. — Иначе будет много проблем.

Кровь, пластика, Чех. Бред какой-то. Совсем уж нестыковка.

И глаза... Есть ли они у Ябо? Но, с другой стороны, он всё видит…

Я потираю переносицу, хотя в таких случаях у многих принято чесать репку. Говорят, что помогает мыслительному процессу.

— Зачем?

— У меня свои интересы, — неожиданно мягко произносит Чех и поднимается с кровати.

Миг — чернота в его взгляде плещет тягучей волной, кружит омутом и мгновенно отпускает. Чудо только, как я на ногах удержался и не рухнул от головокружения. Однако на меня вновь цепко смотрят внимательные карие глаза.

— Дима, давай быстро перекусим — и в Одессу. А этот посидит тут.

— Не хочу, — капризно сообщает Ябо и принимается собирать в хвост рассыпавшиеся по плечам волосы. — Ещё закроете меня тут, помру от голода.

Я невольно хмыкаю. Уж кто-кто, а он явно не загнётся от недостатка пищи. Несмотря на холостяцкий образ жизни, обычно Чех хранит еду в маленьком миленьком подвальчике. Пустой холодильник — это только для отвода глаз, а то неведомо, каких гостей может судьба принести.

Особенно к ночи.

Особенно вчера.

— У тебя какой интерес к происходящему? Я чего-то не знаю? — подозрительно спрашиваю я. Ну конечно, просто так Чех бы этим заниматься не стал.

Он только обезоруживающе улыбается. Знаете, такая улыбочка нечто среднее между «купите наш товар — обретёте бессмертие» и «все женщины, хотя не только они, — мои».

— Таки да, — отвечает он, непередаваемо растягивая гласные, как могут только коренные одесситы.

***

Завтрака я толком не замечаю. Да и вообще… Рано есть могут только физически здоровые и морально устойчивые люди. Ну, и жаворонки. Учитывая, что я пропащая сова, приём пищи утром уж никак не приносит положительных эмоций. Поэтому, вяло пожевав что дали, молча направляюсь за Чехом на улицу.

Ябо не задает лишних вопросов, что наводит на мысль: Чех поговорил с ним с глазу на глаз. Поэтому мне в спину только неприятно хихикают, и всё на этом заканчивается.

Оказавшись на улице, я невольно ёжусь. Погодка-то не такая, как вчера. Вон как небо затянуто — будто свинец разлили от края до края. Ветер треплет волосы, шуршит опавшей листвой, рассыпая жёлтые пятна по серому полотну асфальта.

Поведение Чеха мне не нравится. Почему он ничему не удивляется? Если бы ко мне завалили с таким, как Ябо, то, как минимум, ввергли бы в шоковое состояние ― оно, кстати, у меня до сих пор. А тут… горсть смешков, подколок и невозмутимый взгляд. Нет, конечно, бывают непрошибаемые люди. Но вот так, чтоб совсем?

Чех тем временем выгоняет из гаража машину и притормаживает. Спортивная чёрная «ауди». Хищная, быстрая. Под стать своему хозяину.

Не ожидая приглашения, я сажусь в машину, радуясь, что можно спрятаться от пронизывающего ветра. Сидения тут тёмно-бордовые, панели под дерево. В салоне стоит запах мускуса, вишни и табака. Из магнитолы доносится какая-то восточная этно-музыка. Эстет, мать его.

― Почему тебя ничего не удивляет? ― всё же спрашиваю я.

― Почему ты из десятков знакомых набрал именно меня? ― летит в ответ.

Я замираю.

А ведь… Я не раздумывал. Когда мы с Ябо оказались черт знает где, за пределами Ужгорода, мчась в сторону юга страны, я даже не раздумывал, у кого именно просить помощи.

— Зачем нам в Одессу? — перевожу я тему, понимая, что не могу ответить.

— Там есть знающие люди. — Чех, не отрывая взгляда от дороги, осторожно выезжает со двора. — Во всяком случае, подскажут нам, что делать с Ябо. И не только с ним.

Некстати вспоминаются слова про исправление божественности. Да уж, попали мы по самое не хочу. Я вздыхаю, гляжу в окно: мимо проносятся степи. В такую погоду небо серое-серое, а земля… такая же серая, только с вкраплениями зелёного и грязно-жёлтого. Пейзаж, поднимающий настроение. В кавычках.

Чех начинает что-то насвистывать в такт музыке. Я кошусь на него. Ну, нет уж! Краткие расплывчатые ответы меня не устраивают.

— Какое ты имеешь отношение ко всему этому?

Он бросает на меня быстрый взгляд, улыбается фирменной улыбкой и вновь смотрит на дорогу.

— Такое… убедительное, — произносит, чуть растягивая слова.

Впрочем, тон получается серьёзный. Выражение лица ему совершенно не соответствует, и это мне не нравится ещё больше. Что ни день, то какая-нибудь неприятность. Ещё несколько дней назад я спокойно писал статьи и ходил на работу в музей. А тут такое здрасте.

