Диссидент-3: Дайте собакам мяса

Глава 18. «Святое может статься пошлым»

Татьяна всё же была очень разумной женщиной, которая вполне разбиралась в вещах обыденных, хотя часто смотрела на них сквозь призму своего артистического настоящего. Во всяком случае, никакого скандала мои слова о том, что я положил удостоверение на стол, не вызвали – она лишь уточнила, что означает «положить удостоверение» и удовлетворилась моим косноязычным объяснением.

Впрочем, я и сам толком не знал, что это значит. Красивый жест, пожалуй, не более того. Формально я всё ещё числился сотрудником Комитета, на мне висели различные должностные обязанности, и чтобы окончательно разорвать отношения с нашей организацией я должен проделать несколько скучных вещей – например, написать рапорт на увольнение, получить на нём подпись Денисова и Алидина, отнести его в отдел кадров, взять там обходной лист... В общем, эти процедуры мало чем отличались от тех, которые выполняет при увольнении какой-нибудь дворник.

Правда, мой случай всё же не был обычным. Например, никто не даст мне «на выход» очередное звание – как бы предыдущих не лишили, учитывая мой способ увольнения. Было немного обидно за стаж – с учетом службы «моего» Орехова в погранвойсках и его учебы в школе КГБ мне оставалось около двух лет до первого льготного срока. Но тут я ничего не мог поделать. [1]

Оставался вопрос и с квартирой, которую я всё же получил от нашей организации – но тут я не слишком переживал, хотя и привык к своей двушке; мы с Татьяной это обсудили и сочли, что её однушка в Коньково нас вполне устроит на первое время. Ну а звания Татьяну вообще не волновали.

Так что в среду мы оба встали поздно, зато без всяких будильников. Позавтракали, обсудили планы на день – ничего необычного, всё тот же поход на пляж, который этим летом был настоящим спасением от накрывшей город жары. Но гулять мы собирались вечером, поэтому я какое-то время тупо смотрел телевизор, по которому как обычно ничего не показывали. А потом меня накрыло.

Я взял гитару – ту, мастеровую акустику, на электрическую у меня не было сил – и ушел во вторую комнату, где часа два играл по кругу все песни битлов, какие только знал – без слов, одну музыку, от древней «Love Me Do» до «Let It Be». Татьяна не вмешивалась. Сначала она молча стояла в дверях, но потом устала и принесла один из стульев. И лишь когда я сделал паузу, она подошла ко мне, села рядом и сказала:

– Ты всё-таки переживаешь. На тебе лица нет.

– Наверное, – я неопределенно мотнул головой. – Я и сам толком не знаю, что чувствую. Мне просто всё это не слишком нравится, но если бы я этого не сделал, то перестал бы себя уважать.

– То есть ты всё-таки уверен, что поступил правильно?

– Не уверен, – сказал я. – Пока вчера домой ехал – был уверен, а сейчас... уже не знаю. Хорошая музыка может по-разному действовать...

– А что ты играл? – спросила она. – Я какие-то песни слышала... это же, кажется, какая-то западная музыка?

– Это битлы, Таня, просто битлы, – я улыбнулся. – Величайшая группа всех времен и народов, только у нас её почти не знают. А сейчас это ещё и не актуально, они распались два года назад, так что новых песен не будет.

– Может, соберутся обратно? – Татьяна говорила с такой трогательной надеждой, что я не удержался и потрепал её по волосам. – Не надо, знаешь, как тяжело их укладывать?! Я слышала про такие случаи – поссорятся музыканты, разойдутся в разные стороны, а потом остынут и снова вместе работают. Даже у нас такое было. Когда репетировали «Гамлета»... Владимир запил, Юрий Петрович решил подготовить второй состав – на всякий случай, чтобы премьеру не срывать. И главную роль там предложил Валерке, а тот взял – и согласился. Володя... Высоцкий тогда на него смертельно обиделся, он был убежден, что Валерка не сможет Гамлета сыграть, что это его роль. Но потом помирились, когда премьера уже прошла. Ну ты сам это видел.

– Видел, – подтвердил я. – Да, похоже. Только у битлов всё хуже, и они не привязаны друг к другу. Когда-то они были единомышленниками, а сейчас всё, увлечения разные, музыку разную любят, с людьми разными общаются. Никаких точек соприкосновения. Так что вряд ли они помирятся. Да и шут с ними, они уже всё, что можно, спели.

