Диссидент-3: Дайте собакам мяса

Глава 13. «Я люблю бродить один»

Разговор с Высоцким выбил меня из колеи, и мне совершенно не хотелось возвращаться домой и что-то говорить Татьяне. Конечно, я всё равно расскажу ей об этой встрече – не потому, что дал обещание этому актеру с Таганки, а потому, что она должна сама решить, что ей стоит оставить позади, а что взять с собой в будущее. Да и скрывать от неё желание Высоцкого вернуть её будет нечестно. Но не прямо сейчас. Сначала мне нужно успокоиться и снова обрести хоть какое-то расположение духа.

Поэтому я добрался до управления, где меня быстро захватила обычная рутина. Вернее, не обычная, потому что рабочий день уже закончился, но для Комитета это было в порядке вещей. В принципе, у нас вообще была лафа с точки зрения человека из другого времени. Хочешь – уходи ровно в пять, хочешь – сиди допоздна, дела найдутся. Никто не глянет косо, не поставит черную метку в личном деле, если не углядит рвения, как поступили бы капиталисты прекрасной России будущего. Но что забавно – даже просиживание штанов до полуночи ничего не гарантирует, нужно ещё и определенное везение.

Пока что мне, в принципе, везло – мало кому удается преодолеть едва ли не одним махом сразу два звания. Конечно, полгода – это не сто восемь гагаринских минут, но в мирное время и такой карьерный рост выглядит очень перспективно. Я прикинул, что если смогу раз в полгода получать хотя бы очередную звездочку, то через пару лет смогу носить погоны генерал-лейтенанта. Правда, начальник моего направления в союзном КГБ Филипп Николаевич Бобков лишь примеривал себе погоны генерал-лейтенанта. Так что быть мне, как минимум, заместителем Андропова... [1]

Впрочем, я слишком раскатал губу. Никто, разумеется, не будет тащить меня до генеральского звания, даже если я совершу сальто назад в присутствии Брежнева и повеселю старика. Максимум – дотянут за те же пару лет до полковника, дадут какой-нибудь отдел в Москве или даже отправят обратно в Сумы, если посчитают, что Петров набрался достаточно опыта, и на этом моё восхождение к властным вершинам закончится. Как в том анекдоте – потому что у генералов есть свои дети, а мой отец вовсе даже не генерал, да и пусть в моих анкетах в этой графе лучше остается прочерк.

Я прекратил бесплодные мечтания и сосредоточился на том, что натворили за день мои подчиненные.

***

Маховик следствия набирал обороты и приносил первые плоды. Папка с делом Петра Якира уже выглядела пухлой, хотя большую её часть занимали старые экспертизы и мало кому нужные на реальном судебном процессе запросы. На обвинительное заключение я посмотрел мельком, хотя сделанная рукой Якира запись – «с предъявленными обвинениями не согласен» – вызвала у меня чувство удовлетворенности. Приятно, когда твои противники действуют так, как ты ожидаешь.

В целом наша задача была понятна и проста. В августе 1969-го письмо, посвященное годовщине ввода войск Варшавского договора в Чехословакию, подписали 15 диссидентов. Из них для советского правосудия была недоступна только некая Вишневская – я такой не помнил, и память «моего» Орехова не помогла. В любом случае, она ещё год назад с семьей уехала в Израиль, и я сомневался, что в Тель-Авиве хотя бы прочитают наш запрос на допрос этой персоны; дипломатические отношения с израильтянами СССР разорвал пять лет назад, после начала Шестидневной войны.

Из оставшихся кто-то находился под присмотром советских правоохранительных органов – Джемилеву сидеть до сентября, а украинец Плющ сейчас находился на экспертизе в клинике Сербского, и я уже мог предсказать его диагноз. Обычно диссидентам ставили «вялотекущую шизофрению», и я подозревал, что врачи недалеки от истины – если все наши доморощенные антисоветчики злоупотребляют «этодругином», то шизофрения у них точно есть, а вялотекущая или нет – вопрос десятый. Горбаневскую – эта фамилия была мне знакома – недавно выпустили из психиатрической клиники в Казани, но она была обязана отмечаться по месту жительства, как и ещё один мой знакомец, Илья Габай, выпущенный досрочно в мае.

