Дракула

КОНРАД УИЛЬЯМС Кровные линии

Наим только-только припарковала свою малолитражку, когда над ней уже нависла тень вооруженного охранника. Она приехала за двадцать минут до назначенного времени, а могла бы и еще раньше, если бы по дороге не сделала остановку в парке, чтобы успокоиться. Это было первое интервью, на которое согласился Салавария за все время своего заключения. Начальство впервые одобрило ее заявку, и она была так занята подготовкой вопросов, утихомириванием редактора и сведением воедино разрозненных обрывков сообщений в прессе, что даже не успела в полной мере оценить значительность этой встречи.

День был душным. Наим потирала руки, пересекая посыпанную гравием площадку на пути к воротам. У ворот стояли еще два охранника, каждый со штурмовой винтовкой на плече; один из них поглаживал ствол, глядя, как Наим приближается. Автомобиль, который следовал за ней по всему Бедфорширу, начиная с того момента, когда у Аспли-Гуиз она съехала с автострады М1, припарковался неподалеку от ее машины; бесцветные лица пялились на нее с передних сидений. Тут и мышь не проскочит!

Наим попыталась переключиться: необходимо было сохранять спокойствие настолько, насколько это было возможно, если она хочет получить интервью с хорошим материалом. Мыслями она вернулась в прошлое, в события тех пяти кровавых лет, во время которых Салавария держал в ужасе всех и вся, прежде чем был пойман на заброшенной железнодорожной станции в Северном Йоркшире прошлой зимой.

Она думала о Салавария. О фотографиях судмедэкспертизы. О том, как полицейские с собаками шли за ним по следу в глубоком снегу до разрушенного перрона, где нашли его пытающимся проглотить сердце десятилетней Мелани Картледж, тело которой лежало тут же в снегу, в омерзительной луже крови и экскрементов. Он пытался поджечь труп, но одежда слишком отсырела. От опаленных волос в небо поднималась тоненькая струйка дыма.

О том, как он умолял застрелить его.

И о том, что один констебль йоркширской полиции был на полгода отстранен от службы за попытку размозжить голову задержанного.

— Доброе утро, госпожа Фоксли.

Голос неестественно хрипловатый кольнул ее из-за стальных дверей. Окон здесь не было.

— Доброе! — отозвалась она. — Я пришла на встречу с…

— Гиорси Салавария. Да-да, нам это известно. Позвольте указать вам на пункт генетического контроля.

Она приложила тыльную сторону ладони к матовой пластине на двери. Пластина тихо загудела, когда сканер считал ее ДНК. Еще не умолк зуммер, а спрей-автомат, очистив линзы, уже скрылся в нише и дверь начала открываться, превратившись в спуск в подвальный этаж.

Три вооруженных охранника выросли перед ней из мрака и жестом приказали забраться на мотоцикл. Миновав в режиме «пуск — остановка» несколько внутренних пропускных пунктов, они заскользили в полной тишине вдоль невыразительных черных стен, которые, казалось, и вверху и внизу уходили в бесконечность. Огромные красные цифры на стенах мелькали с завидной периодичностью, между ними подсветка — облако тусклого света в столь же тусклом отблеске металла. Там, внутри, было холодно. Наим показалось, что кто-то стонет.

— Это камеры? — спросила она.

Один из охранников взглянул на нее сквозь черное пластмассовое забрало шлема, в отблеске которого она разглядела свое собственное отражение, уменьшенное и деформированное, Он кивнул и посмотрел вперед. Она последовала его примеру, и взгляд ее упал на шофера, который, купаясь в зеленых лучах подсветки приборов, слился с кабиной так, будто был ее частью. Когда они наконец прибыли на место, она думала о насекомых.

Наим ступила на площадку, покрытую решеткой из оргстекла. Площадка была подсвечена белым. Как только ее глаза привыкли к ослепляющему свету, Наим разглядела под решеткой провал в сотни футов глубиной. Там, внизу, было множество коридоров, по которым бродили охранники, — отсюда, сверху, казалось, что это муравьи снуют по внутренним ходам муравейника.

— Сюда! — указал охранник.

Ее завели в какой-то проход в темноте, откуда начиналась крытая галерея с заполненными водой бассейнами и растениями в горшках. Человек в красном одеянии помахал ей с другого конца. Стекла его очков посверкивали, как будто он пытался послать ей тайное сообщение.

— Мисс Фоксли! — воскликнул он. — Концы не близкие, не так ли? Полагаю, мы должны быть открыты для публики.

— Профессор Нейман? — Она протянула руку.

— Боюсь, что так! — улыбнулся он и взял ее под руку. — Сюда.

В его кабинет можно было добраться исключительно на лифте. Профессор уселся за массивный письменный стол, на котором были лишь обгрызенный карандаш, кружка с надписью «У меня ПМС» и декоративная грифельная доска с гравировкой «Профессор К. Нейман».

— Позвольте предложить вам что-нибудь? Кофе, чай… Есть у меня и легенький экстези…

Он потеребил завитушки бакенбардов.

— Нет, спасибо.

Было ли это предвкушением предстоящей встречи с Салавария, или же спартанский характер кабинета так повлиял на нее, но она не могла унять дрожь.

— Камера шесть! — воскликнул Нейман, поглаживая свои стянутые в хвостик волосы. Экран, занимающий всю дальнюю стену, вдруг ожил. — Я буду смотреть интервью, разумеется, — сказал профессор. — Вы будете в полной безопасности. Если Гиорси попытается встать со стула, он автоматически получит инъекцию фентанила.

Она едва слышала его. Ее глаза замерли на Салавария. Он уже не был тем жирным напыщенным монстром, который пялился со всех первых полос в утро своего ареста; это был жалкий кусок плоти, одежда висела на нем, подобно гигантским складкам болтающейся кожи. Волосы то ли выпали, то ли были очень коротко острижены: каждый бугорок на голове был открыт взору — удручающее зрелище.

— Что с ним случилось? — спросила Наим, приближаясь к экрану.

— Осознание вины, полагаю. Хотя, возможно, ваши, равно как и все иные, предположения смогут найти подтверждение через час или около того. Никому из нас не удалось вытянуть из него ни слова.

— Что? Ни единого слова?

Нейман покачал головой:

— Хотя он разговаривает во сне. Мы установили микрофон в его камере. Если хотите, можете послушать записи.

— Не сейчас. Мне не хотелось бы стеснять себя какой-либо информацией, которая может повлиять на ход беседы.

Она подумала о судебных фотографиях Лизы Четгл, первой жертвы, чьи останки свисали с веток дерева, подобно лоскутам ткани.

— Ну, хотя бы попытаться не стеснять.

Нейман подошел к ней, стоящей перед экраном. От него пахло сладким дорогим одеколоном, который, видимо, вызвал красноватое раздражение на коже. Профессор снова заговорил, заговорщицким шепотом, как будто его кабинет — это «окно в мир Салавария» — прослушивался. Вероятно, так оно и было.