Я ударил по струнам и негромко спел:

– Дороги наши разошлись, и мы не встретимся случайно. Надежды наши не сбылись, и ненадежны обещанья... – я прижал струны ладонью и сказал: – Как-то так. Всё, пошли ужинать, я уже почти пришел в себя.

***

Макс примчался в обед – я увидел его машину из окна кухни и имел несколько минут форы, чтобы привести мысли в порядок. Правда, по моим расчетам, он должен был приехать позже, уже после работы, и, пожалуй, после звонка, но телефон сегодня молчал. По виду Макса было понятно, что он бы и раньше прискакал, но отчего-то не смог – во всяком случае, он даже дверцу машины захлопнул не до конца, а в подъезд забежал так, словно за ним гналось нечто ужасное.

Но что-то внутри меня порадовалось приезду приятеля. Конечно, я не сомневался, что Макс рванет ко мне сразу, как только узнает, что произошло, но тот же Денисов мог наложить прямой запрет на визиты ко мне. Мне вдруг стало интересно, сколько ещё сотрудников Комитета уходили так, как я – мне доводилось слышать о подобных случаях, но многие из них выглядели, как легенды, а не реальные события.

В принципе, того, что случилось в кабинете полковника Денисова, просто не должно было случиться, а я, наверное, действительно поступил, как последний идиот. Но определенная уверенность в своей правоте у меня была. Дело Якира не было ни сложным, ни каким-то запутанным, мне не нужно было вспоминать дедуктивный метод Шерлока Холмса или срочно узнавать секрет лейтенанта Коломбо. Это дело было мечтой любого сотрудника правоохранительных органов – много бумаги, много явных достижений и гарантированный результат, который в итоге превращается в кучу наград. И нужны были веские причины, чтобы отказаться от такого подарка. Но вмешательство из Политбюро спутало мне все карты. Конечно, и с ним можно продолжать работать, но я понимал, что если я буду наблюдать за провалом своих усилий изнутри, то сломаюсь, а этого мне очень не хотелось. [1]

Вообще после Сум возня с московскими диссидентами меня просто раздражала. Насколько я понимал ситуацию, основным полем боя за сохранение СССР должны были стать союзные республики – и в первую очередь это касалось Украины и трех прибалтийских «тигров». Причем с прибалтами было как бы не проще – коренного населения там немного, бунтарей совсем мало, и если не церемониться, то все тамошние диссиденты в скором времени либо пожгут сами себя от избытка чувств, либо просто закончатся. В той версии истории, которую я помнил, первое время американцам приходилось завозить в эти республики что-то вроде оккупационной администрации – местных коллаборантов на всё не хватало. Украинская задачка так легко не решалась, имелось несколько вариантов, и в каждом из них могла скрываться засада. Единственное, что я знал точно – это то, что решать её надо, причем как можно быстрее, пока ещё не стало слишком поздно.

На фоне этих масштабных проблем суета московской интеллигенции, которая пыталась защищать какие-то мифические права кого-то на что-то – в основном свои и сразу на всё, – выглядела возней в песочнице, где дети нашли собачью какашку и с криками перебрасывали её друг другу. Разумеется, всё было гораздо сложнее – за диссидентским движением пристально следили наши «друзья» из ЦРУ и МИ-6, которые активно помогали советским протестунам переправлять всякую антисоветчину на Запад и печатать её там, а в обратную сторону посылали небольшой, но стабильный поток денег. С деньгами Якира и компании ещё предстояло разбираться и разбираться, но если бы Денисов разрешил мне действовать по собственному усмотрению, а не по заложенному в наших инструкциях плану, то я уже месяца через три знал бы пусть не всё, но многое. Конспирация у участников возни в песочнице тоже была на детском уровне. Ну а потом можно было нанести по самому уязвимому месту всей этой диссидентской братии, то есть лишить их финансирования. И пусть результаты этого расследования пришлось бы выносить на уровень Андропова и, наверное, Политбюро, пусть коллеги из центрального аппарата разбирались бы в той поддержке, которую оказывали диссидентам некоторые облеченные властью чиновники... это уже было бы не моё дело. Зато, освободив Москву от этих антисоветских элементов, можно было сосредоточиться на главном – то есть на Украине. Я надеялся, что у меня достанет аргументов доказать начальству необходимость такой смены направления приложения усилий Пятого управления.

