Другая жизнь. Назад в СССР – 4

Глава 14

Двадцать пятого августа мы — абитуриенты, уезжали в совхоз Данильченково и отец подвёз меня до железнодорожного вокзала на машине. Почему-то считалось, что нас могли ещё и не принять в институт, если мы себя плохо проявим в сборе картофеля. Где связь между картошкой и сданными на «отлично» экзаменами? Не понятно.

После того, как «предок» исчез, растворившись, как сказал Флибер, в ноосфере, мне стало одновременно и скучновато, и спокойнее. Ещё мне стало интересно наблюдать за людьми. Раньше они все казались если неодинаковыми, то очень похожими. Теперь, особенно после «Трёх поросят», я видел в людях различие.

Кто-то вёл себя пассивно, просто ленясь встревать в разговоры, кто-то боялся, кто-то молчал умышленно, скрывая свои мысли и мнение, кто-то вечно был недоволен, кто-то постоянно всех «подначивал». Я понимал, что так было и в детстве, но раньше я на этом не зацикливался.

Прибыв на привокзальную площадь, я увидел толпу молодых людей, заполонивших её, как на демонстрации. Или, вернее, перед демонстрацией, потому что организованным это скопление назвать было слишком смело.

— А где тут что? — Спросил я у первого встречного парнишки.

— Там старшие! — махнул он рукой в сторону здания вокзала.

Пройдя сквозь толпу в указанном направлении, и увидев взрослых людей, вероятно — преподавателей, сказал:

— Я из МА двенадцать. Что? Куда?

— Фамилия? — спросил меня кто-то.

— Шелест.

— Паспорт?

Я предъявил. Мне в него всунули коричневый картонный билет с круглым отверстием.

— Восьмой вагон. Отправление в одиннадцать тридцать. С третьей платформы. Посадку объявят за тридцать минут. Понятно?

— Понятно.

— Свободен, пока.

Препод был молодой, лет тридцати. Он улыбался и слезливо поблёскивал в свете фонарей глазами.

— Поддатый, — определил я. — Ну, понятно… Чтобы нашими людьми, хе-хе, руководить надо слегка принять.

По мере приезда трамваев и автобусов привокзальная площадь всё больше и больше походила на пчелиный улей. Возбуждение нарастало. Я поискал глазами хоть кого-то знакомого по сдаче экзаменов, но так никого не найдя, поднялся по одной из лестниц на площадку, где стоял памятник вождю пролетариата Владимиру Ильичу Ленину, который указывал рукой практически в сторону, ха-ха, Данильченково. Я посмотрел по карте.

Оттуда на площадь открывался отличный вид, и я, сняв тактический рюкзак на пятьдесят литров, встал там, разглядывая молодёжную сходку. По моим прикидкам на площади собралось человек триста. И они, постепенно, как и пчёлы, кучковались вокруг какой-нибудь «матки». Чаще всего кто-то начинал кричать: «Эм-ха-двенадцать! Все сюда! Эм-ха-двенадцать! Все сюда!» Или: «Бэ-У двенадцать!»

Я слышал, как какой-то полный парень в очках стал кричать: «Эм-А — двенадцать! Эм-А — двенадцать!» и к нему потянулись какие-то ребята, но туда не пошёл. Зачем толкаться в толпе, ведь до объявления посадки ещё было сорок минут? Увидев, что на травяном наклонном газоне, прямо по центру откоса между двух лестниц уже сидят два парня, я тоже присел, удобно облокотившись на рюкзак спиной.

— Курить есть? — спросил парень с лицом и причёской Кирка Дугласа.

Я достал из кармана пачку японского «Хай Лайта» и пьезозажгалку.

— Садись к нам, — громогласно и хрипло сказал другой парень с большим носом и скорее всего высокого роста. — Вино пить будешь?

Было такое ощущение, что не мог говорить не громко.

— Вы с какой группы? — спросил я, зная ответ.

— Эм-а — двенадцать, — сказал носатый.

— И я, — сказал я.

— Я из одиннадцатой. Да какая разница, все эмашники и эмхашники едут в одном вагоне. Восьмой, да?

— Восьмой, — кивнул я головой.

— Ну, тогда садись с нами! Бери стакан! — приказал носатый наполняя ёмкость. — Я Андрюха, е*ать меня в ухо, а это Андрей, держит х*й бодрей.

