Два дня до солнца

Глава 14. Кто тебя придумал?

Те, о ком не знает Антон Шуткач

8 лет назад

Что интересно, моё тело лежит на брусчатке, а вот я как-то всё вижу сверху. Чех стоит напротив Заграева. Но того явно это не интересует. Потому что он медленно приседает возле меня, проводит рукой по плечу и чуть сжимает. Склоняется. Белые волосы падают, закрывая его лицо. Но я прекрасно вижу, как он втягивает воздух, словно пытаясь что-то учуять. Запах, который исходит от меня. Странно. Там точно ничего необычного.

На губах Заграева неожиданно появляется улыбка ― нехорошая такая и в то же время безумно предвкушающая. Живой глаз теперь горит так же, как и второй, который сплошное опаловое пламя.

― О-о-о, как… ― Он переводит взгляд на Чеха. ― Что ж молчал, что у тебя есть такие ресурсы? Тут можно говорить.

Меня передергивает. Так, это ещё что такое? Какие ресурсы? Дайте мне только вернуться, вытрясу из Чеха всю правду.

Земля внезапно содрогается. Я это скорее вижу, чем чувствую.

И вдруг понимаю, что появился ещё один действующий персонаж. Это… женщина.

Она не то чтобы полная, но такая… сильно заметная. Рыжие кудрявые волосы, кокетливая шляпка с желтенькими цветами на черном поле. Бордовое полупальто в свете ночных фонарей кажется немного блеклым, но ни в коем случае не старым. Туфли с каблуками-рюмочками ― совершенно неожиданно для такой комплекции. При этом дама держится очень уверенно. Кажется, мне есть чему поучиться.

На её губах оранжевая помада, а брови аккуратно подведены коричневым карандашом. Но вот глаза… В них смотришь и падаешь. Лёд. Стынь. Камень. Там настолько светло, что кажется, каждую клеточку пронизывают лучи. От этого одновременно холодно и безумно, словно рядом горит огонёк, к которому можно протянуть руки и погреться.

Она делает шаг вперед, и вдруг триги останавливаются, будто не хотят с ней связываться.

Только сейчас понимаю, что в её пальцах очаровательной мягкой округлости зажата сигаретка. Или папироска? Что-то есть в ней такое… исконно одесское, до ужаса несочетаемое и в то же время правильное, а ещё… такое, от чего внутри все замирает.

Дама смотрит то на Чеха, то на Заграева.

Она легонько сбивает пепел вниз, и блик света падает на кроваво-красный ноготь, чуть загнутый, скорее короткий, чем длинный.

― Мужчины, ― произносит она низким голосом. ― Изверги рода человеческого. Стоит только старой больной женщине немного задремать, как вы норовите разнести в пух и прах всё на своём пути.

От её голоса, кажется, вибрирует воздух, будто от звучания огромного колокола. Я украдкой смотрю на Чеха и Заграева, жду, что они засмеются, но… оба молчат. При этом ощущение, что не просто молчат, а очень напряженно молчат.

― Эммик, отойдите от театра, он видел столько, что больше не хочет, ― тем временем продолжает она.

― Сара Абрамовна, вы как всегда знаете, что сказать, ― ухмыляется Заграев, медленно принимая вертикальное положение.

― Ша, Артур, ― ни капли не смущается она. ― С тобой та же история. Если ты мне сделаешь нервы, я тебе сделаю скандал, и всем будет хорошо.

Заграев чуть прищуривается, но не спорит. И мне это тоже не понятно.

Сара. Сара Абрамовна.

Сомнений в национальности женщины нет. Но кто она? И почему такая реакция?

Она медленно, но уверенно приближается ко мне. От папироски вверх тянется тонкий дымок, и в какой-то момент я понимаю, что она не уменьшается.

Сара Абрамовна останавливается возле меня. Делает легкое движение рукой, и триги отлетают в сторону. Оу. Они точно не хотят с ней связываться.

Она тоже склоняется ко мне. Касается пальцами щеки, медленно проводит по скуле. От прикосновения вспыхивает жар, едва сдерживаюсь, чтобы не охнуть. Не вижу отсюда светлых-светлых глаз, но чувствую, как они изучают меня. Очень внимательно, каждую черточку.

Потом она легонько щелкает меня по носу.

От неожиданности я ойкаю и распахиваю глаза. Ощущаю холод брусчатки, запах металла и бензина. Вижу Сару Абрамовну, которая уже поднялась.