Но теперь всё это оказалось не просто в подвешенном состоянии – это была та ветвь времени, которая никогда не будет реализована. В той истории, которую я помнил, расследование дела Якира и Красина обошлось без Орехова, он спокойно занимался своими артистами и о высоких материях даже не помышлял. Кто-то возглавил следственную группу, кто-то провёл допросы, кто-то проверил показания... А через год, когда этих граждан тяжким трудом, пролив семь потов, дотащили до суда и приговора – пришел лесник с широкими полномочиями и разогнал всех обратно по норам. Всё вернулось на круги своя, ничего не изменилось, кроме судеб отдельно взятых Петра Якира и Виктора Красина.

***

– И что ты будешь делать? – спросил Макс, покосившись на сидевшую с нами Татьяну.

Это была привычка, которой обладали мы оба – да и любой другой сотрудник Комитета. Мы обсуждали рабочие вопросы, и присутствие посторонних при этом не приветствовалось. Правда, Макс не знал, что для меня Татьяна давно перестала быть посторонней, но для него она была именно таковой – хотя он знал, что нас связывает, да и она ему явно понравилась. Сама девушка сидела тихо и в беседу не лезла.

– Искать работу, – улыбнулся я. – Надеюсь, кислород мне не перекроют.

– Да вряд ли, с чего бы? – удивился Макс. – Не ты первый, не ты последний, всем перекрывать – перекрывалка сломается.

В чем-то он был прав, но с нашего общего начальства вполне станется сделать так, чтобы я мог найти вакансию только чабаном где-нибудь в Казахстане. Правда, у меня всегда была опция вернуться на Украину и попроситься, например, референтом к Семичастному, с которым у нас вроде сложились вполне нормальные отношения. Ещё была Белоруссия – правда, там я никого толком не знал, но в Лепеле точно была вакансия начальника цеха на ремонтно-механическом заводе, и если Семичастный попросит Машерова... На этой мысли я остановил свою фантазию – нечего отправляться в полет, когда ещё ничего не решено, топливо не залито, а космические карты не заправлены в планшеты.

– Надеюсь, это так. Но пока буду наслаждаться отдыхом, а то последние полгода крутился, как белка в колесе. Ну а потом заберу трудовую и буду думать уже предметно, – я пожал плечами и отпил чай.

Конечно, в таких обстоятельствах больше подходило бы что-нибудь с градусами, но Макс был за рулем, да и меня не тянуло напиваться до розовых единорогов. Я не чувствовал ни горя, ни радости, которые требовали бы подпитки алкоголем.

– Денисов был вне себя... – Макс снова покосился на Татьяну. – На Сашку наорал при всех, никогда себе такого не позволял, а тут – на тебе. Меня хотел к себе в кабинет затащить зачем-то, но я сослался на срочную встречу с агентом...

Я хмыкнул.

– Если что, я потом тебе расписку напишу – обязуюсь сотрудничать и рассказывать всё, что положено, – сказал я. – Только псевдоним я уж сам себе выберу, у тебя с фантазией туго.

– Сплюнь три раза, – насупился он и опять покосился на Татьяну. – Я уверен, что ничего ещё не решено, так что жди гостей.

– Макс, перестать заглядываться на мать моего ребенка, – сурово сказал я. – И говори спокойно. Всё, что происходит на этой кухне, останется на этой кухне. А гостей я жду... правда, думаю, что не ко мне придут, а пригласят куда-нибудь. Не по чину им самим по гостям ходить.

– Ребята говорят, что Денисову втык уже был, – Макс всё-таки чуть понизил голос. – Кто его отчитывал – неизвестно, но он как раз после этого с катушек и съехал, а потом на Сашку набросился.

В этом был весь Макс, которого я немного узнал лично, но лучше помнил благодаря «моему» Орехову. Я не знал, сколько он провел времени в управлении, но ему удалось собрать все сплетни, которые касались моего увольнения. Правда, и было этих сплетен – раз, два и всё. Но лиха беда начало, уже завтра Максу может собрать более обильный урожай слухов, и, наверное, он снова приедет ко мне, чтобы поделиться своей добычей.

– Всё равно я на их условия не соглашусь, – я демонстративно посмотрел в окно. – А они, боюсь, не смогут предложить мне ничего другого. Обидно, конечно, уходить вот так, но это лучше, чем наступать себе на горло.

– Вить, а в чем там дело-то было? – наконец спросил он.

Я ждал этого вопроса чуть раньше.