— Прежде чем вы уйдете, позвольте показать вам мои апартаменты. Это занятно.

Наим взглянула на его пунцовое лицо и почувствовала, как тошнота подходит к горлу. Она догадывалась, что это будет не просто занятно.

Он слегка оживился при ее появлении, но не более того.

— Гиорси? Здравствуйте. Меня зовут Наим Фоксли. Ух, можно называть вас Гиорси? Вы ведь согласились поговорить со мной?

— Не надо разговаривать со мной как с идиотом. Я знаю, кто вы. С головой у меня все в порядке. Садитесь.

— Спасибо. Я… Видите ли, я не умею притворяться. Я немного взволнована. Я очень взволнована. Мне еще никогда не приходилось…

— Не приходилось что? Коротать время с серийным убийцей? Вы это собирались сказать? Или что-нибудь еще более экспрессивное? С извращенцем? Или еще лучше: с психом. С чокнутым гребаным психом.

— Заключенный два — четыреста тридцать три — двести сорок девять! Это нарушение! Еще одна такая выходка, Салли, и ты у меня будешь сидеть на хлебе и воде целую неделю.

Он взглянул вверх, затем закрыл глаза и улыбнулся:

— Прошу прощения, профессор. Вырвалось.

Их глаза снова встретились. Она с некоторой неловкостью отметила, что ей отнюдь не было это неприятно.

— И прошу прощения у вас, госпожа Фоксли… Хлеб с водой, однако, ради вашего блага. Тюремный произвол никуда не делся, знаете ли. День еще не кончится, а на мне будет рубцов — не сосчитать. Дубинка все так же популярна, даже на исходе столетия. Можно было бы ожидать, что они изобретут что-нибудь более современное. Поближе к «Звездным войнам». — Он указал рукой на стул напротив. — Я мог бы угостить вас чаем, но мне нельзя приближаться к чайнику, — сказал он.

Некая властность, которой ей не хватало в его облике, слышалась в его голосе.

— Я не хочу пить, — произнесла она пересохшими губами.

Они посидели в тишине, его глаза были печальны, без тени насмешки над ее неуклюжей возней с заготовками для интервью.

— Откуда вы родом?

— Из Кушмира, к югу от Мехединти, это в Румынии. Хотя я провел большую часть жизни в Венгрии, прежде чем перебрался сюда. В деревеньке Битче, с дедом и бабкой.

У нее наготове было множество вопросов, которые должны были разговорить его. Разговорить? Он знал, почему она здесь, — блеск его глаз говорил об этом. Эти вопросы были важны скорее для нее. Они были разминкой перед стартом. Но теперь ей стало ясно, что они не нужны. Ее «зачем?» было лишь беззвучным движением губ.

— Вы знаете, каково это — лежать в ванной, полной крови? — прошептал он. — Спать в кровати с трупами, которые не могут сомкнуть глаз? Вам знакомо чувство, когда вы берете самое неоспоримое — саму жизнь и своими собственными руками выворачиваете наизнанку, невзирая ни на то, что заложено в ней, ни на волю природы?

Не было ни тени злорадства, ни театрального пафоса в этом его откровении. Его голос стал сухим и монотонным, повествующим о своих навязчивых идеях, как будто он читал по писаному. Наим была рада, что ей не нужно задавать вопросы; Салавария сам неспешно вел ее по тропе человеческих страданий. Он начал тихо плакать, скупые слезы оросили его осунувшееся с синевой под глазами лицо. Он выглядел жалко и не походил на человека, вырвавшего плод из чрева Эмили Таскер и частично объевшего его лицо, в то время как мать в агонии истекала кровью.

— Я не делал этого ради себя. Я ничего не делал ради себя, — сказал он. — Я лишь пытался искупить вину своих предков и обезопасить семью, которая, как я думал, могла бы у меня быть. Представьте себе, — фыркнул он, поморщившись, — меня, кровопийцу, отцом. Журналисты подумали бы, что я засунул бы детей в пищевой контейнер вместо коляски.

Наим с отвращением отбросила от себя нарисованный им образ, прежде чем тот успел заиграть всеми красками в ее воображении. Она заметила, что даже не включила диктофон и что блокнот ее был пуст, а кончик карандаша все так же заострен. Не важно, его повествование вызвало у нее такой ужас, что она не сможет позабыть услышанное.

Их диалог походил на качание часового маятника. Время, казалось, сжалось, стало вязким, запуталось в кружеве его горького рассказа. Порой Салавария наклонялся так близко, что Наим с ужасом улавливала сладковатый тлетворный дух разложения в его дыхании, пока, едва не вскрикнув от облегчения, не распознала вдруг, что, видимо, это был аромат леденцов от кашля. Когда в камеру зашли охранники со взведенными затворами, она вдруг ощутила, что Салавария коснулся ее; она не нашла в себе сил отстраниться. А когда все-таки сделала это, то почувствовала между пальцами клочок бумаги.

— Я надеюсь, я сделал достаточно, — сказал он. — Если же нет, то, Бог свидетель, я здесь не в безопасности.

— Чего вы боитесь?

— Вы скоро это узнаете, — сказал он и кивнул. — Письменный стол.

Она сжала руку в кулак.

Оказавшись в машине, в относительной безопасности, Наим позволила себе длинный победный клич. Она трижды пыталась вставить ключ зажигания, но не могла — руки тряслись. Позабыв было о клочке бумаги, сейчас она развернула ее. Как Салавария позволили иметь карандаш и бумагу? Ей приходилось слышать о самоубийствах с помощью того и другого. Но тут она увидела, что клочком бумаги был старый автобусный билет, такой маленький, что его можно было спрятать под ногтем. Сообщение было написано кровью — тончайшая паутинка слов, выведенных чем-то не толще кончика человеческого волоса. Прежде чем она распознала в словах лондонский адрес, она поймала себя на мысли, что размышляет, кто стал «чернильницей» для этого пера.

Наим доехала на машине до Юстена, где пересела на метро в сторону Холлоуэй. Выйдя там, она перешла улицу и зашагала по Хорнси-роуд в сторону небольшого перекрестка с круговым движением. Охваченная волнением, которое нарастало по мере ее приближения к цели — до секретного лондонского пристанища Салавария оставалось пять минут пешком, — она зашла в кафе на углу выпить чашку чаю. Бумажка с адресом будто горела в кармане брюк. Наим следила за жирной медлительной мухой, которая уселась на пирог у стойки.

За чашкой чаю она вставила в плеер кассету и включила ее. Раздался голос Неймана, невозмутимый и четкий: «Ночь первая. Запись начата в 3.45 утра. Второе декабря 1999 года».

Послышался глухой шуршащий звук, — возможно, Салавария шевелился под одеялом, и затем после небольшой паузы послышались стоны.

