Два дня до солнца

Глава 23. Зеркало, кровь, шёлк

Он льет часами. Кажется, совершенно забыл, как остановиться.

Молния разрезает небо, сверкает настолько ярко, что я невольно зажмуриваюсь. И по-хорошему надо бы отойти подальше от распахнутого окна, но в крови бурлит такой азарт, что хочется только сказать: «Кому суждено быть повешенным, того пуля не возьмёт».

Это странно. Это необъяснимо. Но я понимаю, что сегодня пойду до конца. Последний день апреля с первым днем мая разделяет каких-то полчаса. В это время в западных странах отмечают Вальпургиеву ночь, чем черт не шутит. Дана сказала про Живин день. Кое-какая информация нашлась в интернете, но всё равно не столько, сколько бы хотелось.

Да, конечно, со стороны всё, что я буду сейчас делать, покажется глупостью уровня детских страшилок. Но…

Перед глазами до сих пор стоит женское лицо, которое под струями дождя начало стекать вниз, словно разбавленная акварель.

Едкий дым из-под капюшона Дымкевича.

Каменная плоть ожившей горгониды.

Зелёно-голубая волна взгляда через упавшие на лицо пряди, как серебристый ковыль.

Я делаю глубокий вдох и поворачиваю голову к зеркалу. Оно затянуто фиолетовой тканью. Полупрозрачной. Не помню, кто ее принес и как она оказалась в моём доме.

Не помню. Неважно.

Чаша… прозвучало громко. Но я не жрец какого-то модернистского культа, потому просто приставил чеканную пиалу, которую как-то подарили на работе, коллега привез из Турции. Сказал, что приобрел у черноглазого улыбчивого продавца, который обещал много счастья. Не новодел, видно сразу.

Провожу кончиком пальца по краю пиалы, ощущаю маленький скол. В холодной воде тут же появляется отражение моей руки.

Когда человек умирает, завешивают зеркала. Есть те, кто придерживается такой традиции. Помогает ли это тому, кто ушел, не имею понятия. Я слишком атеист, чтобы верить в потустороннее. Я… слишком Создатель, чтобы отрицать то, во что не верил раньше.

Ткань колышется под залетевшим из окна ветерком.

В комнате стоят запах дождя и непроглядная тьма ― такая приходит только в те моменты, когда человек готов отодвинуть в сторону рамки, в которые его зажимают с детства.

В зеркала страшно смотреть, когда ты один. Когда ты… ждёшь.

Однажды, когда мне было семь лет, родители ушли к соседям на день рождения, а меня оставили на старших дальних родственниц. Разница у нас была в десять лет. На дворе вовсю мело. Девушкам вздумалось гадать на суженого.

Мне, конечно, как мальчишке, никаких гаданий не полагалось, да и я не преминул сморщить нос и заявить, что это всё ерунда, после чего был выставлен за дверь. Но это не помешало подсматривать в замочную скважину.

Ничего толкового я там не увидел. Слишком темно, а огонёк одной свечи, которую они специально притащили с собой, не мог дать нормальный обзор. Что там нагадали, понятия не имею. Но вот когда всё же вошёл, глянул в зеркало…

Сзади никого не было.

Но в какой-то момент показалось, что тьма ― живая, и огонёк вот-вот выхватит очертания тех, кто готов из неё выйти. Почему-то я был на сто процентов уверен, что там не прячется, а прячутся. Кто? Не знаю.

Потом списал всё просто на фантазию. Но сейчас воспоминания обступают со всех сторон.

Стрелки глухо отсчитывают минуты и приближаются к двенадцати. Нож, лежащий рядом с пиалой, тускло блестит в свете луны заточенной сталью.

Обычный нож. У обычного человека всё достаточно просто, без изысков. Какая разница, чем резать собственную плоть?

К горлу подкатывает нервный смех. Снова прикрываю глаза и снова ― вдох. Успокоиться. Думать только о том, что должно произойти. Больше ни о чем.

Закрываю окно, по стеклу тут же начинают тарабанить капли дождя. Пусть будет темнее, так лучше.

Полночь. Я скорее чувствую, чем слышу бой часов. Слишком не для ушей, слишком под кожей.

Рукоять ножа кажется какой-то твёрдой и неудобной. Ледяное лезвие обжигает. Затаить дыхание, закусить нижнюю губу, вжать острие в кожу.

Она лопается через секунду. Боль разъярённой змеей ползет по ладони. Перед глазами всё плывет. Во рту пересыхает. Разрезанная рука пульсирует дикий жаром, пронизывает от локтя до кончиков пальцев.