– Они решили выиграть битву и проиграть войну... – сказал я. – И извини, большего сказать не могу. Но это связано с разработкой диссидентов.

Макс помолчал.

– Тебе-то что? – всё же спросил он. – Ну решили и решили, на то оно и начальство, чтобы что-то решать.

– Потому, Макс, что обидно проигрывать, когда в обоих случаях можно выиграть, причем не по очкам, а чисто. Но на тот уровень, где принимают решение, мне хода нет, а Юрий Владимирович вряд ли примет мою сторону. Кажется, он даже не понял, что я пытаюсь доказать. Но вообще обидно, когда связывают за спиной руки, чтобы я не мешался под ногами, когда они будут препарировать этого Якира.

– А я слышала про Якира, – вдруг вмешалась Татьяна.

Мы оба недоуменно посмотрели на неё.

***

До этого Татьяна не сказала ни слова, но внимательно слушала наш разговор. Я был уверен, что она всё-таки волновалась, потому что ситуация действительно была неординарная. Я не стал просить её уйти – по целой куче причин, среди которых, наверное, главным было показать приятелю, что я не считаю наш с ним разговор относящимся к работе. При этом я не сомневался – попроси я девушку об этом одолжении, и она спокойно отправилась бы в комнату, где ещё и телевизор включила бы погромче. Но я посчитал правильным не заставлять её скрываться в том доме, который теперь был и её тоже. К тому же, если бы Максу нужен был приватный разговор, он бы позвал меня на улицу.

– От кого? – спросил я, хотя заранее предполагал ответ.

– От Во... от Володи, – она запнулась, но быстро собралась. – Он говорил, что Якир – очень смелый и отважный человек.

– Татьяна про Высоцкого, – пояснил я для Макса, который был не в курсе всей истории наших с ней отношений. – Она актриса театра на Таганке, работает с ним вместе.

– Работала, – Татьяна мягко поправила меня и вернулась к плюшкам.

– Работала, – охотно поддержал я. – Но он ошибался. Петр Якир – сломленный непростой жизнью человек, который никак не может оставить прошлое в покое. Впрочем, к делу это не относится. Сейчас он нарушает закон, так что, к сожалению, Комитету приходится им заниматься.

Татьяна промолчала, а Макс недоуменно посмотрел на меня. Ну да, у нас не было принято вот так запросто делиться с домашними какими-то рабочими подробностями. Но я тоже – «работал», поэтому считал себя свободным от некоторых ограничений.

– Макс, всё нормально, – я не был в этом уверен, но говорил твердо. – Я теперь свободный человек... жаль, конечно, но я честно пытался вразумить Юрий Владимировича, просто он голос разума в моём лице не услышал.

– Да, дела... – сказал Макс и тоже потянулся к тарелке с печеньем. – Кажется, такого у нас ещё не было.

– Не было, – с легкой гордостью сказал я. – Хоть тут я успел первым.

***

Макс задержался у нас часа на три, и всё это время мы буквально переливали из пустого в порожнее. Судя по всему, у него не было задачи убедить меня в ошибочности моего поступка, а приехал он ко мне по собственной инициативе, но это мало что значило. Формально я тоже был для него посторонним, с которым по рабочим вопросам следует говорить очень осторожно, аккуратно подбирая слова. Да и мне самому влезать в дела Комитета тоже было не с руки, хотя вторая форма секретности останется со с мной ещё лет на пять, а по некоторым вопросам – пожизненно.

И лишь на пороге он вдруг сказал:

– А меня в ФРГ отправляют, буду сопровождать нашу команду на олимпийские игры.

– Рад за тебя, – искренне ответил я – и вдруг завис.

В принципе, в нашей системе это было одной из форм поощрения сотрудников. «Мой» Орехов таким образом два месяца провел в Японии, где присматривал за танцорами из Большого театра, чтобы они не слишком разбегались по сторонам. Максу вот достались спортсмены; от Комитета он, конечно, будет не один, что облегчает задачу хорошо отдохнуть и прибарахлиться.

Но завис я по другой причине. После попадания в 1972 год я, конечно, пытался вспомнить, что меня ждет в ближайшем будущем, но потом понял, что это сизифов труд. Я даже не смог подкинуть своему непосредственному начальству информацию о тех кротах, которые уже работали в Конторе – просто не придумал, как это сделать так, чтобы не подставиться. Поэтому американские и английские шпионы продолжали свой нелегкий труд – раньше я сказал бы «пока», но теперь я в этом уверен не был.

