Диссидент-3: Дайте собакам мяса

Глава 5. «Так рано старят мелкие невзгоды»

Я не добивался разработки Виктора Красина. Спросил разок, получил отказ, который наложился на другой отказ – и написал рапорт об увольнении, о чем пожалел уже через несколько часов. И вот теперь, спустя почти полгода, кто-то – я ставил на Денисова – вспомнил о той моей просьбе и реакции на отказ, предложил вернуться к этой идее и возглавить группу, которая будет под микроскопом изучать жизни Якира и Красина и добиваться от них показаний на сообщников. Очень лестное предложение, как раз соответствующее моему новому званию. Вот только кидаться в этот омут с головой мне очень не хотелось.

Я мало что помнил об этом деле. Для меня это были какие-то совершенно не актуальные события из доисторических времен, и помогла только работа с издательствами, что издавали всякую ересь – но и от тех книг в голове остались какие-то крохи. Иногда я жалел, что полный доступ у меня имелся только к памяти «моего» Орехова, который в таких вопросах был не помощник, а вот моя собственная так и оставалась дырявым дуршлагом.

Впрочем, даже тех крох было достаточно, чтобы опасаться влезать в разборки советской власти с Якиром и Красиным. Давили их долго, больше года, но они выбрали верную тактику, сдавали мелочь и по мелочи, которую следователи и оперативники вынуждены были отрабатывать на полную катушку, тратя время на безделицы. Но до суда их дотащили, присудили года три каждому, потом передумали, сократили срок до фактически отбытого и отпустили на волю. Вот только признания Якира и Красина и даже их пресс-конференция с раскаянием перед западными журналистами не пошла «пятке» впрок.

Соратники единодушно заклеймили обоих предателями и прекратили с ними всякое общение. Якир переживал это тяжело, пил горькую и умер в восьмидесятые, всеми забытым – кроме семьи, разумеется. Красин добился эмиграции, его даже выпустили и деньгами снабдили на первое время, но счастья на чужбине он не нашел, а остаток жизни провел в неудачных попытках оправдать своё сотрудничество со следствием. [1]

На диссидентском движении их арест сказался примерно никак. То есть у тех, кого они называли, были какие-то неприятности, которые, скорее, можно назвать легкими неудобствами. А все остальные смотрели на эти танцы КГБ вокруг Якира и Красина с любопытством естествоиспытателей, обнаруживших новый ритуал у дикого племени из лесов Амазонки. Вволю насмотревшись, они окончательно выработали линию поведения – ничего не подтверждать, никаких фамилий не называть, всё отрицать – и практически парализовали нормальную работу следственных отделов Пятого управления. Коллеги, конечно, нашли противоядие – я его уже озвучивал и Денисову, и Семичастному, – но поздно, да и применяли его не в полном объеме, так что получилось так себе.

Но даже так к середине восьмидесятых от диссидентского движения остались рожки и ножки, вот только оказалось, что проблема гораздо глубже и шире. Вскоре началась перестройка, страну начали рвать по границам республик – и в результате порвали на пятнадцать частей, причем первую скрипку играли вовсе не диссиденты, на борьбу с которыми были фактически потеряны годы. Пятое управление упустило все остальные направления, в том числе и процветающий в союзных республиках национализм, который как раз был врагом более серьезным. Диссиденты обеспечили бандеровцам и прочим лесным «братьям» передышку лет на десять, которых тем вполне хватило.

В общем, это было дело, которое могло обеспечить мне целый год бравурных отчетов и хороших показателей. Когда группа под моим руководством доведет Якира и Красина до суда и той пресс-конференции, сверху прольется водопад наград – всяких медалек, орденов, ордеров на квартиры, премий и новых званий. Конечно, меня вряд ли сделают подполковником – всё же год для такого карьерного рывка очень малый срок, – но потом мне наверняка поручат что-то не менее вкусное... В общем, года через три я буду сидеть в центральном аппарате и поплевывать в потолок под непосредственным руководством товарища Бобкова. Но и только. Для страны это дело не только не нужно, но и вредно.