«Боже, нет! — прошептал он. — Повелитель тьмы, умоляю, пощади меня. Пощади меня. Все, что я сделал, — это дань тебе. Это все было искуплением грехов. Оставь меня в покое…»

Запись оборвана, затем снова Нейман: «Ночь вторая. Ух, запись начата в 1.09 ночи. Шестое декабря 1999 года».

В этот раз звуки побоев были более явными и сопровождались каким-то скрипучим звуком, как будто кто-то царапал ногтем по стеклу.

«Уходите! — зашипел Салавария. — Оставьте меня. Я загладил свою вину».

Поскрипывание усиливалось, пока Салавария не закричал. Но как будто не ее вчерашний собеседник кричал так. этот крик был полон крови и отчаяния, вопль человека, который опасался за свою жизнь. Когда силы покинули его, он, задыхаясь, лишь повторял одно слово: «Аупир…»

Далее было несколько записей того же рода, и она заметила, что «беседы» с Салавария становились все более частыми — в конце концов он бывал атакован по четыре-пять раз еженощно. И каждый раз он произносил это странное, почти красивое слово: «Аупир».

Она расплатилась и вышла на улицу. Смеркалось, дул сильный ветер. Она плотно застегнула пальто и двинулась по указанному Салавария адресу. Хорнси-роуд простиралась перед ней — поток транспорта в полушарии холодного света. Вступив в туннель под железнодорожным мостом, Наим утонула в эхе собственных шагов. Не успела она пройти туннель, как вторая пара шагов завторила ее собственным.

Наим обернулась и увидела в десятке метров за собой высокого мужчину в черном свитере со стоячим воротником. На носу у него были очки с круглыми затемненными стеклами. Неужели за ней следит Нейман?

В руке мужчина нес бумажный пакет. Черное пятно темнело внизу пакета, там, где он держал его. Казалось, темнота сгущается вокруг него, как если бы он был магнитом для своей тени. Тонкое облако висело у его головы. Через мгновение Наим поняла, что это были мухи. Она ускорила шаг, испуганная паникой, которая неожиданно возникла внутри. Выудив ключи из кармана, она пересекла дорогу и бросила взгляд назад с противоположной стороны улицы. Мужчина не появился. Она побежала.

У входа в подъезд она стала жать на все квартирные звонки-кнопки, пока дверь не загудела, открываясь. Наим так быстро заскочила внутрь и захлопнула дверь за собой, что даже не успела обеспокоиться тем, что потревожила жильцов. Вообще-то, она намеревалась вести себя как настоящий разведчик. Щелкнув таймерным выключателем, включила свет и помчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, пытаясь дышать размеренно. Свет погас. Выругавшись, Наим медленно потащилась по краю рваной ковровой дорожки в поисках следующего выключателя. Как она попадет внутрь? Уж точно он не оставил для нее ключ под ковриком. Она решила проверить, прежде чем успела осознать абсурдность этой идеи. Но над наличником она нашла то, что искала. Когда свет погас во второй раз, она на ощупь вошла в квартиру Салавария. Случайно оказавшись у окна, Наим бросила взгляд на улицу. Тот мужчина был там, с трудом различимый в темноте. Его лицо казалось закопченным, как будто кто-то бездумно поводил пальцем по рисунку углем. Она смотрела, как он запустил руку в свой пакет и выудил из него что-то черное и мокрое, а затем опустил голову и зажал кусочек губами. Потянувшись было за вторым куском, он замешкался и бросил взгляд на окно. Кусок его ужина выскользнул из пальцев и шлепнулся на землю у его ног.

— О господи! — произнесла она и отошла от окна.

Она на ощупь нашла лампу, слегка задев абажур, и зажгла ее. Квартира Салавария внезапно проявилась вокруг нее. Гостиная была прибрана, хотя и покрыта тонким слоем пыли. Ей подумалось, что неплохо бы найти телефон и позвонить в полицию, но затем она рассудила, что это дурость и ей будет очень сложно объяснить свое присутствие в чужой квартире.

В комнате были книжные полки с подборкой современных романов и классики девятнадцатого века. Вазы с пропылившимися цветами. Журнальный столик завален журналами годичной давности. Наим не могла отвлечься от запаха. Он не был неприятным, и если бы не ее осведомленность о привычках Салавария, то не смогла бы предположить, что было его источником. Затхловатый и слегка едкий душок привел ее в ванную комнату, где в ванне лежали лоскуты человеческой кожи. Они были желтоватые и хрупкие, как нескрученный папирус. При ближайшем рассмотрении сходство даже усилилось: коричневая вязь татуировки растеклась по коже, обходя там родинку, здесь шрам. Наим не смогла разобрать слов. Помимо того что текст был на неизвестном языке, чернила так впитались в кожу, что превратились в бессмыслицу. Впрочем, в некоторых местах можно еще было разглядеть рисунок или, скорее, букву: тут и там стояла заглавная буква «Д» с точкой.

В углу позади Наим поленницей были сложены берцовые кости. На холодильнике стояла человеческая голова. На высохшую щеку была прикреплена памятка купить спички. Наим медленно двигалась по комнате, боясь задеть что-либо. Казалось, вдыхаемый ею воздух замораживает ее изнутри. На стене Наим разглядела картину с цветками календулы и фотографию Салавария за рулем спортивного автомобиля.

При выходе из коридора, соединяющего кухню с ванной комнатой, было небольшое помещение. Наим прикрыла дверь и увидела письменный стол, который упоминал Салавария. На столе лежал один-единственный предмет — толстая дневниковая тетрадь в синей кожаной обложке. Наткнувшись слева на стопку бумаги, придавленную чем-то глыбообразным, что совсем не хотелось разглядывать, Наим локтем отодвинула это с дороги и уселась на деревянный стул с высокой спинкой, который был высоковат для этого стола. Стул скрипел чудовищно. Она сконцентрировалась на густой вязи текста, надеясь переключиться с вызывающих ужас и отвращение находок вокруг себя на сенсационные разоблачения, которые искала, и, найдя, могла бы уйти. С нее уже было достаточно безумств Салавария.

Читать было трудно, но первая запись явно была датирована прошлым столетием, 18… каким-то годом. 1879-м? Она бегло просмотрела текст, водя пальцем по старательно выведенным словам. Тут и там отдельные части текста выделялись, в. том числе потому, что кто-то — вероятно, Салавария — подчеркнул их.

13 ноября 18…

Вот уже десять или одиннадцать дней, как мы в пути. Зимний ветер с яростью треплет нас, постоянно напоминая о той мертвой и холодной сущности, от которой мы убегаем. Ночами мы жмемся друг к другу, убеждая один другого, что он ушел навсегда, но и сами не верим этому полностью. Петр караулит, пока я кормлю Александра и укладываю его спать. Сегодня вечером он спросил нас, почему Убек не с нами. Я страшился этого момента. Сначала я не смог ответить. В конце концов я сказал ему, что она ушла в лучшие миры и умерла, чтобы спасти нас. Это зрелище — как тело ее в руках Драула разлетелось на части — останется со мной навеки. То, что мы поучаствовали в его изгнании из этого мира, — это благо, ибо никакие страдания этого ублюдка не смогли бы искупить того, что он сделал. Дорогая Убек.

