Два дня до солнца

Глава 12. Одноглазый

Те, кто не знает про Антона Шуткача

8 лет назад

Чех оценивает ситуацию в мгновение ока. Если до этого из «так себе» всё стремилось к «плохо», то теперь несется к «нам всем полный абзац!». Точнее, не абзац, а нечто ужасное, достойное более крепких выражений. Но Чех, как человек воспитанный, решает от них воздержаться.

Лишь поднимает воротник, закрываясь от резко ставшего холодным ветра, и бодро шагает прямо к театру, делая вид, что в упор не замечает никаких байкеров и их главаря. А посмотреть есть на что…

— Судьба у нас такая, — словно из прошлого выныривает низкий, заставляющий замереть голос. — Мы так друг друга ненавидим, что вынуждены всё время сталкиваться лбами и… терпеть. Какая бы заварушка ни происходила, мы обязательно пересечёмся. Не так ли?

Это было давно, но, кажется, можно поймать отголоски только-только прозвучавших слов.

Чех останавливается, ожидая, пока проедет красный спортивный автомобиль. Задумчиво глядит на каменных ангелов у входа в театр, мысленно проклиная всю скульптурную роскошь Одессы, которая мигом из шедевров и превратилась в злейших врагов.

Чех медлит. Он ещё не придумал, как выкрутиться из создавшегося положения. И чем больше он медлит, тем злее, довольнее становится улыбка на губах Одноглазого. Расстояние неумолимо сокращается. Остановиться — значит показать слабость врагу. Нельзя этого делать. Особенно когда Димка смотрит огромными недоумёнными глазами, а Театральник готов перегрызть горло. И ведь ещё не совсем ясно кому именно: Одноглазому или ему самому.

На душе скребут кошки. Конечно, если Одноглазый заиграется, мало не покажется, но не здесь же — слишком много людей.

Чех подходит к Одноглазому и останавливается в паре шагов.

Массивный чоппер: удлинённая передняя вилка, но не до комического эффекта; широченное заднее колесо, изогнутый руль. Смесь серебра и непроглядной тьмы. Олд, мать его, скул. В меру пафоса, но с претензией на уровень властелина мира, не меньше. Мотоцикл под стать хозяину — широкоплечему, мускулистому, высокому.

Во внешности Одноглазого — дикое сочетание брутального байкера и циничного ублюдка. Впрочем, ублюдок получался заметно лучше. Без напускной пижонистости, но с крепким стержнем. Вопреки прозвищу, с глазами у него было всё в порядке. Артур Артурович Заграев в миру и главарь камнелюдей ночью, смотрел на Чеха, прищурившись, с явным интересом. Левую бровь пересекает свежий шрам, на белой коже особенно заметный. Уже влез в новую драку?

— Доброго вечера, Эммануил Борисович, — мягко произносит Одноглазый вопреки так и потрескивающему в воздухе желанию кинуться. — Какими судьбами?

В переводе на обычный язык Одноглазого это значит: «Какого чёрта припёрся, старый хрыч? Оговорено было же полгода не соваться в Одессу».

Оговорено-то оговорено. Только Чех не особо считается с мнением окружающих, к тому же кроме Театральника и Городовой делу помочь никто не может. Да… кто указ Следящему?

— Приехал на премьеру «Дон Кихота», Артур Артурович, — невинно сообщает он, отметив, какая гримаса искажает лицо Одноглазого: искривлённая нижняя губа, чуть сморщенный крупный нос, устало поднятые к небу глаза с немым вопросом: «Доколе?».

Девицам, кстати, всё равно нравится. Дико странно, что сейчас в седле его байка не сидит полуобнажённая красотка.

Свита Одноглазого молча наблюдает за разговором. Соваться к старшим — себе дороже. Но один взмах руки Заграева, и начнётся драка. А может, что и похуже.