К тому же через три года наступит семьдесят пятый год. В восемьдесят втором умрет Брежнев, ещё через год – Андропов, потом – Черненко, за ним – Горбачев, который пока секретарил в Ставрополье и не думал, что доберется до самых высот советской иерархии. Ну а Горбачев начнет свою перестройку, которая будет означать конец всего. Ещё через несколько лет всем нам в Комитете придется активно каяться, чтобы остаться на свободе, и ещё более активно лизать задницы новым демократическим правителям, если мы вдруг захотим продолжить работать по прежнему профилю. Мне будет всего сорок восемь лет – в принципе, хороший возраст, чтобы замутить собственный бизнес под прикрытием оставшихся в системе коллег. Но ещё лучше для этого возраста – не осваивать новые способы выживания, а заниматься тем, что знаешь и умеешь. И развилка для меня находится не там, в 1991-м, а здесь, в кабинете полковника Денисова.

***

– Насколько широкие полномочия у группы? – спокойно спросил я.

Денисов с усилием пожал плечами.

– Достаточные, чтобы решить поставленную задачу.

Я промолчал, ожидая продолжения, хотя видел, что начальнику очень не хочется про это говорить. Его можно было понять – диссидентов уровня Якира всегда вело центральное управление, московская «пятка» была на подхвате, а тут Лубянка проявила неслыханную щедрость. Это дело выглядело достаточно простым и богатым на награды, такими просто так не разбрасываются, а потому опытный Денисов видел во всем этом какой-то подвох. Правда, у него не было моего послезнания, поэтому он не знал, чего опасаться, а потому боялся сразу всего. Но привычка к подчинению у него тоже имелась, к тому же создаваемая следственная группа решала – пусть и на время – мою проблему. Ведь мне действительно уже не было места на уровне управления – ещё бы, целый майор, которому прожженный диверсант Чепак дал очень лестную характеристику.

– И какая задача стоит перед группой? – я не собирался сдаваться и лишь надеялся, что Денисов выгонит меня не сразу.

– Якира задержали на два месяца... – нехотя сказал полковник. – Предполагается, что за это время следствие будет завершено. Группе ставится задача определить степень вины подследственных и выйти в суд с вескими доказательствами этой самой вины.

Мне захотелось завыть на луну. Всё обстояло примерно так, как я и предполагал – начальство хочет по-быстрому извлечь из дела Якира и Красина все возможные дивиденды, что, в принципе, логично. Но в центральном аппарате сидят далеко не дураки, там понимают, что за два месяца управиться нереально, потом придется выходить с ходатайством о продлении следствия, придумывать для этого какие-то доводы, краснеть перед высшим руководством. В общем, легкое дело на глазах превращалось в геморрой гигантских размеров – и его решили тихо слить на московское управление, которые и будут крайними.

– Юрий Владимирович, по какой статье задержали Якира? – спросил я.

– По семидесятой, по какой ещё? – он недоуменно посмотрел на меня.

– Тогда за два месяца не управиться, – уверенно сказал я. – Помните прошлогоднее дело Надежды Емелькиной? – Денисов кивнул. – Это, кстати, жена Красина. С ней всё было гораздо проще – она провела несанкционированную акцию, её и арестовали по другой статье, доказательства были железобетонные, но следствие тянулось почти полгода. С Якиром так не получится. Даже если прямо завтра провести допрос, суметь его запугать или как-то иначе развязать ему язык, то два месяца уйдет только на предварительную проверку того, что он скажет. А если он через неделю скажет ещё что-нибудь? Придется ждать, пока наши сотрудники проверят результаты первого допроса, потом ещё два месяца – пока они разберутся, что он ещё наболтал... В общем, я предполагаю, что расследование займет не меньше года – и это ещё очень оптимистичный срок. А дадут ему года два или три, больше по семидесятой статье нельзя. [2]

Повисло тяжелое молчание. Первым не выдержал Денисов.

– И что же ты предлагаешь – отпустить его с миром? – с плохо скрытым раздражением спросил он.

Я покачал головой и снова спросил:

– Насколько широкие полномочия у группы?