Она задумчиво затягивается, потом поворачивается к Чеху и бросает одно-единственное слово:

― Якорь.

О чем она? Какой ещё якорь?

― Варианты? ― холодно интересуется Чех.

Я хмурюсь. Так, что-то я вообще запутался. Мысли прыгают одна на одну, ведут себя настолько проказливо и бессовестно, что хочется материться.

Сара Абрамовна изучающе смотрит на меня, потом на Заграева. После чего переводит взгляд на Чеха.

― Разделим, ― произносит она с какой-то странной интонацией.

Что ещё значит «разделим»?

― Годится, ― отвечает Чех.

В одно мгновение я глохну, перед глазами все затягивается непроницаемой тьмой, и сознание отступает туда, где слышны шелест морских волн и шипение крохотных змей…

***

Я открываю глаза оттого, что меня кто-то толкает в бок.

Голова гудит, за окном серое небо, мерзкий накрапывающий дождик, блекло-желтые поля. Стоп. Поля. Дорога. А я на это все смотрю вообще в окно.

Кое-как принимаю сидячее положение ― и осознаю, что нахожусь на заднем сидении машины Чеха. Самого Чеха нет, зато Ябо расположился на пассажирском месте рядом с водительским.

Он поворачивается ко мне.

― Ну как? Голова болит?

Как ни странно, не могу расслышать в его словах попытки подколоть и поиздеваться.

― Так себе, ― признаюсь я. ― Где мы? Как я тут оказался?

― Телом, ― охотно отвечает Ябо. ― Вчера тебя Чех доставил именно бессознательным телом, сказал руками не трогать, уложил на диван и велел быть готовым на утро отчаливать.

Я хмурюсь, пытаясь вспомнить хоть что-то, но безуспешно, полный ноль. Последнее, что я помню, так это дорогу перед Оперным театром и… тех, кто был вокруг. После этого я вмиг забываю про поганое самочувствие, потому что вспоминаю разговор женщины по имени Сара Абрамовна и остальных.

От мыслей меня отвлекают открывшаяся дверца. Чех садится и сует Ябо в руки стаканчик с кофе и какой-то сэндвич.

― Я хотел с ветчиной.

― Жрите, товарищ дорогой, что дают, ― ни капли не смущается Чех, бросает на меня взгляд. ― Ты как?

― Отвратно. А…

― Выходи, перекусим и кое-что расскажу.

Ябо фыркает. Ну да, ему с такой рожей не выйти, хотя нигде нет людей. До меня доходит, что мы стоим возле заправки, мимо как раз проскакивает вишневая машина.

Я выхожу, делаю глубокий вдох. Воздух влажный, какой-то мягкий, хочется дышать и дышать. От дождя волосы сразу намокают, но спешить в укрытие совсем не хочется. Это самая настоящая осень. Так бы и стоял.

Но Чех тянет меня за рукав.

― Пошли, времени не так много.

― Не боишься оставлять Ябо в машине? ― интересуюсь я, следуя за ним, и поддеваю носком обуви ворох желтых листьев.

― Уже выяснил, что далеко он не уедет, ― не смущается Чех, открывая стеклянную дверь, ― к тому же не завтракал. Поэтому единственное занятие нашей фейспалмной проблемы ― еда. Высовываться не будет, ибо понимает, что сейчас ему это не на руку.

Внутри, я понимаю, что тут не просто магазинчик, а есть маленькая зона, чтобы перекусить.

― Давай выбирай, ― кивает Чех в сторону стеклянного прилавка, где разместился весьма неплохой ассортимент. Не только перекус, как у Ябо, но и вполне человеческая картошка, колбаски, салаты и даже суп с фрикадельками. Очаровательно.

Мы занимаем столик у окна. Так можно и весь зал видеть, и наблюдать за машиной. Конечно, сквозь тонированные окна не видно, но я чувствую, что Ябо пялится прямо на нас. Ещё и козу показывает, сволочь.

Картошка очень горячая, но мне это не мешает. Дождь за окном припускает сильнее. Чех терпеливо ждет, когда я утолю первый голод. Время от времени он делает глоток капучино (понятия имею, с чего его потянуло на эту сладость) и смотрит поверх очков на меня.

В какой-то момент я замираю, понимая, что больше не могу делать вид, будто ничего не происходит. Поэтому сжимаю вилку так, что белеют костяшки пальцев.

― Говори, ― произношу я хрипло, каким-то чужим голосом. ― Просто говори. Рассказывай с самого начала. С момента, как ты ни капли не удивился Ябо, явившемуся со мной, до вчерашнего дня с этим не терпящим возражения словом «Разделим». Я хочу знать всё.