Чех невозмутимо приближается на шаг, достает из кармана пачку и закуривает. Как известно, сильные мира сего должны хорошо выдерживать паузы, спешка им не к лицу. Пока ты молчишь, собеседник может надумать себе целую трагедию и впасть в депрессию. Если он, конечно, слаб. Но здесь дело не в слабости, все куда хуже: Одноглазый обладает воистину каменным терпением. И это не фигура речи однозначно.

— Сделаем вид, что мы друг друга не видели, — пытается предложить мир Чех, памятуя, что дома сидит Ябо и ввязываться в неприятности сейчас совсем не к месту. — К тому же я уезжаю прямо сейчас.

Одноглазый предложение игнорирует, и Чех раздражённо скрипит зубами. Тут к уважению Трёх и Сестры не воззвать, придётся терять время на объяснения и выкручиваться.

— Что ты тут делал? — ровным голосом спрашивает Одноглазый.

— Дела государственной важности, — честно отвечает Чех. Точнее, ответ неполный, но абсолютно искренний. Разгуливающий стихийный Визуализатор — беда не мелкая. Надо приложить как можно больше усилий, чтобы поймать его.

Одноглазый не верит. Нехорошо щурится, поднимает руку, чтобы дать команду своей своре, но тут же останавливается и поворачивает голову в сторону театра. И у этого есть причина: Дима смело выступил из-под укрытия колонн и смотрит прямо на Одноглазого. Чех чувствует, как начинает сосать под ложечкой. Всё бы ничего, но возле мальчишки вьются чёрными спиралями, по меньшей мере, шесть триг.

***

Чем больше я его разглядываю, тем яснее осознаю: передо мной не человек. Зрение словно обостряется, звуки вечерней Одессы сливаются в единый гул и отходят на задний план. У байкера неестественно светлая кожа, белые волосы, гладко зачесанные назад, движения — быстрые, резкие, словно он много лет простоял статуей, а теперь ожил.

Он глядит на меня лениво, без интереса, с откровенной тоской. Лица я не могу рассмотреть, его закрывает клубящаяся молочно-белая дымка. Но… откуда?

— А это и есть Одноглазый, — обжигая, шепчет мне на ухо Театральник, — за ним строем ходят все камнелюди. Премерзкая личность, скажу я тебе.

Дымка становится насыщенной, будто живой опал. Если вскользь глянуть, то ничего. Если вглядеться — живое беснующееся пламя, которое вот-вот вырвется и поглотит полностью.

«Почему Одноглазый?» — мелькает мысль, но тут же растворяется.

Опаловое пламя на самом деле и есть глаз. Огромный, нереальный, глядящий прямо в душу. Театральник что-то говорит, но звуки превращаются в стеклянные осколки и со звоном падают на асфальт.

Шумит ветер, голова начинает кружиться, в нос ударяет резкий запах соли, мокрого дерева и песка. Щеку царапает что-то влажное и острое. Меня мутит, в горле встает тошнота. Перед глазами всё плывет, воздуха не хватает. По внутренней стороне бёдер, кажется, что-то течет — горячее и липкое. Я вздрагиваю. Оглядываю мутным взором всё вокруг и… не вижу города. Только бесконечный песчаный берег, накатывающие серо-голубые волны, а по правую руку — лес.

Где-то глубоко внутри вспыхивает ярким огнём паника и тут же стихает под порывами злого морского ветра. Кажется, я просто чужими глазами вижу чужую же жизнь. Но при этом чувствую боль, чувствую страх и лютую безысходность. Делаю несколько неверных шагов, голова ужасно кружится.

Внутренности резко скручивает. Падаю на колени, и меня тут же выворачивает наизнанку. Ничего кроме желчи и воды, ничего кроме острого желания сдохнуть. Видимо, давно о еде и не помышлял.

Только кто? Я… или тот, другой?

Внутри всё жжёт огнём. Чуть поворачиваю голову, на глаза попадаются деревянные обломки. Присмотревшись, я понимаю: это когда-то было веслом, только не от маленькой лодчонки ― очень длинное, оно от чего-то другого. Почему-то вспоминаются греческие триремы. Вот под стать бы такому кораблю оно точно пришлось бы.