Я вёл себя слегка нагловато, но имел для этого все основания. Приказ, который Денисов пока мне не подсунул, лежал неудобно, но явно был оформлен по всем правилам и вышел из недр центрального управления. Я подозревал, что и подпись под ним стоит соответствующая – либо самого Андропова, либо его заместителя Цвигуна. Поэтому мы с полковником находились примерно в равных условиях – и оба должны думать, как выполнить распоряжение начальства с наибольшей выгодой и с наименьшими потерями. А общие цели, как известно, сближают людей лучше всего другого – и я мог позволить себе некоторые вольности, а Денисов мог позволить себе не обращать на них внимания. Кроме всего прочего и он, и я прекрасно понимали, что после этого дела мы перестанем быть начальником и подчиненным. А вот куда мы разойдемся – вопрос вопросов, и ответ на него целиком и полностью зависит от того, как я справлюсь с Якиром. Поэтому Денисов до сих пор не выгнал меня из кабинета, а смиренно принимал правила игры.

– Широкие, – ситуация не делала характер полковника лучше, и говорил он очень неохотно. – Очень широкие полномочия. В пределах закона, разумеется.

– Разумеется, – кивнул я. – Я и сам не рвусь нарушать уголовный кодекс. На это у нас смотрят косо.

Денисов всё же улыбнулся, хотя и с легкой кислинкой на лице.

– Так ты берешься? – спросил он и двинул приказ ближе ко мне.

Я даже не посмотрел на эту несомненно важную бумагу.

В любой организации есть правила, и Комитет – не исключение. Если ты отказываешься выполнять приказ такого уровня, то будь готов заплатить за это определенную цену. То есть уволиться моментально, без выходного пособия и права на заход в свой кабинет, где могли остаться какие-то дорогие сердцу сувениры. Мне очень хотелось поступить именно так, вот только...

Вот только это означало, что я сдался. Следственная группа всё равно будет создана и её кто-то возглавит – как и было в той истории, которую я помнил. Коллеги будут ковыряться с Якиром и Красиным тот самый год, доведут дело до суда, получат причитающиеся плюшки, и будут уверены, что победили зло. Свою ошибку они поймут – если поймут – очень поздно, когда ничего нельзя будет исправить. И здесь, в 1972-м, только я знаю, что выбранный следователями путь ведет в тупик, а потому надо делать что-то иное, что позволит выйти из этой авантюры с Якиром с наименьшими потерями.

Правда, ещё одной проблемой было то, что я понятия не имел, как выглядит это «иное».

– Юрий Владимирович, прежде чем я скажу «да», нужно обговорить пару моментов, чтобы в дальнейшем у нас не было недопонимания, – сказал я.

– Ну... давай, Виктор, излагай, – Денисову некуда было деваться.

– Во-первых, Якир не является руководителем диссидентской организации, – уверенно сказал я. – Я вам уже говорил это, вы со мной спорили, но я убежден, что если у наших антисоветчиков и есть руководители, то сидят они в Лэнгли, хотя и это не факт, это, скорее, хозяева. Американцы просто используют это движение, но возглавлять его... в общем, искать руководителя я не буду и этой группе не дам.

Я положил руку на приказ, полковник непроизвольно перевел взгляд туда, но быстро справился с собой.

– Упертый ты... Но ладно, принимается. Что дальше?

– Дальше... дальше – следствие из «во-первых». Якир знает очень многих из своей среды и может что-то рассказать про каждого, но мы и так их всех знаем поименно, по каждому собраны досье, фактически мы можем брать любого из этой компании и спустя некоторое время доводить дело до суда. Но... но мы этого не делаем. Почему?

Мой вопрос немного удивил полковника.

– Виктор, не заставляй меня рассказывать тебе азы, – наставительно произнес он.

– И всё же, Юрий Владимирович, почему? – я умел быть настойчивым.

Он поджал губы, немного помолчал, но всё же ответил:

– У нас ограниченные ресурсы, ты и сам прекрасно это знаешь.

– Именно! – обрадовался я. – У нас мало людей, мало следователей, мало оперативников. Поэтому эта группа, – моя ладонь снова накрыла приказ, и взгляд Денисова снова вильнул в ту сторону, – не будет заниматься кропотливой проверкой всех полученных сведений, которые нам будет порционно сливать этот Якир, потому что это займет тот самый год, о котором я говорил.

– Так следствие не ведется, Виктор, – Денисов выглядел очень недовольным. – Ты это знаешь не хуже меня.