Вспомнил я и о теракте, который устроили палестинцы против сборной Израиля, но тоже не смог придумать, как рассказать об этом ответственным лицам. Думал я, кстати, весьма интенсивно, а остановила меня простая мысль: а что, если в результате моего вмешательства жертв станет больше? Готов ли я взять на себя лишнюю кровь? Те же палестинцы могут узнать, что их планы раскрыты, отменят операцию, перенесут её на другое время или же вообще сразу начнут кидать в спортсменов гранаты, которые у них точно были... В общем, я не знал, что делать, а потому загнал эту информацию в самый дальний угол сознания.

Сейчас был хороший повод достать свои мысли обратно – и предупредить Макса, сославшись, например, на слухи, которые ходили среди... да хотя бы среди студентов университета Дружбы народов, которые мне передал один из информаторов. Натяжка, конечно, но Макс лишних вопросов задавать не станет, а в ночь на 5 сентября пойдет проверять мои данные и попадет под очередь «калашникова»... нет уж, ну его к черту. Пусть он, как и другие сотрудники Комитета, живет в нашем посольстве или снятой для них гостинице и не лезет в эту историю, в которой обгадились, кажется, все – и немецкие, и израильские спецслужбы, да и американцы с англичанами.

– Вить, ты чего? – вопрос Макса вырвал меня из размышлений.

– Да подумал тут... – как можно небрежнее сказал я. – Если вдруг соберешься ставки делать, ставь на наших в баскетболе, они точно всех обыграют. И ещё... Слушай, не купишь мне хорошие наушники? Фирмы «Филлипс», например? Валюту, правда, не отдам, но рублями компенсирую полностью. Ну и услуга с меня, как водится.

Макс почесал за ухом.

– Ох, я в них не разбираюсь...

– Да что там разбираться? Ты же на немецком говоришь? – он кивнул. – Вот и иди в любой музыкальный магазин и попроси студийные наушники «джек» на четверть. Запомнишь или запишешь?

– Да лучше запишу, – с сомнением сказал он. – «Джеки» какие-то. Чего хоть четверть?

– Дюйма, – я улыбнулся. – Это диаметр разъема. А «джек» – это тип разъема. Пойдем, покажу, куда его втыкать собираюсь.

Мы прошли во вторую комнату, где Макс оторопел от вида моих гитар, и показал ему гнездо для наушников на усилителе.

– Вот сюда я этот «джек» втыкается, – объяснил я. – Он как штырек выглядит... И это... стерео нужен, кажется, TRS называется.

– Ладно, понял, – кивнул Макс. – Привезу. А ты реально играешь?

Он махнул в сторону гитар.

– Ну да, иначе зачем бы я их покупал?

– А... а сыграй что-нибудь?

– Ох... – притворно вздохнул я. – Что-то конкретное или на мой вкус?

– Давай на твой...

Он тут же плюхнулся на стул, который остался со вчерашнего вечера и приготовился внимать.

– Э нет, не так сразу, – улыбнулся я. – Сначала всё это хозяйство должно нагреться. Поёдем ещё по чайку пока?

Но Макс не согласился. Поэтому я сначала побренчал немного на акустике – сыграл «Сказку» в её первозданном, не испорченном украинцами виде, а потом и «Позови меня с собой», заодно изобразив, как мы эту песню показывали на конкурсе в Киеве. Они – Татьяна тоже к нам присоединилась – даже посмеялись, узнав, что сотрудники сумского управления хоть на время, но превратились в настоящих актеров.

Ну а потом усилитель дошел до кондиции – и я выдал «She Loves You», которая даже на половине громкости звучала хорошо. Конечно, мой английский был далек от совершенства, а Jolana звучала совсем не как Rickenbacker, но звук у изделия чехословацких мастеров был достаточно старомодным и насыщенным, так что, на мой взгляд, всё получилось как нельзя лучше.

– Как-то так, – сказал я, откладывая гитару и выключая усилитель. – Могу ещё поиграть, но я сегодня уже часа два инструмент мучил, вон, Таня соврать не даст. Да и соседи прибегут, если я ещё что-то такое выдам, для того и прошу у тебя наушники, чтобы их не беспокоить.

– А круто, – Макс наконец вспомнил, как дышать. – Слушай, а когда ты так научился? Ты же вроде раньше говорил, что не играешь.