Емелькина ещё в начале года добралась до Красноярского края, где ей предстояло куковать в ссылке пять лет, а её супруг Виктор Красин тоже был в ссылке – но в Калинине. Впрочем, у меня была санкция на его арест, так что в случае нужды он очень быстро перейдет из свидетелей в обвиняемые.

Остальные подписанты того письма находились на свободе и даже где-то работали, но их адреса и телефоны мы знали. Собственно, именно их и начали первыми тягать на допросы, спрашивая о том, кто их надоумил поставить свою подпись под антисоветским пасквилем. Конечно, спрашивали не только про это – у них можно было поинтересоваться, например, и их общим отношением к советской власти и к первому государству рабочих и крестьян. Но это были уже тонкости работы конкретного следователя, а я уже убедился, что они оба – и Бардин, и Трофимов – знающие и опытные люди, а к врагам Страны Советов испытывают настоящую классовую ненависть.

Сегодняшний улов был не слишком впечатляющ. Четыре человека из того списка, фамилии мне если что и говорили, то лишь благодаря памяти Орехова – видимо, в будущем от их славы великих деятелей диссидентского движения не осталось ничего.

Зинаида Григоренко была интересна лишь как жена одиозного генерала Петра Григоренко, которого до сих пор не могли дообследовать в психиатрической больнице МВД в Калининградской области. По ней сложно было судить, разделяет она взгляды мужа или нет – насколько я понял, её единственной целью было вытащить того из цепких лапок советского правосудия, на чем диссиденты и играли, обещая несчастной женщине достать луну с неба, если она будет участвовать в их борьбе. Ничего нового эта Григоренко не сообщила, но указала, что присоединиться к письму ей предложил гражданин Якобсон. Этого я очень хотел увидеть, но его вызвали на допрос только на пятницу.

Не стали всемирно известными диссидентами и Леонид Петровский с Григорием Подъяпольским. Первый был историком, выпускником того самого историко-архивного института, который вызывал у меня всё больше и больше подозрений относительно того, чему учат студентов в его аудиториях. Петровский даже недолго поработал в Центральном музее Ленина, но спалился на поддержке одиозной книжки некоего Некрича, который, кажется, первым из историков начал доказывать, что Красная армия отступала до Москвы только из-за Сталина. В общем, ещё один антисталинист, который по собственным соображениям примкнул к диссидентам.

Подъяпольский был геофизиком, много лет работал в институте физики Земли АН СССР, защитил кандидатскую, но в конце шестидесятых связался с диссидентами и пошел по наклонной. До докторской диссертации его не допустили, из института уволили, и сейчас он зарабатывал тем, что готовил абитуриентов по математике. В отличие от Петровского, Подъяпольский был очевидным кандидатом на то, чтобы оказаться в соседней с Якиром камере – его подпись стояла сразу на нескольких обращениях, в том числе и направленных сразу в ООН или в западные газеты, и он очень хотел что-то скрыть. Но Трофимов, который его допрашивал, глубоко не копал, удовлетворившись ещё одной ссылкой на Якира. [2]

Ну а четвертой была Ирина Якир – дочь Якира, жена барда Юлия Кима и очень нервная девушка двадцати четырех лет, которая полностью находилась под влиянием отца и его товарищей по борьбе. Никакой ценности для следствия она не представляла, хотя очень старалась показать свою самостоятельность. Например, заявила, что решила подписать то письмо сама, когда увидела его на столе у отца – а тот, соответственно, ей ничего не предлагал и не заставлял. Но на уточняющий вопрос – сколько подписей на тот момент уже было под письмом, и почему она решила, что его обязательно надо подписывать, слегка поплыла и сдала всё того же Якобсона, добавив к нему Красина.