— Я Федько, — сказал парень с белым, почти седым, волосом, очень красиво подстриженным под модную стрижку «ветерок».

У меня тоже волосы были подстрижены «под ветерок», но чёлка не держалась торчком вверх, а распадалась на обе стороны лица. Но волосы более-менее вились, и было ничего так себе.

— Михаил я! Шелест!

— Садись Миха, не буди лихо, — снова срифмовал «носатый» Андрей. — Моя фамилия Курьянов. Можно звать «Кура»

— О, млять, иностранные, — сказал Федько, разглядывая синюю сигаретную пачку. — Хи лайт!

— Хай лайт! Японские? — удивился «Кура». — Родичи заграницу ходят? В валютнике такие недавно появились. Не жалко раздавать?

— Я сам привёз.

Взяв стакан с красным вином, выпил и закусил карамельной конфеткой «Земляничная». Портвейн «три топора», разглядел я бутылку в руках у «Куры».

— В Японии был? — удивился он. — Папа в посольстве работает? А ты в Дальрыбвтуз поступил, ха-ха!

— Папа сварщик на ТЭЦ-2. Рисую я. В Союзе художников состою. Свои картины в Токио на выставку возил. Кое-что продал. Оттуда деньги валютные. Ну и сигарет прикупил ещё там.

— Дорогие там сигареты! — сказал «Кура», наливая в стакан и выпивая. — Там всё дорогое, если на рубли переводить.

— Шестьдесят копеек по-нашему, — сказал я.

— Ага… Валютных… А это умножь на десять, — сказал «Кура». — За десять рублей на балке такие продаются.

— Да? — удивился я. — Да и пофиг!

— С нами, короче, делишься, для других у нас «Прима» найдётся, — сказал Федько.

— Самый лучший в мире ВУЗ — наш любимый Дальрыбвтуз! — вдруг закричал «Кура» басом. — Ура!

Студенты откликнулись недружными «ура» и скудными аплодисментами.

Выпил Федько. Налили мне. За две недели я «прокачал» свой организм на счёт восприятия алкоголя и полбутылки водки уже усваивал без особого ущерба для мировосприятия. Вино тоже пил, но его контролировать получалось сложнее. Поэтому второй стакан портвейна осушил наполовину.

— Спортсмен? — спросил с улыбкой Федько.

— Самбист, — кивнув, подтвердил я. — Но я вообще плохо перевариваю алкоголь. Организм отторгает. Только продукт перевожу. Так, что много пить, — не имеет смысла.

— О! Нам такие товарищи нужны, да Андрюха? — сказал Федько и подал стакан для «нолива».

Так мы сидели и смотрели на собирающийся студенческий отряд. Кура мне стал наливать «по чуть-чуть», буквально «по капле», чтобы я: «не отрывался», — как он сказал, — «от коллектива».

Мне было весело. Я с удовольствием смотрел на девчонок и мальчишек, впервые отрывающихся от дома и вступающих во взрослую жизнь. Всматриваясь в их детские лица, я пытался угадать, что твориться у них в голове. Кто-то приехал на площадь сам, кто-то с родителями, кто-то из девчонок, даже плакал. Где-то бренчала гитара, и звучала песня «Несёт меня течение». То и дело вулканизировали взрывы хохота. Атмосфера стояла чудесная, как и погода. Я тоже вытащил сигарету и прикурил. Для коммуникации, как говорил «предок», разведчик, в нужный момент, и запьёт, и закурит. Для коммуникации. А для меня сейчас коммуникация — это самый главный двигатель моего прогресса. Почему-то я так для себя решил.

Курьянов вёл себя, как заправский тамада. Он совершенно не стеснялся кричать шутки-прибаутки и в рифму и без. Мне даже поначалу стало неловко, что мы сидим, как «три тополя на Плющихе» и на нас абсолютно все обращают внимание. И самое главное — видят, что мы «бухаем». Хотя, откос не был сильно освещён… Это нам всех было очень хорошо видно. Трамвайная остановка, фонари… А на нас свет не падал. Он падал на площадку с памятником, а мы оставались вроде как в тени. Поняв, это я расслабился.

Однако скоро все засуетились, потому, что гнусавый голос информатора что-то объявил. Мы, естественно, не поняли, что, но поняли, что надо выдвигаться на третий путь. Да и мои «Касио» показывали «двадцать три ноль-ноль».