17 ноября 18…

Жуткая ночь в Карпатах. У Петра лихорадка, и он бредит о лике ночи. Она окутывает его и пытается высосать жизнь из его легких. Волки не оставляют нас в покое. Они становятся все более дерзкими, несмотря на костры, которые мы разжигаем в сумерках. Страшные звери, они окружают костер со всех сторон и рычат на нас. Их глаза почти человечьи. Иногда из пасти выступает пена, которая кажется красной в отблеске костра. У Александра жар. Он говорит, что часто видит Убек среди деревьев, она улыбается ему и зовет поиграть с ней. Чем скорее мы уберемся из этих источающих болезнь мест, тем лучше. Я тоскую по нашему дому, где мы могли сидеть, глядя на ночной лес, на фонарики, зажженные в полях. Сейчас лишь бренные останки всего. Прах.

21 ноября 18…

Петру уже лучше. Погода прояснилась, так что мы можем покинуть предгорье и приблизиться к Сибиу. Когда любуешься закатом, кажется, что все плохое позади. Я уже почти верю, что завтра, как и обещает Петр, мы будем у его дяди и кошмар последних шести месяцев останется в прошлом. Мы молимся, что профессор Ван Хелсинг тоже в безопасности. А пока… Присутствие Драула кажется таким явным при внезапных порывах встречного северного ветра в ночи… Я молюсь за нас. Я молюсь за наши будущие семьи. Господи, спаси нас.

Наим зажмурила на мгновение глаза и резко распрямила спину. В спине что-то хрустнуло. Головная боль стала зарождаться где-то в глубине глаз. Она подумала о Драуле. Кто это, черт возьми? Ей вдруг стало зябко. Она поплотнее запахнула кофту и встала из-за стола. Подойдя к окну, Наим внимательно осмотрела улицу, но незнакомца нигде не было видно. Ее зрение, видно, забавлялось: в том месте, где раньше стоял незнакомец, темнота будто сгустилась в грязное пятно. Чтобы перестраховаться, она вызвала такси, а затем протерла все, до чего дотрагивалась в квартире, носовым платком, чтобы уничтожить следы своего пребывания. Ей не хотелось объясняться с полицией, если та вдруг когда-нибудь доберется до этого места.

Оставаться здесь — хоть даже ради минуты ожидания — было уже невмоготу. Она схватила сумку и устремилась к двери. Уж лучше послоняться по коридору. Трупный запах ударил ей в нос. В тот момент, когда Наим распахнула дверь, он разинул свой огромный рот с острыми, акульими зубами. У нее сперло дыхание. Она сделала шаг назад. Моргнула. Он исчез.

Наим перебежала улицу, едва сообразив захлопнуть за собой дверь. Заморосил дождь. Он легко касался щек, подобно пальцам играющего ребенка. В такси она еле внятно назвала свой адрес и утонула в сиденье. Газетный кулек, из которого ел незнакомец, носило ветром по тротуару. Она попыталась убедить себя, что дождь ухудшил видимость и что от этого ей почудилось черт знает что.

В ее собственной квартире пахло стерильной чистотой, как в больничной палате, только что помытой дезинфектором. Наим закрыла дверь на засов и вздохнула, сердясь на себя за излишнее возбуждение. Она сняла пальто и повесила его на вешалку, а сумку бросила на диван. В гостиной она налила себе бренди и включила автоответчик. Доктор Нейман интересовался, осталась ли она довольна посещением, ха-ха, надеюсь, до следующей недели. Ах да, кстати, что это там Салавария имел в виду, говоря о столе? Затем — мать Наим: всё ли в порядке и какие у нее планы на новогоднюю ночь? Снова доктор Нейман, интересующийся, можно ли встретиться с ней в нерабочей обстановке.

Она вздохнула и, взяв стакан, пошла готовить себе ванну. Когда она выключила воду, наступила такая тишина, что Наим отправилась в освещенную свечами гостиную и вставила пластинку в проигрыватель. Не важно какую. Скинув одежду, она закрыла глаза и позволила себе погрузиться в воду с головой. Когда стук в ушах стал слишком сильным, она вынырнула, как раз уткнувшись в острые края крана.

Наим провела пальцем по вчерашним шрамам, которые уголками — как предупредительные знаки — бежали по ее руке. Ее вены вздулись от жара. Они посинели и пульсировали в такт фортепианной музыке. Она поднесла бритву к запястью и стала легко надавливать, пока там не вздулась красная капелька. Затем к другому запястью. Затем к чувствительным местам вокруг сосков. Она представляла себе, как Салавария изголодавшимися губами припадает к горячей струе крови из ее растерзанных рук. Она полоснула себя по животу — три, четыре, пять раз, — просто разрезая кожу.

Затаив дыхание, Наим отбросила бритву подальше, прежде чем тяга к этому не завела ее чересчур далеко. Она обмыла раны, оплакивая привычную потерю контроля над собой и в то же время опасаясь, что однажды она таки не сумеет себя проконтролировать. Ее прошлое хлынуло на нее, и все, что она смогла сделать, — это остановиться и не потянуться за бритвой снова.

Воспоминание о парнях, разбрызгивавших иную жидкую субстанцию на пульсирующие точки ее тела, вызвало приступ тошноты. Тогда она говорила себе, что берет деньги в качестве самоподдержки, — лишь так можно было выжить, находясь на дне. Что вынуждена сводить концы с концами. Что должна заработать право делать это.

Наим вспомнились одинокие ночи, которые она коротала в углу сквота в надежде, что последняя горящая свеча дотянет до утра. Ухаживать за Дэвидом в темноте было даже еще более ужасно, чем быть в состоянии видеть его лицо, на котором одна гримаса нестерпимой боли сменяла другую. Ее подавлял парадокс ситуации — предлагать свое тело полускрытым сумраком мужчинам, которые, быть может, больны той же болезнью, что и ее возлюбленный. Иногда она пыталась спеть ему, когда купала его жалкую плоть и укутывала фланелью уродливые отображения саркомы Карпози. Она делала ему массаж, когда он кричал от боли при запорах. Она подмывала его во время пугающих приступов диареи и затем «инспектировала» то, что вышло из него. Она приносила ему апельсины и макароны, хлеб и фасоль. Ему нужна была объемная пища, ему нужны были витамины. Казалось, все это ничего не меняет. Наим припомнила, как уже в конце она как-то раз приподняла его голову, чтобы дать ему глоток воды. От этого легчайшего движения у него вдруг выпали волосы, что вызвало у нее оторопь. В ту ночь она вышла обслужить троих мужчин и на заработанное накупила достаточно транквилизаторов, чтобы не только прикончить его, но и последовать за ним, если у нее будет на это желание. В ту ночь, когда она на это решилась — почти неделю спустя, — она сидела и смотрела, как он угасает в конусе света от свечи, украденной ею в лавке. Казалось, он просто «тускнел» во время ее ожидания; шок от собственной бездеятельности в его умирании придал ей сил. Она засунула ему в рот восемь капсул диазепама и влила воды. Он забился в кашле — болезнь превратила его глотку в сыроподобную массу, — но проглотил таблетки. Он ничего не сказал. Даже не взглянул на нее. И умер.