В целом тройка инициаторов была сформирована, и работа моей группы становилась более целенаправленной, причем значительно быстрее, чем в той истории, которую я смутно помнил. Кажется, по делу Якира коллегам пришлось допрашивать сколько-то сотен человек. Это был такой реверанс новым методам расследования – думаю, при том же Сталине хватило бы слов самого Якира, которые тот смог бы выдавить после пары ударов по почкам. Но сейчас от нас ждали хотя бы видимости соблюдения социалистической законности, поэтому приходилось идти долгим путем. [3]

Я подтянул к себе телефон, сделал два звонка, а потом вызвал дежурную машину и попросил отвезти меня в Перово.

***

В квартире Марка Морозова всё было по-прежнему. Всё та же бедность, прикрытая чистотой, запахи больничной палаты из комнаты и какой-то еды с кухни. Правда, место древнего холодильника «ЗиЛ» заняла вполне модерновая «Свияга», да колченогий столик пропал, его поменяли на новый, и он даже не шатался. Всё остальное было в наличии – даже трогательная композиция с искусственными цветами. Ну и тяжелые табуретки, на которые мы с Морозовым снова сели.

Мой взгляд на новый холодильник он заметил.

– На работе профсоюз разыгрывал зимой открытки, мне повезло, – сказал он. – За неё предлагали пятьдесят рублей... но я подумал, что это знак. Целую зарплату отдал, но Вика довольна. Мы потом и стол поменяли, старый совсем... но вам это, наверное, не интересно?

Я чуть улыбнулся.

– Я могу только порадоваться за вас, Марк Аронович, – честно сказал я. – Это ваша жизнь, вам её жить, вам, вашей жене и вашей дочери. Как здоровье тещи?

– Плохо... – он чуть потупился. – Постоянно приходится «скорую» вызывать. Я даже боюсь...

Последнюю фразу он сказал совсем тихо.

– Все мы под Богом ходим, – так же тихо произнес я.

– Вы ко мне по делу или так, посмотреть, прислушался ли я к вашим... советам? – осторожно спросил Морозов.

– Сложно сказать, – я чуть пожал плечами. – Вы, наверное, знаете, что недавно был арестован Петр Ионович Якир. Мера по большей части вынужденная и, на мой взгляд, запоздалая...

– Запоздалая? – вскинулся он.

– Да, именно так, – подтвердил я. – Петр Ионович слишком заигрался в антисоветизм, и то, что на него не обращали внимания... это такой сленг, означающий серьезную разработку... его, пожалуй, подстегивало и дальше идти по неправильному пути. Возможно, если бы этот арест состоялся бы в 1968 году, многое пошло бы иначе.

– И почему же?..

– Можете верить, можете не верить – не хотели портить ему жизнь, – безразлично ответил я. – И многим другим тоже – не хотели. Несмотря на некоторые заблуждения, у той организации, в которой я работаю, нет цели посадить как можно больше советских граждан за решетку. Но при одном условии – они не должны преступать закон. Петру Ионовичу говорили об этом прямо. Я сам говорил... я был у него, как тогда у вас, пытался показать, что он идет в неправильном направлении. Но мои слова пропали втуне.

На самом деле я, разумеется, не знал, из каких соображений Якир-младший оставался на свободе после всех своих выходок. Возможно, где-то в верхах – как бы не на уровне Политбюро – действительно не хотели портить ему жизнь, считали, что и так у него в долгу. Был и другой вариант – ещё в будущем я где-то читал, что этот Якир был агентом КГБ и на него, как на живца, ловили советских диссидентов. Правда, я не слышал ничего о том, что кого-то таким образом поймали, но в целом визит какого-нибудь провинциального антисоветчика в московскую квартиру на «Автозаводской» мог привлечь к этому неосторожному человеку определенное внимание – как случилось с сумским недодиссидентом Солдатенко. Но версия про агента была слишком горячей для неокрепшего мозга Морозова, поэтому я выдал ту, что была и мне по душе.