— И часы у тебя Японские? — спросил Кура и дёрнул головой. — Светятся в темноте… У меня тоже командирские были. Утопил. В смысле — искупал.

— В этих я на тридцать метров ныряю.

— Сила! Ну, пошли!

У Федько был простой туристический брезентовый рюкзак, к которому была прикручена куртка. У Куры был коричневый дерматиновый чемодан с хромированными уголками и двумя откидными застёжками, перетянутый ремнями. В нём продолжали звякать бутылки.

— Ты на месяц запасся? — спросил я.

— Да, ты что? За ночь и выпьем! Там всего-то десять бутылок осталось. Был ящик. Две выпили.

— Эх, места на третьей полке не останется. Надо было на перроне ждать.

— Там бы не побухали. На перроне менты пасут. Дежурный сразу бы наряд вызвал. И отчислили бы нахрен! Ха-ха! Нас с таким богатством на руках в вагон внесут. И лучшие места предоставят.

Когда мы вошли в вагон, третьи полки были уже заняты.

— Кто примет троих сирых и убогих, с «тремя топорами»? — крикнул Кура, позвякивая чемоданом, поднятым на плечо.

— Сюда-сюда! К нам идите, к нам! — закричали сразу из трёх купе.

— Вот и решена проблема, — сказал Курьянов, широко улыбаясь.

Он снова стал сыпать шутками, которые пересказывать у меня не поворачивается язык. Матерился он вертуозно и не стеснялся присутствующих в вагоне девушек. Я же, поняв, что с ними мне будет тяжко, прошёл мимо и увидев огромные голубые глаза какой-ть малявки, улыбнулся ей и спросил:

— У вас можно присесть девочки?

— А у мальчика хорошее вино для девочек есть?

— Естественно. Токайское сгодится?

— Сгодиться.

— А на гитаре мальчик играет? — спросила большеглазая.

— Немного, — ответил, кивнув головой, я.

— Тогда проходи, садись.

Посудой звенели изо всех купе, по вагону пополз винный букет сложного содержания.

— Так, товарищи абитуриенты! — раздался в вагоне гром небесный. — Кто попадётся на распитии спиртных напитков вылетает из института не попав на первый курс и не испытав всех тягот учёб. Ребята уйдут в армию, а девушки пойдут работать на завод. Всем всё понятно?

— Понятно! — гаркнуло восемьдесят глоток. Громче всех гаркнул Курьянов.

— А сигареты у мальчика есть? — спросила пятая пигалица.

— Японские, — сказал я уже присаживаясь.

— Хе-хе… В смысле — «Цюзые»?

— Нет, хе-хе! В смысле «Hi Lite».

Я показал пачку с английским буквами.

— Какой нам ценный кадр попался, девочки. Я — Галя.

— Я — Катя.

— Я — Марина.

— Я — Ира.

— Я — Таня.

— Я — Света.

— Я — Наташа.

— Я — Миша, — сказал я, забрасывая на третью полку свою куртку.

— А я — Володя, — сказал какой-то взрослый парень, забрасывая свой рюкзак на другую верхнюю полку. — Я вам не помешаю, ребята. Я сразу спать. Устал, как собака.

— Э-э-э… Вы не преподаватель, случайно? — спросила Наташа.

— А то что? Не пустите? — улыбнулся Володя. — Я после рабфака. После армии. Такой же студент, как и вы.

Он ловко вскарабкался на самый верх и стал вошкотиться в узком пространстве третоьей полки.

— Будешь храпеть, польём водой, — пригрозила Таня.

— Это кто ещё кого польёт, — ответил, смеясь, Владимир.

Я показал девчонкам большой палец, — имея ввиду, что чувство юмора у товарища есть, а это уже половина дела. Достав из рюкзака бутылку «Токайского» вина, две коляски «Краковской» колбасы, большую банку оливок, которую я сразу вскрыл, потянув за кольцо и банку японских шоколадок «Lotte», которую тоже вскрыл, потянув за выступающий конец контрольной ленты.

Девчонки, пока я выкладывал продукты на стол, сидели, приоткрыв рты, но когда из банки с шоколадом «выполз» соответствующий запах, они застонали.

— Ой, как вкусненько!

— Какая прелесть!

— Это заграничное, да?

— Это шоколад?

— Можно попробовать?