– Знаю, – кивнул я. – Но стандартные методы тут не сработают. Мы просто утонем, вся работа будет парализована – не только отдела, но и управления в целом. Вы же сами сказали, что нас мало. Поэтому группа будет проверять далеко не всё, а только то, что я сочту перспективным. Тогда два месяца – реальный срок. Если вы хотите получить результат – вам придется пойти по тому пути, который я предлагаю. Поймите, перспективы этого дела я вижу не хуже вас, и хорошо себе представляю, чем выполнение этого задания может обернуться лично для меня. Но «лично для меня» не означает, что оно будет полезно для страны и для нашего управления. Мы увязнем в этом деле с головой, не сможем больше ничем заниматься, и когда Якир уедет на свои три года – вернее, два, потому что год он отсидит в СИЗО, – мы увидим, что всё стало хуже, чем сейчас. Нам нельзя долго возиться с этими диссидентами. Раз-два – и пусть едет лет на пять в ссылку, поднимать колхозы в Красноярском крае. Потом следующего, следующего – и так, пока не останутся самые благоразумные, готовые играть по нашим правилам, а не по правилам своих настоящих хозяев. Но с якирами мы должны управиться за полгода максимум, а если полгода одну экспертизу ждать и делать такие экспертизы по каждому фигуранту, да ещё и не одну... Сами понимаете.

Денисов внимательно выслушал мою речь, чему-то покивал, а потом отвел взгляд и уставился в окно. Я тоже молчал – потому что сказал всё, что хотел, и всё, что было дозволено сказать в этой ситуации. Чтобы занять паузу, я подтянул к себе приказ и вчитался в относительно длинный текст, написанный сухим казенным языком. Ничего необычного – «создать», «назначить», «обеспечить», «установить сроки». Визы Бобкова, Алидина, Денисова и подпись Андропова, которая венчала этот очень серьезный по любым стандартам документ. Отдельные пункты для других отделов по взаимодействию. Меня порадовал пункт, в котором товарищам Бобкову и Денисову предписывалось оказывать группе – и мне лично – полное содействие. Судя по всему, полномочия группе давали действительно широкие. Наверное, подобный приказ выпускали далеко не всегда, а лишь в особых случаях – когда, например, было дело «Океана» или «хлопковое дело».

– Надеюсь, ты не просишь добро на расстрельные статьи? – наконец осторожно спросил Денисов, и я поднял взгляд от приказа.

– Юрий Владимирович, мы это уже проходили, – устало напомнил я. – Я не хочу никого расстреливать. Да это и не нужно. Достаточно выключить этих ребят из игры. Ссылки, недолгое тюремное заключение... да тот же следственный изолятор – он тоже хорошо прочищает мозги. Но я сделаю всё, чтобы наши диссиденты поняли, что шутки кончились. И очень рассчитываю на то, что вы меня в этом поддержите. Иначе всё будет зря...

Денисов снова отвел глаза и посмотрел в окно.

– Ты изменился, Виктор, – грустно сказал он. – Очень изменился... не спорь. Тот Виктор Орехов, с которым я проработал пять лет, вряд ли такое сказал бы. Зря, не зря – это очень неустойчивые вещи. Но нам нужен результат. Я тебя поддержу. Но за тех, кто выше, ручаться не могу. Так что?

Вместо ответа я поставил свою подпись после слова «ознакомлен», расшифровал фамилию и отправил приказ по столешнице обратно к полковнику.

Он покивал.

– Вот и хорошо. Принимайся за дело, Виктор, и не подведи. Иначе...

Он не озвучил, что именно «иначе», но это было понятно и без слов.

– Разрешите идти? – спросил я.

– Иди, – безнадежно махнул рукой Денисов. – Только это... в бухгалтерию зайди, они давно тебя ждут...

***

В управлении я задерживаться не стал. Группу формировал не я, этим занимались другие люди, рангом повыше. Правда, я имел право залезть в их епархию, но делать этого не стал – по личным причинам. Всё это свалилось на меня слишком неожиданно, мне нужно было переварить новые вводные, а для этого лучше всего подходило что-то простое и относительно понятное. Ну а отсутствие на рабочем месте в рабочее время для нашего брата было делом привычным. Я предупредил дежурного о внезапно возникшем деле, со спокойной душой спустился сразу на первый этаж и вышел на улицу Дзержинского.