Тишина.

То есть, разумеется, кто-то заходит, что-то покупает, разговаривает по телефону, благодарит продавца в бело-красной форме и уходит, но… тишина всё равно оглушает.

― Хорошо, ― отвечает Чех, и я вздрагиваю. ― Ты узнаешь всё. Имеешь право. Но в Херсоне. Нам осталось полтора часа дороги.

― Мы едем в Херсон? ― вопрос сам слетает с губ.

― Да. Там нас уже ждут.

Ну что ж, с Чехом, как всегда: нихрена непонятно, но очень интересно. И больше я ни слова от него не добьюсь. Есть такая мерзкая привычка: он говорит только то, что считает нужным. То есть, ты даже спросишь ― он пояснит, но яснее не станет. И останешься ты как и был, с носом.

Чех ждет, когда я доем. После этого мы покидаем уютный и теплый зал, выходим на улицу. Машина, слава богу, на месте. Ябо, как ни странно, тоже.

― Слушайте, я уже успел поспать, пока вы по заправке лазили, ― невинно сообщает он.

― Пересядь на заднее, ― бросает Чех.

Я смотрю по сторонам, придерживаю дверцу ― спокойно и тихо. Ябо ныряет туда, куда сказал Чех. Я занимаю место рядом с последним. Неужели он все-таки решил что-то рассказать?

Чех кладет руки на руль и трогается с места. Некоторое время в салоне царит тишина. На удивление, даже Ябо затих и не пытается болтать.

― Рассказывай, ― внезапно произносит Чех, и я каким-то шестым чувством понимаю: обращается он совсем не ко мне.

Я жду, что Ябо сейчас скажет что-то едкое, фыркнет, даже пошлет открытым текстом, но он… молчит. Молчит так искренне, что повисшую тишину можно сжать в ладонях. Я жду-жду-жду его слов, но всё равно в ответ ― тишина.

Чех не отрывает взгляда от серой ленты дороги, смотрит прямо, кажется, его совершенно не волнует, что рядом я и…

― Чокнутый бог вечного фейспалма, ― произносит Ябо, и я вздрагиваю, потому что он прочитал мои мысли.

― Именно так он меня называл, когда держал в сознании образ свихнувшегося существа, у которого никогда не было глаз, но при этом оно видит так много, как только может видеть тот, кто в состоянии уронить лицо в ладонь, спасаясь от бесконечной человеческой глупости.

Я замираю, не в силах сделать вдох, словно боюсь, что даже звук моего дыхания собьет его.

Но Ябо, кажется, это ни капли не мешает.

― Я не знаю ни имени, ни внешности, ни возраста того, кто меня… придумал. Наверное, это самое подходящее слово. Но прекрасно помню, какую сумасшедшую радость, замешанную на злорадстве, свободе и какой-то безграничной власти, испытывал, когда мои очертания вырисовывала его фантазия.

Я не сразу понимаю, что невольно впился пальцами в сидение.

Придумал… Кто мог придумать… такое?

И прекрасно понимаю: кто угодно. Можно ли узнать, что спрятано в чужих мозгах? Здесь человек тебе улыбается, здесь представляет, как отрезал твою голову. Пример, конечно, утрированный, больше подойдет либо для психически нездоровых людей, либо для… преступников, скажем так. Но суть ясна.

― Меня сделали таким, ― голос Ябо звучит непривычно ровно, считай, без единой эмоции. ― Я мыслю не так, как ты или Дима. Не так, как люди, которые нас окружали.

― Откуда ты знаешь, как они мыслят? ― все же срывается с моих губ.

― Я же продукт человеческого сознания, ― хмыкает Ябо. ― Кое-что успел понять.

Я не выдерживаю и поворачиваюсь к нему. На роже Ябо такое выражение, что сразу понятно ― издевается, собака.

― Ты помнишь мысли своего создателя?

Он мотает головой.

― Увы. Я помню ощущение от его мыслей. Мне немного сложно сравнивать, но, наверное, подобное испытываете вы, когда вспоминаете далекое детство. То есть, прекрасно знаете, что оно было, но при этом не знаете, о чем помышляли, будучи младенцем.

― Тем не менее сравнение удачное, ― только и могу пробормотать я.

― Да, ― кивает Ябо. ― Это не мой опыт. Но всё же я это знаю. Откуда ― не в курсе.