— Не превращайте закуску в еду, — сказала высокая и крупная Светлана, сразу положив руку на банку. Дайте ему гитару, пусть развлекает, а мы поухаживаем. У нас тоже с собой есть, кое-что. Да, девочки⁈

— Вы, разбирайте сразу шоколадки по карманам. А то сейчас налети вороньё, и не попробуете.

— Правильно говорит Мишка, — подал голос Володя. — Даже с меня сон слетел, такой запах. Шоколад — это сила. Особенно, как я понял, импортный. А кофе у тебя нет, случайно. Я бы сейчас взбодрился.

— Спите, Владимир, спите, — проговорила Светлана.

— Вас понял, ха-ха, — рассмеялись с верхней полки.

— Ты в доле, Володя, не переживай, — заверил я его. — И кофе есть, только он заварной. Кипяток у проводницы возьмём, тогда и будет нам чай-кофе.

— Ну-у-у… Заварной… Его варить надо, проговорил, через зевоту Владимир и затих.

Я достал электронный камертон, прицепил его к Головке грифа и включив, дёрнул первую струну. Гитара была болгарской «Кремоной», была настроена неплохо, и мне лишь слегка пришлось её подстроить.

— Так, девочки, мне не наливать. Я уже в правильной кондиции. Это — раз. И давайте сразу договоримся, что я играю только то, что играю. Не понравится, отбирайте гитару и ищите другого гитариста. Это — два. Договорились?

— Договорились, — сквозь пережёвывание шоколада, проговорила Светлана, которая сразу захватила лидерство в группе.

Другие девчонки лишь постанывали от удовольствия, пия из стаканов вино вприкуску с шоколадом.

Я начал с перебора, а потом запел: 'Снова месяц взошел на трон править звёздною своей страной. Вспоминаю я, как сладкий сон, такой же вечер, но вдвоём с тобой.

— Какая прелесть, — сказала по окончании песни Галина.

Голос к неё был плотный, а взгляд, не смотря на голубые и просто огромные глаза, пристально-внимательный.

— Что-то новенькое. Твоя?

Я покрутил головой и начал другую.

— Посмотри, в каком красивом доме ты живёшь[1]…

Потом сразу третью:

— Почти у каждого из нас бывают драмы[2]…

Потом четвёртую:

— Когда проходят дни запоя, мой друг причёсан и побрит и о высоком говорит уже не страстно, а спокойно[3]…

Потом пятую:

— Ты мой свет, но я тебе не верю[4]…

А потом зарядил целый сборник Сергея Трофима[5]. Трофима я послушал в «оригинале», а не в памяти «предка» в две тысячи двадцать пятом году. По рекомендации «предка», естественно, которому этот музыкант-исполнитель очень нравился. Понравился он и мне, и я освоил его игру на гитаре и довольно сложную манеру исполнения.

Уже на третьей песне Трофима вокруг нашего купе собралась плотная группа студентов, уплотнивших не только боковую нижнюю полку, но и боковую вторую. «Дальнобойщика» подпевали на втором куплете кое-как, а третий — уже уверенно.

— Мишаня! Ты, что ли музицируешь? — услышал я голос Григория Мицуры.

— Я, Гриша, — крикнул я.

— Это Миха Шелест, — услышал я его голос в совершеннейшей тишине, разрываемой перестуком колёс движущегося поезда. — Пи*дец, пацаны, артист!

Я снова продолжил сборник Трофима. Даже темы про веру и церковные купола, вызвали у ребят правильную реакцию. В первых купе продолжали бухать, в том числе и Кура с «партнёрами». Туда звук из последнего купе вряд ли долетал, да и гомон стоял приличный. Только вокруг нашего купе возникла «мёртвая зона».

Через полтора часа я отложил гитару в сторону. Большинство ребят спали кто где и кто как, в основном — привалившись друг к другу. Я, улыбнувшись, большим голубым глазам, встал и кое-как, едва не наступая на руки и ноги, сидящих на полу студентов, пробрался к двери выхода на туалетную площадку, благо, она была рядом, и вышел.

[1] Лето — это маленькая жизнь. (Митяев)

[2] Мама. (Митяев)

[3] Когда проходят дни запоя (Митяев)

[4] Сергей Трофимов https://ok.ru/video/9986377058898

[5] Сергей Трофимов https://vkvideo.ru/video-131857979_456250524?ref_domain=yastatic.net