— И?

Чех не отвечает: то ли сосредоточился полностью на обгоне микроавтобуса, закрывавшего проезд, то ли не захотел продолжать. Музыка почему-то звучит громче. Или мне только кажется.

Втягиваю носом вишнёво-мускусный запах, достаю телефон из кармана и бездумно смотрю на экран. По времени — что-то около восьми. Пока приедем в Одессу, будут все одиннадцать, а то и больше.

— Я бы тебе с радостью всё рассказал, — неожиданно произносит Чех. — Но надо определиться, что именно. Есть такие вещи, которые…

— Которые Ябо, например, — криво усмехаюсь я, а внутри почему-то разливается горечь.

Не то чтобы обидно, но осадок неприятный. Сначала заставили вляпаться, посадив на шею спутника, что и в кошмаре не приснится, а теперь шеф и друг, которому доверяешь, неожиданно оказывается связан со всем этим, но делиться информацией не спешит.

— И Ябо тоже, — кивает Чех. — Однако это далеко не всё. Доверься мне только. А там — выкрутимся.

Обещание получается тёплым. Будто плед, в который можно укутаться в осеннюю непогоду. Жаль только, что плед ненастоящий и соткан из слов.

Мимо проносится степь, встречаются одноэтажные дома и бензозаправки. Последние наводят на совсем уж безрадостные мысли о вчерашнем происшествии. Поэтому я всё чаще утыкаюсь в экран телефона и бездумно тыкаю какую-то глупую игру с мячиком.

— Театральник многое прояснит, только ты уж не сильно от него шарахайся, — неожиданно говорит Чех, и восточная мелодия с каким-то мрачным ехидством звенит дудуком.

Театральник? Дал же бог фамилию. Впрочем, всякое может быть.

— Что он, — интересуюсь я с невозмутимым видом, — ещё хуже Ябо?

Чех сдавленно хмыкает, резко крутанув руль:

— Характером — да. Внешне — можно терпеть.

Я откидываюсь на спинку кресла. Очень удобное, кстати. Чех любит комфорт: поразительное сочетание занудства, брезгливости и внимания к деталям. Интересно, это его бывшая жена приучила к такому? Или наоборот, именно поэтому от него и сбежала?

Он об этом как-то не распространяется.

Прикрыв глаза, я расслабляюсь, вслушиваюсь в музыку, но телефон из рук так и не выпускаю. Когда что-то в руках — окончательно не отрубишься, а делать сейчас всё равно нечего. Чех уж если упёрся, то допытываться нет смысла.

Но спустя какое-то время, кажется, я всё же начинаю дремать, окунувшись в цепкие волны удушливого беспокойного забытья.

…А потом меня сильно трясут за плечо.

— Спящая красавица, раскрой глазоньки, — с ехидцей воркует Чех. — Не то я за себя не ручаюсь.

Я вздрагиваю и осматриваюсь. Ага, мы уже на въезде в город. Вон, тихонько позванивая, навстречу едет синий трамвайчик. Стоянка для авто и огромный торговый центр. Ага, значит, до центра ещё колесить и колесить. Чех одной рукой ведет машину, а другой так и держит меня за плечо.

— Не выпаду, отпусти, — бурчу я и шумно втягиваю воздух.

Внутри как-то неприятно ноет. Мерзкое ощущеньице, когда ещё не осознаешь, что волнуешься, но уже нет и следа спокойствия. Что задумал Чех? Кто такой Театральник, и чем грозит встреча с ним?

Чех вдруг слушается и вновь смотрит на дорогу, а я ― в окно. Ого, а тут, видимо, недавно прошёл дождь. Брусчатка чёрная, влажная. Деревья — тёмно-коричневые, впитавшие воду, на тротуарах — лужи. Зато вся Одесса какая-то яркая, почти нарядная. Дома — серые, коричневые, жёлтые, красные. И каждый можно рассматривать часами, особенно здесь, в центре. Многие зовут её «маленьким Парижем», однако… какой к чёрту Париж? Париж — это Париж, а Одесса — это таки Одесса. Терпеть не могу эти глупые аналогии.

Чех выезжает к Оперному театру. Трижды хвала тому архитектору, который в своё время решил создать такую красоту. Однако припарковаться неподалёку — невозможно. Тут вечно куча машин. Чех что-то недовольно бурчит, резко разворачивает машину и паркуется в нескольких метрах от здания археологического музея, которое уже много лет подряд смотрит на Оперный.

— Приехали, — озвучивает Чех. — Глупых вопросов постарайся не задавать.

На его лице читается какая-то отстранённая задумчивость, и мне становится несколько не по себе. Так смотрят, будто нет никого вокруг, куда-то в себя.

Решив последовать его совету, я быстро выхожу из машины ― правда, дверцей хлопаю неожиданно громко. Чех смотрит укоризненно, его губы искажает малоприятная кривая ухмылка.

Внезапно возникает желание сказать какую-нибудь гадость, однако я сдерживаюсь и лишь тихо спрашиваю:

— Ты мне хоть что-то объяснишь?

