Два дня до солнца

Глава 16. Что ты такое?

Те, о ком не знает Антон Шуткач

8 лет назад

Я не совсем понимаю, что мы тут делаем. Никто и не спешит давать мне ответ. Мы явно заходим через дверь, которой часто не пользуются. Тут безлюдно, никто не выскочит и не спросит, что за чудовище идет рядом со мной.

Ябо с интересом смотрит по сторонам, но, что удивительно, молчит. Ни слова, хотя ещё пару дней назад болтал бы без умолку. Что случилось?

Ответ напрашивается только один: он знает больше меня.

― Чех, ― тихо зову я, но он жестом дает понять, что лучше помолчать.

Послушно затыкаюсь. Что ж, кажется, и правда, не время болтать.

Чех знает, куда идти. Мы просто проходим узкий коридор, где пахнет лекарствами, спиртом и чем-то ещё… то ли глиной, то кровью. Я хмурюсь, пытаясь понять, что сейчас чувствую. Откуда такое нелепое сочетание?

― Не спи, ― легонько толкает меня в бок Ябо, а потом и вовсе тянет за рукав, ибо Чех успел нырнуть в боковой кабинет.

Здесь… явно работает косметолог.

Я недоуменно осматриваюсь. Кабинет как кабинет: вот специальная кушетка для клиентов, раковина, шкафы с какими-то лекарствами и средствами, несколько аппаратов, которые для меня совершенно непонятны. Я, конечно, писал несколько статей о косметологии, но ими все знакомство с этой сферой ограничивалось. Поэтому я озираюсь даже с любопытством.

Открывается дверь подсобного помещения, и в дверном проеме появляется жилистый брюнет. Моё внимание сразу приковывают его руки. Длинные пальцы, подвижные, такие… «танцующие». И эта косточка под большим примечательная, так и притягивает взгляд. Почему-то ощущение, что пальцы ни на секунду не останавливаются, хотя он всего лишь держит полотенце. Такой… не красавец совсем, но раз увидишь ― запомнишь на всю жизнь. И черные глаза, внимательные и любознательные; и ассиметричную стрижку; и эти выразительные скулы.

Он смотрит на нас с большим интересом. Я пытаюсь уловить шок или хотя бы удивление от вида Ябо. Но в черных глазах, которые на самом деле скорее темно-карие, ничего подобного нет.

― Как интересно, ― наконец-то произносит он.

― Я обещал, что будет интересно, ― кивает Чех.

― Чувствую себя музейным экспонатом, ― ворчит Ябо, складывая руки на груди. ― Ну что, что будешь делать?

Мужчина переводит на меня взгляд, внезапно улыбается уголком губ:

― Он был совершенно невыносим все это время?

Это застает меня врасплох, но потом я всё же собираюсь с мыслями и подтверждаю:

― Именно, но я смог.

― Вы молодец. ― Он вдруг протягивает руку. ― Владимир.

― Дмитрий, ― представляюсь я, пожимая «танцующие пальцы». Крепкие, кстати, сильные. Даже немного неожиданно.

Он поворачивается к Ябо и Чеху, задумчиво смотрит на обоих. Я замираю, кажется, даже не дышу: чувствую, как Владимир буквально взвешивает все за и против.

― Сколько понадобится времени? ― спрашивает Чех.

Владимир чуть прищуривается, окидывает Ябо взглядом с ног до головы. О чем-то думает, и… ни мне, ни Чеху этого точно не понять. Судя по виду Ябо, тот тоже может только гадать, что в голове у этого человека.

― Дня два, может быть, три. Чтобы можно было спокойно выйти на улицу, не вызывая вопросов у прохожих ― наконец отвечает Владимир. ― Но ты спрашиваешь срок, не уточняя, каков будет результат.

― Мне важно, что он будет, ― ни капли не смущается Чех.

― То есть вас моё мнение вообще не интересует? ― спрашивает Ябо, явно осознав, что теряет инициативу по всем направлениям.

― Нет, ― хором отвечают Чех и Владимир.

Вид Ябо с отвисшей челюстью настолько забавен, что я начинаю смеяться. Так чисто и искренне давно не получалось. На меня смотрят немного с удивлением, но мне уже всё равно. Истерика, что ли? Нехорошо.

Остановиться не получается.

Чех подхватывает меня под локоть и выводит из кабинета.

― Я буду ждать сообщения, ― бросает он на ходу и тянет меня дальше.

На улице льет дождь. Когда только успел начаться?

Пальцы Чеха до боли впиваются в моё запястье.

― Дыши. Просто дыши.

Поначалу получается плохо, но постепенно дыхание выравнивается, мне становится лучше. Сюрреализма ситуации это не уменьшает, но немного отодвигает в сторону.