Давясь собственным стоном, я сжимаю кулак так, чтобы теплая струйка бежала на ткань, оставляя черные расползающиеся круги от упавших капель. Те в свою очередь замирают, словно испуганные звери, но прибывающая кровь заставляют их двигаться дальше… На поверхность зеркала… В чашу с водой… На крышку стола…

В комнате становится холодно ― кажется, дыхание сейчас замрёт в воздухе снежным узором. Тьма сгущается. По позвоночнику стекает пот. Я чувствую, как мне в затылок кто-то смотрит. А потом тянет нечеловеческие руки…

Ступни словно прирастают к полу. Удары капель по стеклу заполняют собой всё кругом.

Они смеются.

Смеются-смеются-смеются.

Меня окутывает ужас. Ничего просто так не дается. Ничего просто так в руки не упадет. Его можно только удержать окровавленными ладонями.

Мои помертвевшие губы шепчут почти неслышно:

― Иди, оттуда, где лежишь… ― Каждое слово словно камень, что падает в глубокий колодец, ― только эхо разносится. ― Где зубы не размыкаются, рты не раскрываются, очи не глядят, где вечным сном спят…

Судорожный вздох. Удар ветки по стеклу. Чей-то крик, но не на улице, а за спиной. Рука пылает от боли.

― Могилы зарыты, гробы закрыты, гвоздями забиты. На зов крови моей, на зов воли моей. К ладоням моим, к устам моим, словам моим. Выйди из темноты ко мне…

Грудную клетку вмиг стискивает, не давая сделать вдох. Взгляд отвести не получается, кажется, даже веки онемели. Только смотреть. Смотреть, пытаясь разглядеть то, чего не может быть.

И онеметь от ужаса, когда ткань колыхнется, натягиваясь и обрисовывая очертания раскрытой ладони и длинных пальцев.

Я не могу даже шевельнуться ― только зачарованно смотрю, как они сминают ткань, словно пытаясь разобраться, что это такое. Ладонь исчезает, и в ту же секунду газовый шелк чернильно-фиолетовой волной покрывает лицо, у которого я, оказывается, знаю каждую черточку.

― Уверен? ― звучит хрипло и страшно, так, что понимаешь: дороги назад нет.

Ткань тонкой преградой разделяет прошлое и настоящее. Достаточно сдернуть этот струящийся полог, и всё. Настоящее останется со мной навек. Или наоборот ― оттолкнуть в зеркальный коридор без начала и конца, одним движением закрыв от прошлого.

Через шелк его глаза кажутся бездной тьмы, способной погасить все звёзды. Кровь черной змейкой ползет по его щеке, оставляя след через ткань.

― Подумай… Антон… ― Слова явно даются ему с трудом. ― Это не то, с чем можно играть. Если сейчас не отвернешься и не уйдешь, то не сможешь потом больше никогда отказаться…

Нужно ли?.. Стоит ли?..

Хуже или лучше?

Мысли так и кружат в безумном танце, но я явно лишний в этой пляске сумасшествия и здравого смысла, потому что просто делаю шаг вперед, касаюсь пальцами его щеки. Шелк еле ощутимо холодит кожу.

― Ан… тон…

По телу проносится жар.

Кровь попадает на его губы, распускаясь алым цветком. В ту же секунду я прижимаюсь к ним своими, и зеркало с оглушительным треском разлетается на мелкие осколки.

Шелк течет вместе с кровью, падает под ноги, в ушах шумит то ли море, то ли целый бескрайний океан. От поцелуя всё застилает туманом, и больше нет ни единого сомнения что делать и как. Решение принято.

Пальцы тонут в светлых волосах, губы выпивают вдох за вдохом, стон за стоном, не давая разбиться о каменную реальность. Наоборот ― разбивая её собой.

Смотри, небо.

Смотри, тьма.

Смотри, дождь за окном, который никогда не смоет его отражение в зеркале.

Вопреки всем законам, правилам и чьим-то решениям это происходит прямо сейчас. И мне совершенно плевать, что будет дальше. Не мне ― нам.

Кожа вспыхивает огнем от каждого прикосновения, тело требует большего. И уже не смотришь, куда соскальзывает рубашка, а следом за ней и всё остальное.

Важнее всего сейчас гладкая и горячая кожа. Твёрдая поверхность стола. Вспышка молнии, осветившая рассыпавшиеся по темной столешнице, серебрящиеся ковылем волосы. Утонувшая во тьме глаз, в которых ещё неверие, желание, дерзость и то, отчего невозможно остаться человеком.

― Давай… ― улыбается он так, что кажется, будто сердце разрезали напополам тем самым ножом, что лежит где-то под моими ногами.

Я провожу по стройным бедрам и голеням, помогая лодыжкам скреститься у меня на пояснице.