Чех некоторое время смотрит на меня поверх очков, а потом вдруг отводит взгляд, что уж совсем не в его духе.

— Он… — Кивок на театр, — и объяснит. Идём.

Нас пропускают без лишних разговоров, только приветливые улыбки и «Здравствуйте, Эммануил Борисович!». Чех отвечает весьма сдержанно и тянет меня дальше.

Удивляться особо нечему — театр он любит, а если учитывать его кобелиную натуру, то в порядке вещей, что перезнакомился со всеми билетёршами. А может, не только с ними…

Чех идёт быстро и целенаправленно ― прямо в зал. На мои попытки возразить, что какого чёр… то есть, там идёт репетиция, только недовольно цыкает. Хватка у него крепкая, даже через куртку ого-го. Точно буду потом щеголять синяками.

Мимо нас проходят артисты в ярких испанских нарядах. На афише я успел разглядеть, что скоро премьера «Дон Кихота». Что ж, ясно. Готовятся люди, работа есть работа. Неважно, творческая она или какая-то другая.

Рядом проносится администраторша в красном костюме, обдает густым ароматом сладких духов. Я аж закашливаюсь. А она даже не поворачивает голову на звук. Будто нас тут нет вообще.

— Как будто мы невидимки, — бормочу я, ныряя за Чехом в темноту коридорчика, чтобы спустя секунду оказаться в наполненном полумраком зале.

Он только машет рукой, мол, не говори чушь.

На мгновение замираю, поражаясь, что тут тихо и никого нет. Словно специально для нас готовили встречу. Правда, встреча, чего скрывать — странная. Тишина действует как-то угнетающе.

— А что дальше? — интересуюсь я, покосившись на Чеха.

Он хмыкает, прочищает горло и неожиданно громко, проникновенно возвещает:

— Давид Натанович, вы бы уже появились, право слово. А то перед гостем неудобно. Или вы хотите, чтобы мы немножко постояли и побоялись?

Со стороны сцены слышится какой-то шорох, напрочь отбивающий желание поумничать насчёт того, что гость я тут не совсем по своей воле. Чех довольно улыбается, поправляет очки и садится в крайнее кресло. Пурпурное такое, велюровое; если склониться, то можно почувствовать запах ткани, пыли и бутафории.

Огромный бордовый занавес, расшитый золотым и белым, медленно начинает подниматься. Маски в верхней части тонко и хищно улыбаются.

Сердце пропускает удар. Я готов поклясться, что в какой-то момент они становятся… как живые. Можно рассмотреть каждую черточку гладких плоских лиц. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до десяти. Ни к чему такая глупая эмоциональность, особенно после того, как проскочил немалую часть страны с Ябо за спиной.

Занавес поднимается где-то на высоту моего роста, открывая человеческую фигуру. Её оплетает тёмная дымка, практически сливаясь с полумраком в зале, и не дает разглядеть что и как.

Немая сцена. Потом — смешок, от которого по спине пробегают мурашки. Шарканье подошв об пол, гулким эхом подхваченное и отражённое от покрытых изумительной лепниной стен. Я делаю вдох ― и вдруг чьи-то стальные пальцы сдавливают горло. Хриплю, шарахаюсь в сторону, но меня тут же отпускают, словно убедившись, что я состою из плоти и крови.

— Полегче, — мягко предупреждает Чех.

У меня-то характер спокойный, но, если поспособствовать, в лоб дать могу. Ощутимо. Только, кажется, стоящего напротив человека это ни капли не волнует. Хотя… человек ли это?

Наконец получается его разглядеть. Спокойно, Дима, спокойно.

Театральник излучает недовольство. Приятного мало, но не смотреть невозможно. Чёрно-белый кадр из старого кино. Тёмные глаза презрительно прищурены. Серебристая цепочка от стёклышка монокля поблёскивает, словно на солнце. На лице — грим экстравагантного конферансье. Пахнет от него пурпурным велюром кресел, краской, пылью и деревом. Театром. Именно Одесским Оперным, вовек не перепутаешь с другим.

Театральник поправляет белый накрахмаленный воротничок, галстук-бабочка чуть шевелится.

— Значит, именно так?

Непонятно кому вопрос. И о чём. Голос оказывается под стать внешности ― скрипучий, похожий на звук ключа, проворачиваемого в замке.

Я киваю, решив не показывать растерянности:

— Именно.

Театральник хмыкает, делает пальцами неуловимое движение. Тут же яркой бронзой вспыхивает резная пластинка. Спустя миг она поддерживает сигарету. Первый раз вижу такой необычный, хм, держатель.

Он затягивается. На правой щеке появляется ямка, между носом и верхней губой залегает полукруглая складка. Приподнимает небрежно зачернённую бровь. Ощущение, что гример его красил не кисточкой, а пальцем.

Гротеск. Чудовище. Насмешник. И зачем Чех притащил меня к этому существу?

_____________

Визуал Театральника