Наим вытерлась, следя за уменьшающимися влажными пятнами на зеркале. Вскоре дымка сгустилась в тонкий диск, который затемнил центр ее отражения и остался там. После всего этого было так просто вернуться, сменить свой жалкий образ жизни на лучший… Потратив некоторое время на оценку собственных скромных знаний и умений, она отправилась изучать журналистику, оплачивая курс заработанным проституцией. Она умела писать, и ничто услышанное во время интервью не могло бы шокировать ее после того, что ей уже случилось повидать. Никто не мог бы ее запугать.

Так и было, пока она не встретила Салавария.

Наим заварила чай и отправилась с чашкой в гостиную, где уселась в темноте у открытого окна, наблюдая за людьми, живущими напротив. Те казались такими медлительными, потерянными, как будто брожение из комнаты в комнату стало — за неимением иных — целью их жизни.

Приближалась гроза. Она, как одеялом, накрыла квартал Кэнэри-Уорф, приглушив его ритм. Молнии рассекали небо над городом. Их энергичность не взбодрила ее, напротив, от грозы Наим почувствовала себя более изнуренной, как будто из нее высасывали жизненные соки.

Она нырнула в постель — и тут грянул гром. «Кем, черт возьми, был это Драул? — подумала она. — Господи, ну и денек!»

Наим спала беспокойно, ей снилось, как рой ленивых жирных мух атакует ее комнату. Некоторые нервно садились на ее раны и кормились там. Ей привиделось и нечто более крупное, мелькнувшее за окном. Странное чувство вдруг пробудилось в ней, так же как уже было однажды пятничным вечером, когда она с приятелем зашла в ресторан. Они были трезвы, все вокруг были пьяны: она была обессилена гнетущей силой вожделения в помещении, как будто алкоголь содрал все маски приличия, обнажив животное начало.

Рой отъевшихся мух взметнулся, подобно вышитой черными бусинами занавеси, и улетел. Она видела, как они срослись в единое целое там, за окном, где парил персонаж ее сна. Он повернулся и одарил ее жуткой улыбкой, и Наим узнала в нем незнакомца, с которым повстречалась возле дома Салавария.

«Наше время наступит!»

Каждое слово он произнес четко и с наслаждением. Хотя они находились по разные стороны оконного стекла, она прекрасно расслышала его.

«Я вернусь на исходе столетия».

Мягкое плотское тепло окутало низ живота, и сладкая дрема понесла ее куда-то вверх, пока комната не стала неприятно раскачиваться перед ее слипшимися глазами. Встав, она побрела в ванную, где плеснула себе воды в лицо, смущенная и расстроенная безразборчивостью своего влечения. Раны чудовищно зудели.

Вернувшись в спальню, Наим подошла к окну и стала смотреть, как сверкают после грозы умытые дождем фонари. Город казался посвежевшим, почти незнакомым. Очищенный, он обнажился перед своими жителями, которые вот-вот снова начнут загаживать его. Дороги были артериями, по которым текли транспорт и смог. Наим потерла запястья и ужаснулась их цвету в свете восходящего солнца, не думая о том, что сама себя поранила.

На следующий день она планировала обработать все записи и отправить черновик интервью с «кровопийцей» в редакцию. Она не могла заставить себя сидеть перед ноутбуком, причем не только оттого, что отвратительно себя чувствовала, хотя и это играло роль, но в основном оттого, что Салавария — это чудовище — вызывал у нее симпатию. Ей не хотелось загонять себя в те рамки, которые определил для нее редактор: описать кровожадного изверга, который прогрессирует в своем сумасшествии. Ей вообще не хотелось писать о нем. Ей хотелось только говорить.

После обеда Наим приняла решение. Она собрала сумку и натянула вчерашний свитер, поморщившись, когда ткань коснулась порезов. Ее груди отозвались болью там, где она иссекла их бритвой; живот выглядел так, будто его кто-то обстрелял мелкой дробью.

Она повела машину в северную часть города. Вдоль дороги тянулись рекламные щиты и праздничная подсветка — до начала нового тысячелетия, как она вдруг осознала, осталось всего два дня. Ей вдруг взгрустнулось, тоскливый взгляд упал на неокольцованный безымянный палец. Сердито она защелкала кнопками радио, пока не нашла джаз. Это помогло ей расслабиться. Это помогло ей совладать со смешанным чувством презрения и обыденности, которое уже захватывало ее, когда она шла повидать Салавария.

— Когда я был ребенком, в Битче, где я тогда жил, — сказал он, — возникла… сложная ситуация. В нашей деревне и в окрестных деревнях начали погибать дети. Их находили в неглубоких ямах, покрытых колотыми ранами. Истекших кровью. У некоторых были отрезаны головы, сняты — как крышка с пивной бутылки.

Безэмоциональность его голоса делала историю еще ужаснее и еще притягательнее. Наим вела машину, а в голове ее сладостно, подобно красному вину, звучали его восточные интонации.

Когда она подъехала к тюрьме, уже смеркалось и в ночи стала собираться буря. Господство лета было столь сильным, что казалось, солнечный свет вечен. Но тут небо затянуло черными тучами. Она побежала к двери — и ее впустили.

Один из насекомоподобных охранников направил на нее сенсорный датчик:

— Вы не записаны на сегодня.

В его голосе слышались металлические нотки. С трудом верилось, что за этой пластмассовой оболочкой скрывается человек.

— Я хотела бы прояснить кое-что. Сообщите профессору Нейману, что я здесь.

— Ему это известно. Я провожу вас.

Профессор Нейман, очевидно, только что облился дешевым одеколоном. Когда она вошла, он сидел за рабочим столом, с выражением изысканной скуки на лице, занеся шариковую ручку над толстым журналом для записей. Он походил на писателя, позирующего для книжной обложки.

— Имя? — решил он скаламбурить[19]. — Вот так радость! Для вас, разумеется! Ха-ха. Шучу-шучу…

— Я хотела бы увидеть Гиорси, — сказала она, стараясь не выдать нетерпения.

Его хорошее настроение вмиг улетучилось.

— Ага, — сказал он, — поздновато, однако. Он у себя. Личное время. Читает, наверное. Гадость какую-нибудь или что еще похуже.