Дождь холодный, волосы тут же намокают, но Чех даже не думает тянуть меня в укрытие. Стой и приходи в себя. Холод, вода, дыхание. Пожалуй, это всё, что сейчас нужно.

Ровно до того момента, когда я нахожу силы хрипло произнести:

― Я хочу домой.

― А я думал, в Монте-Карло.

― Очень смешно.

― Садись, отвезу.

Дорога занимает каких-то пятнадцать минут ― Чех очень неплохо ориентируется в Херсоне.

«И в Одессе, ― внезапно подсказывает внутренний голос, ― и вообще на юге». Последняя мысль буквально обжигает. С чего я взял про юг вообще? Объяснить не получается, но такое чувство, что я прав на все сто процентов.

Хмурюсь, пытаясь проанализировать ощущения. Откуда это?

Задумавшись, не сразу понимаю, что мы свернули и даже остановились.

― Что? ― Я выглядываю в окно, пытаясь понять, почему Чех передумал ехать и вообще выходит из машины.

― Сиди, жертва, ― доносится его смешок с улицы. ― Жрать у тебя, как всегда, нечего. Поэтому дай папочке разжиться пиццей.

Я откидываюсь на спинку кресла.

Если папочка раздобудет к ней бутылку коньяка, то мир и правда не такая сука, как может показаться на первый взгляд.

***

― То есть Якорь притягивает к себе всякую гадость? ― подавившись, спрашиваю я и смотрю на Чеха во все глаза.

За окном уже поздний вечер, тьма ночи подсвечена желтым, как глаза кошки, светом уличных фонарей. А пицца на самом деле очень ничего, просто от услышанного я практически не могу нормально жевать. Заглатываю как удав свежее хрустящее тесто с пикантным перцем, кукурузой, мясом и какими острыми колбасками. Чех вечно выбирает что-то специфическое, но вкусное, ничего не скажешь. Эта вроде бы называется «Мексиканская». И коньяк тоже не забыл. Если однажды я решу отречься от мира, то приеду к Чеху и буду жить у него. А, если вдруг попытается меня выпереть, то пожалуюсь Ябо.

― Ну «гадость» все же слишком уж жесткое определение, ― не смущается Чех и подносит к губам кружку с пузатым желтым утенком в кепке.

Мне её подарили девочки из отдела этнографии. В кружке ― коньяк. Конечно, совсем не соответствует этикету, но Чех не возражает.

Он вообще вполне спокойно воспринимает мою маленькую кухню, где ремонта не было много лет. Поскрипывающие стулья с примятыми подушками. Скол на столе (я уронил случайно стеклянный графин, а починить руки не доходят). Пицца в огромной коробке. И, собственно, я, потерянный и слабо понимающий, куда вляпался.

― Якорь, Дима, это сокровище, ― продолжает Чех. ― Это тот, кого всегда зовут на помощь.

― Из меня хреновый Чип-и-Дейл, ― откровенно признаюсь. ― Я не умею ломать голыми руками чудовищ, не отстреливаю головы супостатам, не поражаю силой оптимизма, сваливая с ног. Я…

― …корь, ― хмыкает Чех. ― Этого достаточно. К тебе тянутся не просто те, кого создали. К тебе пытается прильнуть прошлое.

― Звучит как-то неуместно эротично, ― бормочу я.

― Скоро будет неизбежно порнографично, ― невинно улыбается Чех. ― Ябо сумел к тебе дотянуться из Ужгорода, расстояние немалое.

― Может быть, дело в силе Ябо?

Чех качает головой:

― Сила немалая, но тут больше дело в том, что ты смог его зов принять и кинулся на помощь.

― Лучше бы не смог, ― вздыхаю я, заглядывая в свою кружку, кобальтово-синюю с золотой надписью «Дмитрий» ― тоже подарок. Хм, у меня есть чашки, которые я покупал сам? Ладно, неважно.

― Сомневаюсь, что это было бы лучше, ― внезапно мрачно отвечает Чех, разрезая пиццу. ― Раз есть дар Якоря, он все равно проснется. И лучше научиться управлять им раньше, чем позже.

Дальше он рассказывает, во что я вляпался. Чем дальше, тем меньше мне нравится.

Ябо ― это далеко не самое худшее, что могло со мной произойти. Несмотря на всю специфику, он делал всё, чтобы меня защитить. На этом моменте я, конечно, начал материться, но Чех терпеливо выслушал, чтобы продолжить.

Дальше оказалось куда интереснее. К Театральнику меня привезли, чтобы понять глубину дара.

― А Театральник у нас специалист или как? ― хмыкаю я, ехидно так хмыкаю. Коньяк начинает действовать, язык развязывается с огромной скоростью.