– Петр Ионович очень хороший человек, – Морозов чуть насупился. – Интересный, начитанный, добрый, щедрый, с ним легко находить общий язык...

– Разве с этим кто-то спорит? – удивился я. – Я ним беседовал пару раз и впечатления у меня те же самые. Разве что щедрости я от него не увидел, но это, наверное, связано с моей работой, так что я не в претензии. Так вот... возвращаясь к нашим баранам. Сразу скажу – у меня нет в планах как-то привлекать вас к нашему следствию. Но кое-что я должен знать. Петр Ионович предлагал вам подписать какие-то заявления, открытые письма или воззвания?

Морозов ненадолго задумался.

– Н-нет, – чуть сбился он. – Мы с ним редко говорили об этих делах... я у него и был-то надолго несколько раз всего. Чаще на бегу виделись – зашел, поздоровался, взял материалы и ушел. Об этом, как вы понимаете, другие договаривались, не я.

– Да, понимаю... Что ж... тогда всё упрощается. Только один вопрос напоследок.

– Да? – он вскинул голову.

– А кто вам предлагал что-нибудь подписать из вышеперечисленного? Анатолий Якобсон?

Глаза Морозова чуть расширились.

– Отку... я не хочу называть имен!

– Вы и не назвали, Марк Аронович, – я улыбнулся. – Это я назвал это имя. И поверьте, у меня были для этого веские основания.

От Морозова я ушел с некоторым облегчением. Наверное, его стоило допросить по всей форме, вынудить рассказать всё, что ему известно – это придаст делу Якира, которое постепенно трансформировалось в дело Якира-Красина-Якобсона, ещё капельку объема. Но я боялся, что визит в нашу Контору может привести к совершенно ненужным последствиям – Морозов сорвется, напишет какой-нибудь глупый плакат, выйдет на Пушкинскую площадь с требованием выпустить невинно посаженных в Лефортово узников совести, и полугодовое воздержание пойдет не впрок. Уж слишком у него была неустойчивая психика.

Я мысленно записал себе, что нужно позвонить к нему на работу и побеседовать с тезкой Чапаева о том, как этот ценный кадр ведет себя с коллегами. Хотя участие в розыгрыше холодильника говорило само за себя.

Я докурил сигарету, сел в служебную «Волгу» и попросил отвезти меня на Новоалексеевскую, где сейчас обитала Ирина Гривнина с мужем и трехмесячной дочкой.

***

«Хорошо быть королем», – думал я, вылезая у своего дома на Фестивальной из всё той же «Волги».

В бытность старлеем мне такая роскошь, как служебный автомобиль до дома, полагалась только по очень большим праздникам, да и то – если я вдруг попаду в настроение полковника Денисова, что было почти невозможно. Но сейчас я имел право на небольшие излишества – и как майор, и как руководитель следственной группы, созданной по приказу самого Андропова. Правда, злоупотреблять этими привилегиями не рекомендовалось, но даже мой непосредственный начальник должен был понять, что кататься по служебным делам в тьмутаркань, куда ещё даже метро не дотянули, лучше всего на машине.

Беседа с Ириной заняла всего несколько минут и ничего нового мне не дала. Она была слишком зеленым неофитом в диссидентской среде, чтобы её подпись была необходима тому же Якобсону – так что мы успели ещё и на бытовые темы пообщаться. Нападавшего на неё нашли – это был какой-то местный малолетний урка; я не исключал, что тот милицейский опер просто убедил уже поднявшего с земли срок хулигана вписаться и за то нападение, но это его дела, которые меня касались мало. На опознание её не таскали, в суд не вызывали – в общем, для неё всё прошло бесследно. Ну и про ребенка поговорили – дочку они назвали Машей, и она росла без особых проблем. Говорить ей о своем ребенке я не стал, а она не спрашивала – хотя я не исключал, что Ольга обязательно поделится с ней новостью о том, что я в ближайшем будущем стану отцом.