– Не играл, – поправил я, мысленно кляня на чём свет стоит «моего» Орехова. – Но слух у меня, оказывается, есть, голос тоже, пальцы имеются – почему бы и не играть? Научиться недолго, я в Сумах с ребятами из настоящего ансамбля тренировался, много чего у них почерпнул.

А сам скрестил пальцы, загадав, чтобы Макс никогда не встретился с Савой, потому что у них будет разный взгляд на моё умение играть на гитаре.

***

– У тебя была странная работа, – сказала Татьяна.

Макс уехал, я вернулся в квартиру, и мы устроились перед телевизором. По программе обещали нечто безликое под названием «Эстрадный концерт», в которые иногда включали то, что советские идеологи обозначали «ритмами зарубежной эстрады». Однажды мне довелось увидеть Pink Floyd – кажется, уже с Гилмором, но ещё с Барреттом; они выступали на каком-то шоу, логотип которого был очень неудачно заблюрен, и пели совершенно неизвестную мне песню.

– Обычная, – ответил я, глядя на Кобзона, который проникновенно пел «Балладу о красках». – На самом деле она чем-то похожа на вашу, актерскую. Роли расписаны, текст есть – инструкции, инструкции и ещё много раз инструкции. Остается только выполнять пожелания начальства – встань там, повернись туда, здесь поплачь, там засмейся.

Татьяна и в самом деле засмеялась. Мне нравился её смех.

– Действительно, как в театре, а Юрий Петрович именно такое начальство, строгое... чуть не по его – начинает ругаться, называет бездарью, грозится выгнать...

– И многих он выгнал?

Кобзона сменил Юрий Гуляев с песней «Русское поле», и я понял, что никаких Pink Floyd сегодня не будет – это был повтор номеров из финальной «Песни» прошлого года.

– Одного, – Татьяна смешно наморщила лоб. – Это при мне. А до меня ещё нескольких, но они, кажется, сами ушли. Юрий Петрович их называл «балластом».

Я многозначительно кивнул. Вопреки широко распространенному заблуждению, Театр на Таганке возник не на пустом месте – там уже пару десятков лет работал театр драмы и комедии, но как-то вполсилы. Режиссеры что-то ставили, актеры что-то играли, зрители что-то смотрели, но про сам театр знали, кажется, только жители соседних домов. Так что когда до московских властей дошло пожелание свыше о предоставлении Любимову собственной сцены, они отдали ему в кормление этот недоразвитый театрик, с которым никто не знал, что делать – на тебе, боже, что нам негоже. Впрочем, в результате Москва получила очень модное место, где всегда был аншлаг – и, наверное, власти втайне радовались этому, морщась при упоминании сомнительного репертуара. С другой стороны, актеры, которые работали в том театре до Любимова, вынуждены были куда-то уйти, потому что не вписались в творческие планы нового худрука – но, думаю, их просто распихали по другим заведениям, которых в Москве и области было много. В целом всё это было мне уже безразлично – и судьба актеров, и судьба самого театра, который уже стал центром либеральной фронды, – поскольку теперь это были не мои заботы. Ну а билеты туда мне, надеюсь, сможет обеспечить Татьяна.

– Ты как-то неправильно отреагировала, когда я сказал, что остался без работы, – сказал я, покосившись на девушку.

Смотреть на неё было значительно приятней, чем на Галину Ненашеву, которая старательно тянула «Я люблю тебя, Россия».

– Почему? – она недоуменно посмотрела на меня. – Я же не могу заставить тебя делать то, что ты делать не хочешь.

– Я не про это, – улыбнулся я. – Просто ты беременна, у нас скоро будет ребенок, это расходы, а я остаюсь без зарплаты и без очень хорошего места.

Я не стал напоминать Татьяне, что она тоже осталась без зарплаты – да и в целом не считал это проблемой. Ещё в Сумах я показал ей «тумбочку», в которой хранил деньги, и объяснил, что она может брать там столько, сколько хочет; в Москве роль такой «тумбочки» выполнял обычный конверт, который лежал в шкафу. Правда, основную массу денежных знаков я хранил на сберкнижке, соблюдая традицию, заведенную «моим» Ореховым. К тому же до конца восьмидесятых это был вполне надежный и рабочий способ.

– Знаешь, я почему-то уверена, что ты с этим разберешься, и у тебя всё наладится, – ответила она.

– У меня? Не у нас? – меня почему-то зацепило это слово.

– У тебя, у нас – разве это важно?