― Или как, ― отвечает Чех. ― Театр ― это место, где надевают маски. И… где их снимают. Театральник прекрасно видит суть.

Я прищуриваюсь:

― Видит или думает, что видит?

От меня не укрылось тогда, что он был несколько сбит с толку. И этот вопрос: «Куда тебя занесло?»

― Видит, но не все, ― спокойно соглашается Чех. ― Твой дар можно назвать многослойным. Ты умудрился почуять Ябо ― создание человека, которого никогда не знал. Потом видел прошлое, в котором к берегам Одессы прибыл греческий корабль с горгонидами. И параллельно ― человека и пауков, давно исчезнувший народ каракуртов.

Я невольно вздрагиваю, вспомнив последнее. Мозг с трудом выстраивает причинно-следственные связи.

― Подожди… Каракур… Ты хочешь сказать, что каракурты… вот те пауки… вот то…

Чех берет бутылку коньяка и смотрит через неё на электрический светильник, отчего коньяк наполняется жидким золотом.

― Да, Дима, ты же умный мальчик. Каракурты живут в Причерноморье и Приазовье. Они любят наше злое солнце, тугой жар степи и голодный ветер. Только вот уже понимаешь, что это ― не просто пауки. Они жили здесь ещё до горгонид, ещё тогда, когда здесь в боях звенела бронза скифских акинаков. Но вот уже несколько веков о них ничего не слышно. А пауки отказываются говорить.

Я снова давлюсь, на этот раз коньяком.

― Отказываются говорить? Ты умеешь говорить с каракуртами?

Чех улыбается так, что по коже пробегает мороз. В комнате становится намного холоднее, чем было. И глаза у него какие-то вот… совсем бездонные. Смотришь в них и падаешь-падаешь-падаешь…

Я с трудом отвожу взгляд и встаю. Подхожу к окну, распахиваю и делаю глубокий вдох. Хороший вдох, полон осени, грусти и едва ощутимого морозца. После чего осторожно закрываю створку и смотрю на чуть запотевшее стекло.

― А что вы разделили? – спрашиваю, не особо надеясь на ответ. ― Я прекрасно помню это: «Разделим» между тобой, этой… женщиной и Одноглазым.

Некоторе время Чех молчит, но потом все же произносит:

― Твой дар Якоря. Ты сможешь чувствовать всё созданное в южном регионе, но при этом в первую очередь то, что угрожает мне, Одноглазому и одесскойГородовой.

Шикарно. Как же шикарно.

― Кажется, в один прекрасный момент я осознал, что лишний в мире, в котором родился, рос, сбивал коленки, совершал дурацкие поступки, учился и работал, ― говорю очень отстраненно. ― Просто раз ― и стал лишним.

― О нет, ― звучит за спиной голос Чех. ― Ты ошибаешься. Теперь ты нужен многим. Одноглазому как звено, связующее с прошлым его народа. Городовой Одессы как тот, кто в состоянии увидеть прошлое города. Ну и мне, конечно. Как прекрасный работник и как мощный Якорь.

Я на какое-то время замираю, а потом очень медленно оборачиваюсь:

― Всё это чудесно. Но сам-то ты кто такой?

***

― И что ты будешь со мной делать?

Конец Света моет руки в теплой воде, потом опускает в обеззараживающий раствор. Ему нравится голос Ябо ― и совсем не нравится сам Ябо. Но он интересен. Что ни говори, а Чех всегда находит потрясающие экземпляры. Он знает что и как привезти, чтобы Концу Света было чем заняться.

Чуть поворачивает голову. Глаз нет, но как смотрит!

Эти хрящевые наросты. Такого ещё никогда не попадалось.

― Конец Света… В смысле, человека буду делать, ― отвечает он, словно вспомнив, что спрашивали.

Ябо складывает руки на груди. Пальцы длиннее, чем надо. Кажется, там уже начали формироваться когти.

― Из меня никогда не сделать человека.

Он прав. Конец Света даже не думает возражать.

― Из тебя ― нет. Хотя я скажу больше: из меня тоже не сделать. Поэтому Чех тебя сюда и привез.

― Звучит так, будто он большая шишка, ― ворчит Ябо, поворачивает голову в сторону шкафчиков, будто заинтересован содержимым.

― Большая, ― не теряется Конец Света, доставая нужные инструменты. ― Неужели не почувствовал?

Ябо некоторое время молчит. Но потом внезапно цедит сквозь зубы:

― Почувствовал. Ломает волю ― ого-го. Только прикидывается, что весь такой в доску свой и мечтает трахнуть всё, что движется.

Конец Света едва сдерживает смешок.

― Какая пошлость. О самом Следящем Южного региона ― и такие слова.