И тут же приходит осознание: Нет… что за бред? При чём тут греки?

Превозмогая гадкую слабость, я умываюсь солёной водой, сплёвываю горькую слюну и пытаюсь встать. Убираю со лба мокрые пряди, на краю сознания отмечая, что они длиннее обычного. Господи, что это за галлюцинация?

Что галлюцинация — сто процентов, всё будто в тумане, в реальности так не бывает. Или бывает?

Я смотрю на свои ладони, ободранные, кровоточащие, грязные. Ногти обломаны, словно ими приходилось рыть землю, которая так и застряла чёрной полосой. Сглатываю, пытаюсь встать. Дурнота возвращается, накидывает на шею удушливую петлю. Низ живота сдавливает так, что перехватывает дыхание. Боль разливается тягуче и мерзко, из горла вырывается дикий крик, в котором едва удается разобрать:

— Сестра!

…а потом везде шипение змей, таинственное и в то же время — удивительно родное. Почти ласковое. Успокаивающее. Словно окутывающее теплом и надёжностью.

Ни капли страха я не испытываю, только бесконечная усталость. Тело кажется невесомым; меня держат чьи-то прохладные руки и баюкают, словно ребёнка. Перед взором вновь всё расплывается, что вызывает вспышку раздражения, которая тут же гаснет.

На меня смотрят тёмные глаза с нежностью любящей матери. Женщина. Это она держала меня. Прядь её волос соскальзывает вниз, касается моей щеки. Снова слышится шипение. Мои-чужие губы счастливо улыбаются, в шипении чудится приветствие. Я неловко протягиваю руку — пухлую, детскую, с крохотными пальчиками — и успеваю ухватить прядь, которая тут же шипит громче, извернувшись змеёй. Настоящей змеёй, суховато-тёплой на ощупь, с внимательными чёрными глазами. Но я только смеюсь: громко, счастливо, заливисто.

Перед глазами темнеет. Сквозь уши, словно заложенные ватой, просачиваются звуки: голоса, гул моторов машин, ветер. Я хватаюсь рукой за колонну и мотаю головой. Что это было? Галлюцинации после театра никак не отпустят?

— Мне пора, — шепчет голос над ухом, и я запоздало соображаю, что это Театральник. — Спектакль вот-вот начнётся.

Зачем? Какой спектакль?

Но это тут же становится совершенно неважно. Я понимаю, что должен обязательно узнать, что было дальше. В тот же миг словно невидимые руки касаются меня и тянут вперёд: через проезжую часть, вымощенную булыжником; мимо молчаливо взирающих на людей зданий, мимо настороженных байкеров — прямо к тому, вместо лица у которого — пылающее пламя.

Меня нет здесь, сознание плывет на волнах серебристого тумана, отказываясь воспринимать происходящее.

— Дима! — кричит Чех.

Да, точно Чех. Только ноги как заведённые — шаг, шаг, ещё шаг.

Я с трудом останавливаюсь. Пламя на секунду тает, показав лицо с крупными чертами, правильными до омерзения, превращающимися в нечто страшное и непонятное. Только глаза — чёрные, бездушные, словно тоннели в другой мир. Или нет — совсем светлые? Ничего не разобрать, смотришь — и голова кругом. Одноглазый… надо же… Какая дурацкая кличка!

И вдруг приходит чёткое осознание, именно Одноглазый. Всё правильно. Да, правильно.

Я резко обхватываю его лицо ладонями и смотрю в глаза. Чернота оживает, ластится ко мне тонкими щупальцами. Тьма поглощает всё вокруг. По телу пробегает дрожь, а потом разливается жар. Чьи-то пальцы касается моего плеча, нежно гладят.

— Добро пожаловать домой, — ласково шепчет женский голос.

Я теряю сознание и падаю к колёсам байка.