– Наверное, важно... если у меня, то я по-прежнему волк-одиночка. А если у нас, то мы – это семья. В семье, насколько я в курсе, все проблемы всё равно делятся на обоих. А я тебя поставил перед фактом – ушел и всё.

– А, ты об этом... – сказала она. – Тогда да, у нас. Но ты не обязан. Я привыкла решать одна, ты привык решать один, это нормально. Думаю, со временем мы привыкнем. Я даже, наверное, уже привыкла. А ты?

Её вопрос поставил меня в тупик. Последние три месяца мы жили, как муж и жена – если, конечно, не считать штампов в паспортах. Но всё остальное было то самое, что я и ожидал от настоящей семьи. Правда, мы как-то не поднимали эту тему в Сумах, только в день её приезда, и просто вели себя так, словно всё происходящее было высшей формой нормальности.

Впрочем, ждать штампов нам осталось недолго – мы собирались расписаться в последнюю пятницу июля.

– Я тоже, любимая, я тоже... – я погладил Татьяну по животу. – У Макса, кстати, свадьба в сентябре. И если она совпадет с родами, придется отказываться... он мне предлагал свидетелем стать.

– Не вздумай! – Татьяна шлепнула меня по руке. – Нельзя отказываться!

– А если ты в это время будешь рожать?

– И что? – улыбнулась она. – Чем ты мне поможешь? Я буду в больнице, а ты – сидеть в приемном покое? Но это глупо, Виктор, роды – долго.

Об этом я знал, просто не считал возможным веселиться, когда где-то рядом происходит такое важное событие, как рождение моего ребенка. Впрочем, Татьяна была права.

– Ладно, до этого ещё уйма времени, – миролюбиво признал я. – Подумаем об этом завтра...

– Почему завтра?

– Ну не сегодня же? Завтра будет новый день, который хорошо подходит для того, чтобы подумать о самых разных вещах...

Большой детский хор запел «Взвейтесь кострами», и я сначала не понял, что одновременно зазвонил телефон. Первой услышала его Татьяна – она как-то легко поднялась, прошла к аппарату и сняла трубку. Мне пришлось идти в другую сторону – к телевизору, чтобы убавить громкость.

– Алло! Да... да... это я... конечно, сейчас позову. Виктор, это тебя, – сказал она и зажала микрофон ладонью. – Какой-то суровый мужчина.

Я знал нескольких суровых мужчин, но не ожидал звонка ни от одного из них. Поэтому просто взял трубку у Татьяны и приложил её к уху.

– Да? Орехов слушает.

– Хорошо, что слушаешь, Орехов, – мрачно сказал полковник Денисов.

– Здравствуйте, Юрий Владимирович, – ответил я. – Чем могу...

– Не юродствуй! – потребовал он. – Завтра чтобы был на работе. В девять утра! Как штык! И только попробуй опоздать! Всё понятно, Орехов?

Я мысленно перебрал варианты ответа. Мне очень хотелось послать его как можно дальше, чтобы наверняка отрезать себе любые пути назад в Комитет, но я понимал, что Денисов звонит мне не по собственной воле, и даже если я назову его земляным червяком, он всё равно будет ждать меня завтра в своем кабинете в девять утра. Правда, работать потом под его началом будет не слишком комфортно – если, конечно, мы договоримся о моей дальнейшей работе на благо родины, – но, возможно, я смогу это пережить. Впрочем, после недолгого колебания я выбрал самый простой ответ. Иногда простые решения – лучшие.

– Так точно, Юрий Владимирович.

В трубке тут же прозвучали короткие гудки отбоя, и я положил её на аппарат.

– Кто звонил? – спросила Татьяна.

– Начальник, – усмехнулся я. – Ну а завтра я узнаю, бывший он или не бывший.

[1] Офицеры КГБ могли выйти на пенсию после 20 лет службы, в которую включалась и армия, и учеба в профильных учебных заведениях. Если они отрабатывали в Комитете половину этого срока, то общий стаж работы для выхода на пенсию должен был составить 25 лет. В случае Орехова – в армию он попал в 19 лет, отслужил три года, затем два года учился в Высшей школе КГБ и пять лет к 1972 году отработал в московском управлении.

[2] «Коломбо» с Питером Фальком выходил в 1971-78 годах, потом было ещё два сезона в 89-90-м и один сезона в 2003-м. Несмотря на такой долгий срок, вышло всего 69 эпизодов.