Никакого дела, конечно, у меня не было, поэтому я шел неспешно, стараясь избегать толп людей. По переулкам добрался до Неглинной, а затем и до Петровки, прошел мимо дома под номером тридцать восемь, вышел на Садовое кольцо, огляделся – и понял, куда мне хочется попасть. Тот самый музыкальный магазин, где я несколько месяцев назад купил очень приличную гитару, манил меня необычайно, хотя я и не понимал, чего хочу на этот раз. Обрастать разными акустиками я не собирался, тот мастеровой шедевр устраивал меня в полной мере, за прошедшее время с ним ничего не случилось, кроме тех вещей, которые случаются со всеми гитарами, на которых часто играют – но с этим я готов был мириться. Но ноги сами несли меня в нужном направлении – вдоль линии старых домов, мимо Малой Дмитровки, которая сейчас называлась улицей Чехова, до домов работников искусств, в стилобате которых и находился магазин.

Знакомый продавец был на месте, меня он узнал сразу и почему-то напрягся. Но я не торопился, ходил вдоль витрин, рассматривал нехитрый ассортимент и пытался понять, за каким хреном я сюда завернул. На ум ничего не приходило – тут по-прежнему был выставлен стандартный набор, который должен был отвратить от занятий музыкой незрелые души. Но потом меня занесло в отдел скрипок и прочих виолончелей, я долго смотрел на эти инструменты пыток юных музыкантов – и нужная мысль у меня наконец оформилась. Впрочем, я понимал, что мой запрос, скорее всего, останется без ответа.

– Здравствуйте, – тот продавец подошел как-то незаметно, когда я разглядывал очередное изделие какой-то экспериментальной фабрики из ещё не снятых «Чародеев». – Опять к нам?

– Добрый день, – я вежливо улыбнулся. – Да, опять. Говорят, что преступника всегда тянет на место преступления – вот и я не удержался.

Его улыбка вышла какой-то деревянной.

– С той гитарой что-то не так? – спросил он.

– Нет, всё в полном порядке, замечательный инструмент, – сказал я, наблюдая, как на его лице легкий страх сменяет невыразимое облегчение. – Он меня полностью устраивает, звучит великолепно, и проблем с ним нет.

– Это хорошо, – продавец расслабился. – А к нам тогда зачем? Какое такое преступление вы совершили?

– Грех на душу взял, – чуть склонившись к нему и понизив голос, сказал я. – Возжелал большего.

Его взгляд метнулся к виолончелям, и он вопросительно уставился на меня.

– Нет-нет, что вы, виолончели оставим Мстиславу Леопольдовичу, он в них мастер, хотя на таких, думаю, играть не станет, ему Страдивари подавай. Но гений, ему можно. Мне же хотелось бы что попроще, – я снова понизил голос: – Хочу электрическую полуакустику хорошую. Очень хорошую.

Я ожидал понятной в условиях советской действительности реакции – мол, парень, ты не в ту дверь зашел, откуда здесь хорошая электрическая полуакустика? Тут даже «Музимы» жуткий дефицит, за который продвинутые ребята готовы душу продать и доплатить сверху.

Но продавец меня удивил – он посветлел лицом, радостно улыбнулся, склонился к моему уху и прошептал:

– Есть, но дорого.

Я плохо ориентировался в ценах на необычные гитары, но та самая советская действительность иногда подкидывала и приятные сюрпризы. В бухгалтерии нашего управления меня действительно ждали с определенным нетерпением – оказалось, что зарплата, которую я получал в Сумах, никак не влияла на оклад, который был мне положен по основному месту службы. Кроме того, мне выдали солидную премию, и итоговая сумма получилась очень приличной – больше тысячи рублей. С учетом предстоящих расходов – свадьба, рождение ребенка и семейная жизнь в целом – не бог весть что, но по меркам СССР очень и очень много. И сейчас пухлый бумажник с этой самой тысячей с лишним буквально жёг мне карман. Впрочем, я понимал, что если цена на эту гитару выйдет за пределы выданного мне кассиршей, я не смогу уговорить свою внутреннюю жабу на очередной неразумный поступок.