— Мне нужно его кое о чем спросить. Это срочно.

— Завтра еще никто не отменял.

— Приближается новый год… В общем, завтра последний день старого года. Сомневаюсь, что смогу выбраться из города, даже если захочу.

Он с нахальным видом повел головой:

— А почему бы вам не остаться у меня? Мы могли бы поужинать вместе, и моя квартира лишь…

— Профессор, прошу вас!

В ее голосе послышались стальные нотки — обычно они предназначались редактору, когда тот начинал буйствовать. Прием сработал.

С кислым выражением лица он дал ей знак следовать за ним. Вместе они покинули царство полированных стен и холодного освещения и на лифте приехали в промозглый ослепительно-белый холл, кишащий насекомоподобными охранниками и освещенный светом столь ярким, что Наим почти удалось разглядеть призрачную бледность кожи за защитным забралом их шлемов.

— Мы называем это место Пентхаус, — сказал Нейман, к которому вернулась его привычная напыщенность. — Здесь живут наши опасные преступники. Лифт, на котором мы приехали сюда, — единственный вход и единственный же выход, если не считать секретного туннеля, ведущего к вертолетной площадке на крыше. У них тут красивый вид из окна. Мы обращаемся с нашими Ганнибалами лектерами с большим почтением.

Они миновали множество массивных стальных дверей с окошечками. В некоторых из них виднелись лица, примкнувшие к запотевшему стеклу, — можно было разглядеть лишь безумные глаза и рот. Нейман остановился и приложил руку к панели генетического контроля у двери. На дверное окошечко с внутренней стороны был прилеплен листок бумаги, на котором был тщательно выведен черный крест.

— Вы позволяете им иметь письменные принадлежности?

— Да. Только уголь. Сами понимаете.

Он махнул рукой. Два охранника выросли по обе стороны, когда они зашли в камеру. Лунный свет, минуя бумажные кресты на стекле, залил оснащенное кондиционером помещение. Салавария, полностью обнаженный, в углу камеры чертил что-то углем на коже. Он изрисовал всего себя черными крестами. Рядом валялась разорванная книга.

Увидев Неймана, он вскочил и с распростертыми объятьями бросился к профессору. Тут же ствол винтовки охранника уткнулся ему в горло.

— Профессор… — сказал он.

И Наим было приятно услышать сдержанность в его голосе. Она поймала себя на том, что таращится на его поникший член, который был разукрашен в той же манере.

— Профессор, вы принесли мне распятие?

— Не сейчас, Гиорси.

— Но вы сказали…

— Госпожа Фоксли пришла повидать вас.

Нейман удалился — надо полагать, в свое орлиное гнездо, откуда мог следить за встречей на экране. Охранники остались, но Наим было ясно, что Салавария не намерен бунтовать. Она села рядом с ним у стены, отодвинув в сторону пару страниц. Одно предложение из книги бросилось ей в глаза: «Наяву или во сне, никогда он не чувствовал себя более живым».

— Вы не хотите одеться? — спросила она.

— Мой вид вас смущает?

— Нет.

Они помолчали. Размеренное синтетическое дыхание охранников раздражало ее, она была здесь и не знала, как продолжить.

— Вы ходили туда, — сказал он.

— Я ходила.

— И?..

— И это отнюдь не доставило мне удовольствия.

Он закрыл глаза:

— Я знаю. Прошу прощения. Я не мог вас предупредить. Вы могли бы и не пойти, если бы знали заранее.

— Кто этот Д.? — спросила она. — Кто этот Драул?

Опасаясь последствий, он, как Наим смогла заметить, удержался от того, чтобы не рассмеяться, но зловещая усмешка промелькнула все же на его изможденном лице, разрисованном угольными крестами.

— Не Драул, — сказал он. — Не Драул.

— Кто это, Гиорси? И что означает «аупир»?

Его голова резко дернулась. Жилы канатами выступили на шее.

— От кого вы услышали это слово?

— От вас. — Она в смущении опустила глаза. — Профессор Нейман одолжил мне некоторые записи, сделанные во время вашего ночного бреда. Ваш голос звучал беспокойно.

— Вы не поверите, если я скажу вам.

— Попытайтесь.

— Он придет убить меня. Я умру еще до скончания века.

Слезы показались в его покрасневших, полных отчаяния глазах, готовые вот-вот оросить щеки.

— Никто не сможет причинить вам вреда. Здесь лучшая охрана, чем где бы то ни было. Вероятно, проще отсюда выйти, чем сюда войти.

— Он найдет меня.

— Кто, Гиорси? Кто?

— Дракула.

Он произнес это имя ровно, без эмоций. Ей подумалось, наполненный газом шар издал бы такой звук, если бы его прокололи. Мгновение она размышляла, затем нахмурилась:

— Что вы имеете в виду?

— Он аупир, — сказал Салавария, очевидно впадая в истерику.

Он схватил ее за руку. Охранники шагнули ближе.

— Он аупир. Он вампир!

Наим знаком велела охранникам отойти:

— Оставьте его. С ним все в порядке. С ним все в порядке.

Охранники слегка подались назад, но держали оружие наготове. Ливень забарабанил в окна, заставив ее вскочить. Где-то далеко над серым шоссе сверкнула дугой молния.

— У вас есть распятие? — спросил Салавария, окидывая взглядом ее шею.

— Нет, но я могу достать его для вас.

— Они не позволяют мне носить его. Они думают, что я с его помощью покончу с собой. — Он рассмеялся сухо и раздраженно. — Ведь я уже мертв.

— Гиорси, — попыталась она утешить его, — постарайтесь успокоиться. Что это вы там говорили про вампиров?

Он, натянутый как струна, поперхнулся словами:

— Мои предки приложили руку к поимке графа. Они помогли найти его. Он вернулся уничтожить тех, кто мог бы представлять для него опасность.

— Граф?

— Дракула! Господи, вы ничего не знаете!

— Гиорси, вы несете какую-то чушь.

— Послушайте! Он вернулся. Он хочет прервать все кровные линии, которые опасны для него. Превентивные меры и месть.

— Но…

— Расскажите мне, что вы видели в ту ночь, когда поехали в Холлоуэй. Все. До мельчайших подробностей.

Она стала рассказывать, бросая нервные взгляды на непроницаемые лица охранников. Когда она упомянула о незнакомце у дома, ее голос дрогнул.

— Это забавно, но я вспомнила о нем только сейчас. Как я могла забыть о нем? Он был отвратителен, он ел…

— Он сказал вам что-нибудь?

Она поднесла палец ко рту:

— Нет. Но потом мне приснилось, что он сказал мне кое-что. О боже, я забыла…

— Он обладает огромными способностями. Он может играть вашими мыслями. Что он сказал в вашем сне?

Она рассказала ему. Он будто вдруг сжался — даже больше, на что его отощавшее тело было способно. Все его пренебрежение исчезло.