Остается только двинуться вперед ― в безмолвный жар. Смотреть вниз ― в бездонную тьму. Ощущать боль ― от впившихся в плечи ногтей. И ― разлетаться так же как зеркало, которое больше никогда не отразит наше прошлое.

Два дыхания сплетаются в одно. Кровь смешивается на губах.

― Да… ― то ли моё, то ли его.

― Да-а-а… ― то ли его, то ли моё.

Переплетённые пальцы, сжатые настолько, что могут хрустнуть кости. Немое обещание больше никогда не оказываться по разные стороны затянутого шелком зеркала.

Сбившееся дыхание. Шум усиливающегося ливня. Хриплые стоны. Сорванный крик, который прокатывается по всей комнате, разрывая тишину.

Перед зажмуренными глазами и правда гаснут все звезды, чтобы через секунду снова вспыхнуть, слепя до бесконечности.

Воздух разрывает лёгкие, горло перехвачено так, что не сказать ни слова. И даже пошевелиться не получается. Хотя, наверное, и не надо. Только чувствовать, что сердце стучит, ладонь снова пульсирует болью, но сейчас совсем не такой, как раньше. Губы саднит ― кажется, поцелуи были слишком далеки от того, что называют нежностью. Но это неважно.

Я чувствую прикосновение к своим волосам.

Замираю, не в силах даже выдохнуть, а потом медленно поднимаю глаза.

Тьмы нет, снова зелено-голубая волна, от которой перехватывает дыхание. И как-то совершенно неважно, что за окном льёт дождь.

А ещё в этом взгляд читается что-то непривычное. Мягкое. Сломанное и вновь возрожденное, как волшебный феникс из пепла.

― Смотришь на меня, как будто хочешь сожрать, ― тут же подсекает Дан трепетный момент. ― Кстати, о сожрать. У тебя что-то есть?

Я могу только моргнуть, подбирая слова. А потом плюнуть на это, уткнуться лбом в его влажное плечо и расхохотаться.

― Очень смешно, ― ворчит Дан, но через несколько секунд сам прыскает от хохота.

Со временем всё же получается расцепиться, отправить его в душ и даже отрыть в шкафу халат. Хороший, махровый, коричневый с медово-желтой вышивкой на карманах. На день рождения презентовала соседская чета Кавунов. Он так и лежал новье новьем. Разгуливать в такой вещице надо либо где-то в гостинице, либо перед кем-то (кот не в счет).

Поэтому халат я тут же отдаю Дану. По размеру почти подходит.

Фроня, который всё это время сидел запертый в комнате, мгновенно показывает своё отношение к ситуации: оскорбленно фырчит и, подняв хвост, демонстративно отворачивается. Мол, хозяин совсем страх потерял, ведет себя как последний охальник, сначала проводит запрещенные ритуалы, а потом и вовсе предается плотским утехам.

Стоит только об этом подумать, как все мысли словно высыпаются из головы. А ведь точно. Сейчас было то, что… то, чего я не мог вообразить ещё несколько дней назад.

Мотаю головой. Так, об этом будем думать потом. Вот вопрос про еду и правда актуален. И вполне в духе Дана. Впрочем, после всего я сам голоден, как очень страшный и дикий зверь.

Только вот есть проблема. С приезда из Львова я питался подножным кормом, было не до готовки. Я её и так не особо жалую, а тут вообще не обращал внимания. Поэтому спасение ― круглосуточные доставки. Конечно, это будет крайне вредно, есть в ночи вообще не очень полезно и нельзя, но… если очень хочется, то можно.

Дан выходит из душа значительно посвежевший, влажные волосы чуть завиваются. От осознания, что по моей квартире разгуливает Ярасланов в практически непотребном виде, думать рационально не получается.

Фроня выглядывает из комнаты и замирает ― соображает, откуда взялся второй человек. Человек, которого он раньше не видел.

― О, это тот самый Афраний? ― улыбается Дан и присаживается. ― Кис-кис-кис.

Фроня, конечно, искренне негодует, что его пытаются подманить омерзительным «кис-кисом», но любопытство побеждает, поэтому боком и по стеночке он подбирается к Дану, принюхиваясь к нему.

На некоторое время эти двое забывают обо мне. Как ни странно, я не имею ничего против. В конце концов, кот ― это тот, кто решает, где будет спать хозяин (как бы хозяин ни думал противоположное).

…На столе такой набор, что впору объявлять ночь борьбы со здоровым питанием.

От тонкой пиццы исходит сказочный аромат, при виде роллов рот сам наполняется слюной. Картонная коробочка с овощным салатом и креветками во фритюре и медово-горчичном соусе тут же прогибается под варварским натиском Дана, который совершенно не церемонится с упаковкой. Ещё и указывает мне, что, наливая пиво, нужно наклонить стакан, чтобы не было пенной шапки. Я только хмыкаю. Тоже мне учитель.