В квартиру я входил с хорошим настроением, которое омрачала только тень будущего разговора – слегка померкшая, впрочем. Татьяну я нашел на кровати – завернувшись в одеяло, она смотрела, как актриса, похожая на очень молодую Галину Польских, мерила ребенку температуру и выговаривала своему партнеру, что кто-то совсем не смотрит за дитем.

– Привет, – я присел на кровать. – Извини, что так поздно и не предупредил... день безумный выдался.

– Я понимаю, – она оторвалась от экрана и подставила мне лоб, который я поцеловал.

– Что за фильм?

– «Старик со старухой» Чухрая. Очень хороший, но меня до слез пробирает... [4]

– Выключи, – улыбнулся я.

– Не хочу, – Татьяна помотала головой. – Мы в институте на него бегали и тоже плакали. Григорий Наумович всё-таки великий мастер...

– Согласен, – я погладил её по голове. – Я сегодня с Высоцким разговаривал. Он хочет тебя вернуть.

Татьяна с минуту сидела молча, потому выкуталась из одеяла, подошла к телевизору, выключила его и села рядом со мной.

– Зачем ты мне об этом рассказываешь? – сказала она.

– Потому что промолчать будет нечестно по отношению к тебе, – признался я. – Я думал об этом. И понял, что так нельзя поступать.

– Понимаю... ты тоже любишь поступать правильно, – кивнула Татьяна. – И что ты думаешь о его желании?

Я думал об этом всю обратную дорогу.

– Я уверен, что он не был искренним, – сказал я.

– Почему?

– Они ни разу не упомянул о нашем ребенке, – я положил ладонь на её живот. – А когда я об этом сказал, он сделал вид, что не заметил. Тебя он, может, и хочет вернуть, но ребенок, которого ты носишь, ему не нужен. Как-то так...

Татьяна кивнула и замолчала, прижавшись ко мне, а я обнял её за плечи. Так мы просидели довольно долго – время я не засекал, но по ощущениям прошло минут десять, прежде чем она заговорила снова.

– Ты понравился моему отцу, – сказала она.

– Это хорошо?

– Да, очень хорошо. И маме тоже. И бабушке. И дяде Жене. Мама говорит, чтобы я не смела тебя бросать, говорит, чтобы если я брошу тебя, то могу забыть дорогу к ним...

– Зря она так, – я улыбнулся, хотя Татьяна не могла этого видеть. – Нельзя отворачиваться от своего ребенка... даже если этот ребенок – вполне взрослый и самостоятельный человек.

– Ей можно, – убежденно проговорила она. – Мама знает, что я совсем не самостоятельная. Пусть и взрослый. Ты знаешь, что я старше тебя?

– Знаю.

– Тебя это не беспокоит?

– Нет. А должно?

– Не знаю. Может быть. Кого-то беспокоит, когда женщина старше.

– Не меня, – я снова погладил её по голове и вернул руку на плечо. – Мы с тобой дети войны, у нас другой отсчет времени.

Я сказал это – и немного запаниковал. Я не был ребенком войны, я родился в мирные восьмидесятые, хотя и прошел через девяностые, которые вполне могли считаться войной – во всяком случае, по числу жертв либеральных реформ. Ребенком войны был «мой» Орехов. Но о его существовании я временами забывал, его память мне уже была почти не нужна, хотя до чего-то я, наверное, ещё не докопался. Но за полгода я вполне освоился в 1972-м, и мне теперь было проще считать, что я действительно родился в 1944-м, вырос в Сумах, которые неплохо узнал и сам, а последние шесть лет работал в московском управлении КГБ. Любые другие варианты слишком всё запутывали, а мне сейчас лишняя путаница была совсем не нужна. К тому же с попаданием в Орехова я получил немного плюшек – взять хотя бы музыкальный слух, голос и возможность прилично играть на гитаре и петь. И возможность ходить, чего я был лишен на протяжении двенадцати лет.