– Посмотрим? – спросил я также тихо.

В рабочий день покупателей в магазине было немного, но они были. Продавец, впрочем, не особо таился. Не обращая ни на кого внимания, мы прошли за прилавок, оказались в знакомой кладовке, он немного покопался на стеллажах – и предъявил мне обычный чехол из искусственной кожи, похожий на тот, в котором я уносил отсюда свою гитару в конце января. Спокойно расстегнул молнию – и достал оттуда нечто стильное, черно-красное. На голове гитары, на красном поле под колками, отчетливо читался английский текст – «Tornado». Это была именно полуакустика, на которую я когда-то облизывался – с двумя прорезями «эфкой»в корпусе и с хромированными деталями электроники. Вот только название мне ничего не говорило.

– «Торнадо»? – усомнился я. – Никогда не слышал...

– Да ты что! – восторженным шепотом сказал продавец, и мне стало стыдно за свою темность. – Это же «Йолана», за такую любой гитарист руку отдаст! Прямиком из Чехословакии, номерная, вот, смотри – серийник, 1682. На таких половина наших ансамблей играют.

Слово «Йолана» мне было знакомо – чешские гитары действительно сейчас были востребованы чуть ли не больше, чем «музимы» из ГДР. Вот только я совершенно не помнил, чтобы они делали ещё и полуакустку. Но что-то похожее я в руках у советских ВИА по телевизору видел.

– Точно? – недоверчиво спросил я.

– Точнее не бывает, – кивнул продавец.

– А откуда она тут?

Продавец помялся, но потом всё-таки объяснил:

– Одна семья уехала... с собой не дали забрать, они знакомым оставили, ну а те в музыке ни ухом, ни рылом. Вот и принесли сюда, попросили оценить и продать.

– Кинул бы клич по вокально-инструментальным ансамблям, кто-нибудь обязательно взял, – я всё ещё не верил в собственное счастье.

Продавец покачал головой.

– Да я уже так и думал сделать... на выходных. А тут ты пришел, – объяснил он. – Да и закупку они должны будут оформить по всем правилам, а мне связываться с безналичной оплатой...

Я плохо представлял, в каком состоянии пребывает нынешний музыкальный рынок. Наверное, кто-то из гитаристов мог и выложить круглую сумму налом за этот продукт социалистической кооперации. Но этот кто-то должен был быть из раскрученной команды вроде той же «Смерички». А какой-нибудь Макаревич ещё слишком маленький, чтобы думать о чем-то подобном – хотя вот ему вполне мог бы помочь его отец, который наверняка зарабатывал очень приличные деньги.

– И сколько за неё? – спросил я и затаил дыхание, боясь спугнуть удачу.

– Три сотни, – как-то обреченно сказал продавец. – И полтинник сверху. Вот за это.

Он чуть тронул ногой стоящий на полу небольшой фанерный кофр без каких-либо надписей.

– А что там?

– Усилитель, небольшой, на 4 ватта. Фирма, настоящий Vox – говорят, в Англии покупали. Этот как раз любая группа оторвет с руками, его даже под нашу розетку уже переделали, кондово получилось, но работает, – пояснил он. – Но тогда непонятно, как гитару продавать.

И я сдался. Стараясь не суетиться, вытащил бумажник, отсчитал требуемую сумму – и даже вложил в пачку десятку сверху. Но потом всё-таки не выдержал и спросил:

– Проверим? [3]

***

– Зачем тебе ещё одна гитара? – спросила Татьяна.

На саму «Торнаду» она посмотрела мельком, хотя и заметила, что «цвет приятный», а небольшой комбик в бежевом пластике вообще не вызвал у неё никаких чувств. Впрочем, я и не рассчитывал, что она придет в восторг от моей покупки – я и сам всё ещё сомневался, что поступил правильно. Звук у неё, конечно, был прямо тот, которого я ждал – слегка старомодный по моим меркам, но вполне чистый; проверять овердрайв я не стал. Поэтому я даже такси брать не стал, поехал домой на метро, ощущая рукой чуть широковатый гриф. Попутчики посматривали на меня без особого энтузиазма, но мне их взгляды были неинтересны. К тому же я пытался понять, зачем я решился на этот непонятный шаг.