― Следящем? ― В первый раз за все время в голосе Ябо звенят интерес и недоумение одновременно.

Конец Света заталкивает пачку с резиновыми перчатками поглубже в ящик. Никаких перчаток. Настоящий Лепщик работает своими руками. Его кожа ― продолжение ткани реальности, которую он может разорвать, а может ― собрать воедино, чтобы сотворить нечто по образу и подобию… кого?

Тишина становится напряженной. Как и всегда, когда кто-то задал вопрос и ждет ответа.

― Понимаешь…

И было их Трое: один по имени Кий, другой ― Щек и третий ― Хорив, и была сестра их ― Лыбедь. Сидел старший Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а средний Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а младший Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев…

И остался Кий в центре. И отправился Щек на юг, Хорив на запад, а сестра их Лыбедь ― на восток…

Ябо молчит. Собственных знаний у него нет, но есть знания Создателя. Поэтому и сказанное сейчас ― не просто сотрясание воздуха. И следующие его слова дают понять, что голова бога вечного фейспалма варит просто замечательно:

― Щек-Щек-Щек… Щек-Чех… Чех-Щек… какое совпадение.

― Хорошо соображаешь, ― кивает Конец Света и поворачивается к Ябо. ― Ложись.

― Мы друг друга практически не знаем, ― делано жеманничает тот. ― Я так не могу. Мне надо сходить в кино или театр, потом в ресторан, потом…

Наверное, в глазах Конца Света на мгновение вспыхивает нечто такое, что Ябо резко закрывает рот и оставляет все попытки умничать и капризничать. Он подчиняется. Кажется, он заворожен. Глазами, которых нет, он смотрит на руки Конца Света, словно на произведение искусства. Потому что…

Руки Лепщика ― это то, что не принадлежит этому миру. Они ― живой огонь. Они ― талая вода. Они ― схваченный в объятия степной ветер. Они ― жизнь и смерть.

Лепщик просто хватает ткань реальности и тянет не себя. Где треснет по шву, где разорвется ― неважно. Он легко подхватывает лоскутки, сминает в одно, словно мягкую глину. Мнет долго, настолько сильно, что лопается собственная кожа, и кровь бежит по линиям жизни на ладонях, напитывает собой глину бытия, уходя без остатка.

Вот уже большой палец вдавливает острую скулу, делая её более гладкой. Указательный и средний поддевают хрящевые наросты, ногтями срезая их с лица. Пальцы другой руки ловят безмолвный крик, вырывающийся из горла жертвы-чудовища-пациента, размазывают его по губам, выравнивая и вылепливая заново так, что вскоре от этих губ не смогут отвести взора.

В кабинете пахнет горелой плотью, распиленной костью, пролитой кровью и холодом вечности. Лепщик работает виртуозно, он ничего не слышит и не видит, пока не закончит. Он находится между светом и тьмой, он не может перебить дыхание жизни, но в силах сжать её в удушающих объятиях и перекрутить так, что прежней никогда не будет.

От стона-вскрика содрогаются все склянки на полках шкафов, но Конца Света не сбить с толку, пока не будет проведена последняя линия на подбородке.

Время летит так, что не угнаться. Кажется, скоро будет светать.

…Руки Конца Света подрагивают от напряжения. Если бы он не закончил секунду назад, то пальцы и ладони потекли бы расплавленным воском, потеряв все подобие человеческих конечностей.

Ябо тяжело дышит, хватая воздух ртом. Его… сложно теперь называть этим именем. Совсем не подходит. Ну никак.

― Что ты такое? ― хрипло спрашивает он.

Конец Света, пошатываясь, бредет к раковине. Включает воду и долго-долго вымывает руки. Вряд ли это помогает, но психологически легче.

― Это называется Лепщик, ― все же выдыхает он. ― Мы лепим реальность так, как нужно.

― Можно сделать что угодно?

Конец Света мотает головой:

― Черта с два. Но мы стараемся.

Ябо привстает, медленно тянется к лицу.

― Руки прочь! ― рявкает Конец Света так, что тот подпрыгивает.

― Чего орать?

― Сейчас нельзя. Испортишь всё. Слишком свежее.

Ябо явно недоволен таким поворотом событий, но тем не менее руки кладет на колени.

― Ладно. Тогда я хочу увидеть, с каким лицом мне теперь жить.

Конец Света закрывает воду и неторопливо вытирает руки. Потом внезапно криво улыбается уголком губ, берет зеркало со стеклянной полочки и приближается к сидящему на кушетке. Тот хоть и не подает виду, но чувствуется, что напрягся.

Конец Света подносит зеркало к лицу Ябо и видит, как у того перехватывает дыхание.

― Смотри.