Я иногда скучал по своей жене и своим детям оттуда, из будущего, но понимал, что там я был просто обузой для них. Да, я что-то зарабатывал своими переводами и редактурой, но эта деятельность в те времена оплачивалась далеко не по первому разряду и не вносила существенного вклада в семейный бюджет... К тому же сейчас и того будущего, где у меня была семья, не существовало – мои настоящие родители ещё даже не встретились. Так что, возможно, когда-нибудь у меня получится посмотреть на самого себя со стороны. А если я будут и дальше двигаться по служебной лестнице – пусть и сбавив скорость, – я смогу помочь и родителям, и самому себе, и той девушке, которая тоже ещё не родилась, но которая много позже стала моей женой и не бросила в трудную минуту и выдержала всё, через что мы вместе прошли...

Ну а «мой» Орехов будет моим билетом в это светлое завтра, в которое я въеду буквально на его горбу.

– Хорошо, – сказала Татьяна. – Меня это волновало.

– Могла бы просто спросить, – я ткнулся подбородком в её висок. – Я бы ответил.

– Я боялась. Глупо, понимаю. Но так бывает.

– Бывает, – эхом повторил я. – Теперь не боишься?

– Не боюсь, – подтвердила она. – Я не буду ему звонить или встречаться. И возвращаться к нему я не собираюсь. Если вдруг встретишь его – так и скажи. А ты встретишь... Володя умеет быть настойчивым.

– Он мне не поверит.

– Поверит... я почему-то в этом не сомневаюсь.

Я прислушался к себе – и тоже решил не сомневаться в том, что смогу убедить Высоцкого оставить Татьяну Иваненко в прошлом. В конце концов, это было гораздо проще, чем провести следствие по делу Якира.

– Твоими бы устами...

Меня милосердно прервал звонок телефона. Я снова потрепал Татьяну по прическе, встал и вышел в прихожую.

– Алло! Орехов слушает!

Один из недостатков работы в нашей Конторе – позвонить тебе могут в любой момент. Орехов с этим не сталкивался, я пока тоже, но был внутренне готов. Там, где я служил в будущем, внеурочные вызовы были в порядке вещей.

– Здравствуй, капитан, – раздался голос, который я не слышал уже месяца три. – Нужно встретиться.

– Конечно, Антонина Макаровна, – согласился я. – Это пошло бы нам с вами на пользу. Где и когда?

[1] Семен Кузьмич Цвигун получил генерал-полковника в декабре 1969-го – уже в ранге заместителя Андропова. Филипп Николаевич Бобков стал генерал-лейтенантом в ноябре 1972-го. Генерал-лейтенантом был Фёдор Константинович Мортин, начальник Первого главного управления в 1971-1974 годах. Генерал-полковником ещё был Георгий Карпович Цинёв, в те годы – заместитель Андропова, звание ему присвоили в 1967 году; но в 1972-м он был формально ниже Цвигуна, который числился первым заместителем председателя КГБ. А вообще генералов в системе КГБ начали активно раздавать лишь после отставки Хрущева. Семичастному, например, дали звание генерал-полковника как раз после этого переворота (в 1964-м) и именно за него; до этого он был сугубо штатским.

[2] Григорий Подъяпольский был участником и весьма активным так называемой Инициативной группы по защите прав человека в СССР – её создали в 1969-м Якир и Красин, а основной целью было написание различных писем в различные инстанции, в том числе и за рубежом. В 1972-м он вошел в созданный Андреем Сахаровым Комитет прав человека в СССР. По сути обе эти организации – клубы по интересам, но сахаровский комитет имел чуть больший вес среди диссидентов. Более известна сейчас Московская Хельсинкская группа, которую создали в 1976-м, а пиарили уже в 90-е и нулевые усилиями Людмилы Алексеевой. В целом задачами всех эти комитетов и групп был сбор компромата на СССР и его предоставление западным странам.

[3] По делу Якира-Красина за год допросили около 200 человек по всей стране.

[4] «Жили-были старик со старухой» Григория Чухрая, фильм участвовал в Каннском кинофестивале и получил актерский приз. У Польских там роль второго плана. 25,1 млн зрителей в 1965 году, 24-е место в общем рейтинге.