— Вы верите, что давняя трагедия как-то связывает нас, что история уготовила нам что-то? Что-то исключительно несчастливое? Какую-то беду?

Непрошеное воспоминание пришло к ней — о темной фигуре, «имеющей» ее сзади, в то время как ее друга, бьющегося в лихорадке и не замечающего ничего, рвало в углу промозглой комнаты.

Она встала и направилась к двери.

— Остерегайтесь своего прошлого, — сказал Салавария. — Опасайтесь поступков ваших предков.

Она вымокла насквозь, пока шла к машине. Черные грозовые облака вспыхивали белым огнем, освещая здание тюрьмы. Казалось, сам воздух может в любой момент вспыхнуть и поглотить ее. Руки зудели. Она бросила взгляд на свой влажный свитер как раз в тот момент, когда жирная личинка мухи отвалилась от манжеты. Наим с отвращением дернулась и начала шарить по сиденью, пока не скинула личинку на пол. Она раздавила личинку на коврике. В поту, несмотря на дождь, и задыхаясь, она осторожно отвернула рукава. Ее порезы отекли и источали влагу, кожа вокруг была синевато-багрового цвета. Четыре-пять личинок гнездились в липкой вздутой плоти. Наим взвизгнула и выскочила из машины в бурю. Она повыдергивала личинки, замирая, когда чувствовала движение каждого сального белого существа.

Боже, а вдруг их головки остались внутри? Даже несмотря на пустой желудок, ее вырвало. Утерев тонкую размазню рвоты с подбородка, она стащила свитер и, выкинув его, пошла обратно к машине. «Спокойно. Спокойно, девочка».

Через пару минут Наим пришла в себя настолько, что смогла повернуть ключ зажигания и выехать с тюремной территории. Она проехала десять миль, уставившись на извилистую линию дороги, прежде чем поняла, что едет на север. Остановившись у авторемонтной мастерской, она обмоталась в чехол с заднего сиденья. В туалете она тщательно вымыла руки, морщась от едкости мыла. Ей было безразлично, что кто-нибудь может заметить ее раны.

У соседней раковины какая-то женщина, зажмурившись, мыла голову. Ее брошенный тут же джемпер Наим без труда прихватила с собой.

Она купила сэндвич и пару банок кока-колы, а в аптечном отделе несколько кофеиносодержащих таблеток от усталости, антисептик и бинт. В машине Наим обработала раны, а затем достала из сумочки мобильный телефон. Ей пришлось поразмышлять минуту-другую, но затем номер таки всплыл в памяти.

Хотя, может, ее и нет дома — уехала встречать новое тысячелетие с родственниками.

— Алло.

— Алло. Мег? — Наим вдруг чуть не прослезилась.

— Да. Кто это?

— Мег? Мег? — Она не могла продолжать.

— А… Это… это ты, Наим?

— Мег, помоги мне.

— Где ты, голубушка?

— Я в дороге. Можно к тебе заехать?

В трубке послышался легкий звон, будто фарфоровую чашку поставили на блюдце. Это был прекраснейший звук, который Наим приходилось слышать.

— Конечно, — сказала Мег. — Приготовить тебе ужин?

— Нет. Я, вероятно, не появлюсь раньше завтрашнего утра. Оставь ключ у двери. Я войду сама — не подниматься же тебе из-за меня.

— Дорогая, что-то не в порядке?

— Господи, Мег, а что в порядке?

Стиль ее вождения стал каким-то лихорадочным, не свойственным ей. Дороги были пустынны. Полоски земли разбегались от шоссе и сменялись серыми бетонными стенами и натриевыми лампами городков. Когда промышленные пустыни Мидленда остались позади, местность, казалось, утонула во мраке. Ее усталость завладела светом и тенью, смешала их в клейкий комок и сунула его под нос. Наим думала, что это дождь, пока не услышала протестующий скрип дворников по сухому стеклу. Она открыла окно и включила джаз: Телониус Монк и грач «Боливар-блюз». Скрип продолжался. Может, что-то застряло в колесе. Или это были птицы, невидимые в темноте.

Проехав Кендал, она от усталости съехала на самый край дороги, но, наехав на ограждение, очнулась, резко затормозила и остановилась. Проглотив четыре таблетки кофеина, Наим запила их колой и съела половину сэндвича. Зазвонил телефон. Это был профессор Нейман:

— Наим, прошу прощения за поздний звонок.

Впрочем, сожаления в его голосе не чувствовалось. Зато чувствовались облегчение и желание поговорить с ней. Чувствовалось замешательство.

— Что такое?

— Я насчет Гиорси. Он умер.

Она не была потрясена новостью. Она почти ожидала ее.

— Как это случилось?

В трубке было молчание, но ей казалось, что Нейман всхлипнул. Связь была плохая, много шумов. Слова было сложно разобрать.

— Кто-то… ворвался. Вся стена залита кровью, Наим. Кровь повсюду. И он забрал его голову.

— А охранники?

— Они тоже убиты. Была перестрелка. У нас тут сейчас половина всех бедфордширских полицейских кинута на поиски ублюдка. Кто бы это ни был, он, думаю, должен быть серьезно ранен.

«Я бы не была в этом так уверена».

— Профессор Нейман, вас плохо слышно. Сильные помехи на линии. Можно, я перезвоню вам?

— Эй, Наим, это не помехи. Это мухи. Вся камера кишит чертовыми мухами.

Она добралась до Обана в четверть шестого утра в последний день второго тысячелетия. Этот тихий, как будто притаившийся, городок так разительно отличался от Лондона, что, казалось, находился в другом измерении. Наим, потеряв на мгновение ощущение своей связи с окружающим, запаниковала, подобно подводнику, страдающему кессонной болезнью. Пустынные улицы казались воплощением ее кошмаров о всеобщем вымирании и о том, что заря нового тысячелетия закроет главу под названием «человечество». Но тут пожилой мужчина вывернул из-за угла, а с ним пудель в клетчатой попонке.

Наим дико и опустошенно расхохоталась. Разобравшись в паутине улиц, она легко вспомнила дорогу к дому Мег. На машине она миновала перегонный завод на холме у порта и припарковалась на склоне — ближе к дому Мег уже было не подъехать: дорога в этом месте начинала сужаться, превращаясь в тропинку. Остаток пути она прошла пешком и оказалась у двери, запыхавшись.

Как Наим и предполагала, Мег ждала ее. Они надолго слились в объятии на пороге. Наим утонула в водовороте простых домашних запахов халата Мег, который так напоминал ей о Дэвиде.

Наим расположилась на кухне и, пока Мег заваривала чай, потянулась было за пирогом, однако кусок не шел ей в горло. Она уже не могла разобрать, где слова Мег кончались или начинались. Спокойный тон беседы усыплял ее все сильнее.