Чех поворачивает направо. Степи сменяются деревьями, с которых активно облетает желтая унылая листва. Невольно вспоминаются красно-желто-зеленые Карпаты, которые окружают уютный Ужгород. Там утром была такая сизая дымка, которая, кажется, пешком спускается с гор и тянется к уютным городкам Закарпатья.

― То есть ты такой умный, ― внезапно произносит Чех.

Я кошусь на него. Надо же, тоже совершенно невозмутим. Куда я попал? Может, вчера ночью я пропустил урок от Театральника? Вон как оба товарища шикарно держат морды дубом.

Ябо улыбается, улыбка снова напоминает оскал.

― Умный. А ты как думал?

― Не хами.

На удивление Ябо затыкается.

А мне есть над чем подумать. У него есть определенные знания. Те, которыми наградил его тот, кто… придумал. Есть определенные характеристики. Он мыслит иначе. С человеческой точки зрения его понять невозможно, но вот если принять как персонажа… да хоть той же игры, то это уже многое расставляет по местам.

Все эти попытки причинить боль или нанести увечье. Для Ябо люди ― это… да черт его знает, что для него люди. Он нес смерть, а я в то время был словно в куске льда, не в силах воспринимать происходящее. Как будто в этот момент на меня переходило восприятие мира Ябо. Его восприятие подавляло моё.

Провожу ладонями по лицу. Что-то чем дальше в лес, тем толще партизаны. Отвратительно.

― Не принимай так близко к сердцу, ― вдруг произносит Чех. ― Ты не мог ничего сделать.

― Что ты имеешь в виду? ― настороженно интересуюсь я.

― Создатель Ябо сделал его вот таким…

― Прелестно ебанутым, ― с готовностью подсказывает Ябо.

― Фу, ― морщится Чех, ― какая пошлость. Набрался всяких слов.

― Я за развитие в разных сферах.

Я складываю руки на груди, задумчиво смотрю на дорогу. Снова накрапывает дождь, теперь дворники скользят по стеклу, стирая воду.

Что будет, если оживет то, что однажды придумал человек? Ничего хорошего. Во всяком случае то, что я вижу, хорошим не назвать. С одной стороны, невероятно, более здравомыслящий человек поверил бы в какую-нибудь мутацию. Но, с другой… я видел за это время достаточно, могу поверить в то, что Ябо ― творение некого Создателя. Кстати, Чех как-то особенно выделил это слово. Хм.

― Чех, что значит Создатель?

Вдруг я ошибся? Лучше все же перепроверить да уточнить.

― Создатель ― тот, кто может вытащить на свет таких, как он, ― спокойно отвечает Чех.

Я осторожно кошусь на Ябо. Интересно, если Ябо ― чье-то создание, то как же выглядит тот, кто его придумал? И сколько там ещё других… существ?

Мне становится нехорошо от мысли, что в мире может существовать несколько Ябо.

― Но вот какое дело, ― внезапно произносит он. ― Я не уверен, что мой Создатель жив. Я перестал его чувствовать, как только очнулся в подвале пана Штольни.

Кажется, в воздухе что-то меняется. Обращаю внимание на руки Чеха, сжавшие руль так, словно хотят растереть его в порошок. В глазах, смотрящих поверх очков, плещет черная бездна. В этот момент он сам кажется чьим-то… созданием. Бр-р-р.

― Не уверен, говоришь… ― задумчиво, на каком-то выдохе произносит он. ― Очень замечательно.

Они оба смотрят в одном направлении, но есть странное ощущение, что Ябо и Чех меряются взглядами. Чертовщина какая-то. Ибо у одного из них нет даже глаз.

Остаток дороги до Херсона мы молчим. Я просто перевариваю услышанное и думаю, как с этим жить дальше. Сомневаюсь, что сейчас Чех подъедет к моему дому, притормозит и скажет: «Ну, хорошо, Дим, иди и отдыхай. Завтра пришлю новое ТЗ для статей про архитектуру Рима, посмотришь». Тут ещё вопрос, стоило ли приезжать.

В Херсоне нет дождя. Как-то особо ярко желтая листва и дома цвета песка смотрятся на фоне серого-серого неба ― так бы и любовался. Хочу спросить, куда мы едем, но ровно в этот момент машина останавливается. Я читаю вывеску и изумленно приподнимаю бровь.

― Медицинский центр «Торнадо»? Чех, мы что, приехали на обследование?

Входная дверь центра открывается. Кажется, нас действительно ждут.

Чех открывает дверцу машины.

― Узнаешь.