В группе Савы были самые простые инструменты, произведенные советской промышленностью. Они были тяжелыми, неудобными, усилители регулярно ломались, их приходилось перепаивать, но свою задачу – обеспечивать некую музыку из огромных колонок – они выполняли достаточно хорошо. Правда, никакой тяги к электроинструменту у меня не возникло – в прошлой жизни я вообще играл на простой деревяшке за несколько тысяч, в этой у меня была очень качественная акустика, сравнения с которой «Уралы» просто не выдерживали. И если бы я не увидел скрипки с виолончелями, если бы не вспомнил о существовании очень стильных полакустических гитар, которые мне всегда нравились, я бы вообще ушел из магазина без покупки, за которую отвалил почти треть имевшихся у меня наличных. И теперь оказался в непростой ситуации.

С акустикой всё просто – взял с подставки, поднастроил при нужде и сразу играй. Электрика так не работала, хотя фирма Vox выпускала очень качественные усилители. Но они пока что были ламповыми, их полагалось включать загодя, ждать несколько минут, пока всё прогреется до нужных температур – и лишь потом начинать играть. Я подозревал, что мне ещё предстоит познакомиться с местным ассортиментом наушников, и эта перспектива меня пугала – наверняка это окажется неудобное, режущее частоты нечто, которое ещё как-то предстоит сопрягать с импортной техникой. Играть через усилитель в брежневской девятиэтажке – верная примета к скорому знакомству со всеми соседями по дому. Я от них, конечно, отобьюсь, но в справедливости их будущих претензий не сомневался уже сейчас. Правда, четыре ватта – это четыре ватта, не самая огромная мощность. Если не выкручивать ручки до упора, может и пронести.

– Это другая, – терпеливо объяснил я. – Та – акустика, это – электрика. Ты поймешь, они для разного звука предназначены.

– Да? Ну ладно, – как-то легко согласилась Татьяна. – Ты есть будешь?

Я посмотрел на тусклый огонек усилителя и решительно сказал:

– Буду, – немного времени до прогрева ламп у меня было. – Проголодался, как слон. Кстати, а ты петь умеешь?

[1] Суд над Якиром и Красиным состоялся в начале сентября 1973-го. Якиру дали 3 года лагерей и 5 лет ссылки, но на свободе он оказался уже через месяц, хотя и вынужден был уехать в Рязань, из которой вернулся в Москву ещё через год, в 1974-м. Красин в 1975-м вместе с женой (напомню – это Надежда Емелькина, видная перепечатница диссидентской литературы) эмигрировал в США, там написал книгу «Суд» (очень скучную, хотя в названии есть очевидная аллюзия на «Процесс» Кафки), в которой попытался оправдать своё поведение во время следствия и после. Попытка получилась так себе, после распада СССР он несколько раз пытался начать новую жизнь в России, но в итоге окончательно уехал в Израиль, где и умер в 2017-м; наши левозащитники на его смерть откликнулись своеобразно – его поведение в начале 1970-х никто не забыл. Якир помер в 1982-м от цирроза печени – после освобождения с диссидентством он завязал, но с алкоголизмом наоборот – развязал.

[2] Надежда Емелькина свою акцию (вышла с плакатами на тему политических заключенных – Буковского и Красина) провела 27 июня 1971 года, арестовали её по статье 190-1 УК РСФСР «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», суд состоялся только в конце ноября, дали ей 5 лет ссылки. В 1972-м её вернули в Москву, она была свидетельницей в деле Якира-Красина, под влиянием мужа сотрудничала со следствием, за что её перевели в Калинин к мужу, а вскоре вместе с ним помиловали. Умерла она в 2010-м в США, в 64 года.

[3] Jolana Tornado – одна из самых распространенных (или даже самая распространённая) в СССР полуакустик. Производилась в Чехословакии с 1963 года, на её основе делали несколько типов гитар и бас-гитар. Корпус из кленовой фанеры похож на Gibson ES-335, механика бриджа и струн скопирована у гитары Fender Jaguar. В общем, такая импортозамещенная полуакустика времен развитого социализма.