— Мне нужно поспать, — пробормотала она, вдруг почувствовав непреодолимое желание упасть головой на подушку. — Прости. Поговорим утром, потом.

Мег отвела ее в маленькую комнатку и пожелала спокойной ночи. Наим безуспешно повозилась с джинсами, оставила эти попытки и повалилась на кровать. Ей почудилось какое-то движение за окном и вдруг с ужасом подумалось, что она все еще ведет машину по шоссе, что эта удобная кровать лишь дурная шутка воображения. Через мгновение она уже спала.

Она уже довольно долго шла вдоль галечных береговых налов гавани, прежде чем осознала, что это сон. Но он казался реальностью. С холма тянуло холодком. Дымка висела над водой. Где-то вдалеке кричал ястреб. Дальний утес из-за растущего на нем вереска казался отделанным пурпурной замшей.

Она бросила взгляд на ноги и увидела на одной лодыжке черное расплывчатое образование. Она попыталась стряхнуть его, но оно осталось, вяло перемещаясь в лад ее движениям, как морская водоросль, барахтающаяся в потоке. Это место горело и казалось онемевшим. Кровоточащая рапа на ноге поразила ее не больше, чем осознание своей полной наготы. Рыбацкие лодки смутно вырисовывались в тумане, их паруса поникли, подобно усталым духам. Она наткнулась на первое из тел, исколотое, распоротое, выпотрошенное, истекшее кровью и брошенное. Она дотронулась рукой до мертвенно-бледной плоти и, облизнувшись, отправилась в темноту, почти столь же абсолютную, как то, что танцевало у ее ног…

Наим проснулась в раздражении. Изо рта тянулась нитка паутины. У нее проснулся волчий аппетит. Сев на кровати, она заметила, что, должно быть, ночью скинула одежду. Ее сновидение так глубоко засело в голове, что она припомнила все до мельчайших подробностей.

Подойдя к окну и раздвинув занавески, она задержалась, следя за ярко-красным траулером, который, вспенивая воду, шел в открытом море к устью Лорны.

На кухне Мег жарила яичницу с беконом.

— Привет, девочка! — сказала она.

И сердце Наим дрогнуло. Этими словами приветствовал ее обычно Дэвид.

— Доброе утро.

— Почему ты хромаешь? Отлежала ногу во сне или что?

Наим взглянула на свою ступню. Кожа на ней была багровой. Между пальцами запутались водоросли. Стиснув зубы, она села. На ноге были две рваные раны, бескровные и белые.

— Не знаю, — ответила она, — должно быть, я ушиблась вчера и не заметила этого.

Невзирая на голод, она не смогла заставить себя проглотить хотя бы кусочек. Голова кружилась до тошноты.

— Ну, Мег, какие планы на последний день двадцатого столетия? — улыбнулась она. — Скверные дела.

К обеду Наим чуть пришла в себя, затем они вместе прогулялись по городу до места, где от последнего строения дорога убегала вдаль и терялась в горах Портнакроиша. Они говорили о Дэвиде, о СПИДе, о том, как они приезжали навестить Мег в былые времена: темы хорошо известные и многократно обсужденные — это было именно то, что надо. Но вот Мег спросила ее о Лондоне и причинах, заставивших уехать столь стремительно, — и Наим замкнулась, обрадованная своей неспособностью представить изуродованное тело Салавария.

— Что будет вечером? — спросила Наим. — В Обане будет праздник?

— Разумеется, — сказала Мег, сжимая руку Наим и вглядываясь в ее лицо, пытаясь разгадать причины ее страданий. — Мы прекрасно проведем время.

После возвращения домой Наим вздремнула еще немного. Проснувшись, она почувствовала неладное. Ночь затопила город. Вдоль побережья были разожжены костры. Их оранжевые отблески плясали на поверхности воды, а дым поднимался, укутывая в саван луну.

Мег сидела внизу, в своем кресле-качалке. Ее тело было распорото сверху донизу. Туча мух чернела в воздухе, пируя на блестящих клочьях потрохов, которых казалось слишком много, чтобы помещаться когда-то в теле Мег. Голова Гиорси Салавария, черная и уродливая, глазела с лежащей на столике пластиковой салфетки, украшенной изображением битвы при Бэннокберне. «Он выглядит в стельку пьяным», — подумала Мег, возвращаясь в прихожую.

Она выскочила на улицу и поспешила на побережье, где толпы людей собирались встретить Новый год. Наим ощущала разумность и могущество векового зла, витающего в воздухе, подобно дыму от горящих костров. Но здесь, среди простого народа, она будет в безопасности. Она потирала руки, напуганная своей уверенностью в том, что это она ответственна за всю эту пролитую кровь, что Гиорси был козлом отпущения, заплатившим за ее преступления.

— Это абсурдная мысль, — произнес голос, который, казалось, звучал со всех сторон.

Мужчина, стоящий впереди, повернулся к ней лицом. Она сжалась от страха перед ним, перед его пылающим злобой взглядом. Когда он снова заговорил, рой мух вылетел у него изо рта. Он был невероятно красив и столь же беспредельно омерзителен — зрелище, от которого ее бросило в сторону. Его глаза казались такими глубокими, что ей было трудно не сделать шаг вперед, чтобы заглянуть в них.

— Я так ослаб… — сказал он. — Я так долго спал. Но я призван. Новое тысячелетие манит меня, как мир манит дитя в чреве матери. — Он поднял руки — ногти на них выскочили веером пружинных ножей. — Пойдем со мной.

Она последовала за ним, ее лодыжка зудела, будто крови там не терпелось пролиться снова.

— Для тебя я сделаю это красиво, — сказал он, когда прозвонил колокол и какой-то голос, далеко-далеко, выкрикнул: «Осталось десять секунд!»

В стороне от толпы, глубоко в тени, он наклонился к ней.

— Когда-то я любил девушку, очень похожую на тебя. Ее кровь течет в твоих жилах. Я слышал, как твоя кровь взывает ко мне с самого твоего рождения. Ты последняя из тех, кого нужно заставить замолчать. Кровные линии, которые устроили заговор, чтобы остановить меня, теперь прерваны. Все кончится здесь. Все кончится сейчас.

— Пять, четыре, три…

Его ногти полоснули ей по горлу, перерезав сосуды. Она еще пыталась дышать, кровь красной пеной выступила у рта, но боли не было, был только взгляд его глаз, расширяющихся, подобно красным кометам в ночном небе.

— Мина, — прошептал он. И зловеще улыбнулся, показав длинный ряд зубов.

С Новым годом! С новым тысячелетием!

Когда жизнь хлынула струей с ее губ и горла, она почувствовала какое-то обновление в своем теле, как будто был и иной путь — с ветром в волосах и охотой за жарким упоением. Она пыталась заговорить, спросить его почему, но могла только брызгать кровью и журчать ручьем перерождения, когда он вдруг повалился на нее, примкнув к ее рту тем, что считал своим.