Фроня устроился рядом на стуле и смотрит на него огромными круглыми глазами. Мол, что это за чудо такое?

― Почему ты мне не сказал? ― спрашиваю, наблюдая, как «чудо» кощунственно накалывает ролл с угрем и кунжутом на вилку, игнорируя палочки.

― Не сказал что? ― интересуется он, глядя на меня сквозь упавшие на лицо светлые пряди. ― «Дорогой, я вообще-то чудовище, не принадлежащее этому миру, но, в целом, хороший парень. Как только эта реальность решит, что моя задача выполнена, я свалю»?

Я складываю руки на груди и откидываюсь на спинку стула.

― Почему нет? После всего я бы уже не удивился.

Дан пожимает плечами, но за этой небрежностью видно: на самом деле он боялся. Боялся, что мне будет совершенно неинтересно, кто он такой. И… неинтересно его возвращать. По лицу видно, что он не готов об этом говорить.

Фроня тянется к нему, трогает лапой за локоть. Дан смеется:

― Ты любишь рыбу?

― Он любит выпендриваться, ― фыркаю я. ― Изображает перед другими, что хозяин злой и страшный серый волк, не дает бедной котеньке кушать вдоволь.

― А хозяин добрый и щедрый? ― поддевает меня он.

― А то…

Некоторое время мы едим. Но пиво всё же действует как надо и потихоньку развязывает языки.

Лампу мы давно погасили. Луна и звезды светят так, что можно увидеть и очертания его профиля, и стаканы, и почувствовать, как замирает воздух, когда наши взгляды случайно встречаются.

― Что… там? ― осторожно спрашиваю я.

И тут же понимаю, что сформулировал вопрос до ужаса по-дурацки, надо всё прояснить. Но Дан понимает и так.

― Там ничего нет, ― задумчиво произносит он, глядя в свой стакан. ― Ты как персонаж книги, который ждёт, когда кто-то начнет листать страницы твоей истории и вызовет к жизни. Тебя просто нет, только призрак воспоминания. Всё, когда-либо созданное в этом мире, уходит в небытие, чтобы однажды…

― Снова вернуться, ― произношу я, внимательно глядя на него. ― Только немного иными. Именно поэтому мне запретили создавать тебя.

Дан внезапно начинает смеяться:

― Могу представить, что получилось бы. С твоей необузданной фантазией…

― Это комплимент и оскорбление? ― деловито уточняю я.

В ответ воистину кошачье фырканье, а потом резкий «отъем» моего пива.

― Я подумаю, ― всё же отвечает он. ― Попробуем развить эту тему в книге.

― А у тебя что-то начато? ― с искренним интересом спрашиваю я.

― Нет, ― безмятежно отвечает Дан. ― Я не бросаю ничего на полпути, поэтому завершил всё перед тем, как связаться с тобой.

― Вот теперь точно оскорбление.

― Не умничай. Так вот, я говорю про новую соавторскую книгу. Там и пропишем.

Я теряю дар речи. Могу только хватать ртом воздух, смотреть на него и пытаться вспомнить, как дышать.

― Ты про общую книгу?

― А что тут такого? ― невозмутимо отвечает он. ― Материала тут больше, чем нужно. Так что всё в самый раз.

Я задумываюсь. Соавторство ― это… это же как брак, либо по любви, либо по расчету. Первое ― это когда читаешь текст, падаешь в него без остатка, растворяешься и готов возносить написавшего до небес. Второе ― какие-то весьма приземленные причины. Там… обменяться читательской аудиторией, написать что-то побыстрее и так далее.

В свою писательскую юность на форумах и всякого рода электронных дневниках я пробовал и то, и другое. Но тут… сейчас…

― Что-то не так? ― уточняет Дан.

Какой-то заблудший бес явно сидит с нами за столом третьим, поэтому я невинно произношу:

― Ну, понимаешь, соавторство ― это очень интимно. Тут нельзя подходить вот так с налёта…

― То есть… ― вкрадчиво спрашивает Дан. ― Ты хочешь… сказать, что интима было недостаточно?

― Секс ― не повод для соавторства, ― ещё невиннее отвечаю я.

Стакан со звоном приземляется на стол. Зелёно-голубые молнии разрезают ночную тьму. Кажется, сейчас меня будут бить. Или что-то другое.

― Шуткач, ты договорился.

Мы вскакиваем одновременно, но я успеваю бросить на бегу:

― Давай, убеди меня, что готов к соавторству, как честный писатель!

И вслед несется:

― Убью!