Диссидент-3: Дайте собакам мяса

Глава 15. «Знает только мир огромный»

Мои представления об участниках советского диссидентского движения были основаны на тех интервью и воспоминаниях, которые я когда-то читал или видел. К тому времени те из них, кого смогли вылечить в брежневских психушках, постарели и заматерели, приобрели вальяжность и неторопливость в движениях, а собственные заслуги зазубрили наизусть, пусть даже эти заслуги были целиком выдуманы перестроечными газетами. Впрочем, уже тогда было заметно, что вся эта публика является дутыми величинами, но других кумиров у либеральной России не было, поэтому их и таскали с одного митинга на другой.

У «моего» Орехова мнение о нынешних диссидентах было однозначное – он считал их врагами. Правда, считал заочно, потому что на этот уровень борьбы его не пускали, да он и не стремился. Поэтому каких-нибудь Синявского с Даниэлем или Буковского Орехов почитал за идиотов, которые зачем-то ведут безнадежную борьбу с советской властью и советским государством. Примерно так же, кстати, он относился и к своим подопечным, и я не мог найти в его памяти ничего, что указывало бы на склонность к тому, чтобы встать на сторону диссидентов против своих бывших коллег. Скорее всего, что-то случилось после того момента, в котором я оборвал его путь к предательству, и я был уверен, что та история с Морозовым и Гривниной запустила какой-то неизвестный мне сценарий, который и закончился для Орехова за решеткой.

Впрочем, за проведенные в 1972-м полгода я набрался и своих собственных впечатлений, и они в целом совпадали с тем, что я ощущал, глядя на постаревших диссидентов в будущем. Речь даже не о всякого рода Морозовых или Солдатенко, которых и диссидентами называть нельзя. Но и Петр Якир, с которым я несколько раз беседовал, не показался мне гигантом мысли и возможным отцом русской демократии. Конечно, проведенные в лагерях годы не способствуют развитию аналитических способностей; скорее, они приводят ко всякого рода психическим расстройствам, что выливается в фиксировании на неком объекте до степени психоза. У Якира это был сталинизм; другие могли распространять антисоветчину в качестве игры – ведь многим в жизни не хватает адреналина, а загнать человека в горы иногда не способны даже песни Высоцкого и фильмы Станислава Говорухина. Кто-то вообще делал всё это за компанию – просто не повезло с друзьями-приятелями и знакомыми; в другой ситуации они могли бы стать очень полезными членами общества.

В общем, я всё ещё считал себя правым – никакой антисоветской организации нынешние диссиденты создать были не в состоянии, а, значит, и лидеров у них нет. Но среди них есть несколько авторитетных граждан, к мнению которых прислушиваются остальные – например, тот же Якир, писатель Солженицын или академик Сахаров. Правда, эти трое были как лебедь, рак и щука из известной басни, они тянули диссидентское движение в разные стороны, поскольку никак не могли согласовать свои позиции. Проблема была в том, что от их усилий это движение не разрывалось на куски, которые Советский Союз даже не заметил бы, а растягивалось и накрывало всё новые и новые души юных строителей коммунизма. На этот процесс накладывалась и молодежная мода на всё западное – от музыки до шмоток, – а наша пропаганда оставалась уделом лекторов всесоюзного общества «Знание» и преступно запаздывала. Свою лепту вносили и актеры той же «Таганки» – и не только её, и всякие художники, певцы, композиторы и кинематографисты... В общем, идеологическая работа в стране выглядела так, словно её и не было, хотя товарищ Суслов многозначительно хмурился с плакатов, как бы намекая, что всё в порядке.

Я бы назвал ситуацию очень тревожной, хотя и не угрожающей. Угроз пока действительно не было – Штаты были плотно заняты Вьетнамом, у англичан имелась Северная Ирландия, французы пока приходили в себя после правления де Голля. Нами они занимались по остаточному принципу – чтобы геополитический противник не расслаблялся. Мы же эту мышиную возню принимали за чистую монету и реагировали со всей дури, вместо лечения применяя ампутацию. А вот подспудные процессы оказывались без нашего внимания – как, например, ситуация на Украине или в Прибалтике со Средней Азией, – но этот нарыв вскроется совсем скоро по историческим меркам. Как раз тогда, когда спецслужбы вероятного противника в первом приближении решат текущие задачи и сосредоточатся на том, чтобы окончательно победить коммунистические идеи.

Такие мысли бродили у меня в голове, когда я сидел в кабинете Бардина и слушал, как тот беседует с диссидентом Анатолием Якобсоном о Блоке и поэме «Двенадцать».

***

– Это было бы, пожалуй, верно, но только при следующем условии – если бы «Двенадцать» были бы антибольшевистской поэмой! – Якобсон торжествующе ткнул пальцем в потолок.

Я заметил, что Бардин чуть растерялся – всё же следователи КГБ не были филологами и не могли долго рассуждать о творчестве того или иного поэта, особенно тех, мимо которых они случайно проходили ещё в школе. Судя по всему, настал мой выход.

– Знаете, Анатолий Александрович, иногда банан это просто банан, – вмешался я и с удовлетворением отметил, что они оба с недоумением повернулись в мою сторону.

Бардин – я мысленно поставил ему плюсик – промолчал, а вот Якобсон выразил своё недоумение вербально.

– Простите, какой банан? О чём вы?

Несмотря на то, что его фамилия была похожа на шведскую, этот Якобсон был чистокровным евреем, но выглядел он вовсе не как карикатурный жид из германских газет времен Третьего Рейха. В некоторых ракурсах он был даже похож на одного актера – советского, но прославившегося чуть позже, в конце семидесятых, после боевика про пиратов XX века. Я запамятовал его фамилию, и эта деталь беспокоила меня всё время, пока я слушал беседу – допросом этот разговор назвать было нельзя – Якобсона и Бардина.

Одет Якобсон был пижонисто – ослепительно белая рубашка, из-под которой выглядывал цветастый шейный платок, и сверху – легкая жилетка, причем, кажется, не от костюмной тройки, хотя и в цвет к брюкам. Остроносые ботинки напоминали мне моду далекого будущего, но в 1972-м они считали устаревшими – сейчас модники носили тупоносые шузы на огромной платформе. Примерно так одевался и поэт Андрей Вознесенский, причем до самой старости – наверное, это было знаком принадлежности к какому-то сообществу. Я ставил на кого-то из учителей этих шестидесятников. [1]

– Это из анекдота, – улыбнулся я и продолжил абсолютно серьезно: – Но он к теме нашего разговора не относится. Как и политическая направленность поэмы Блока. Поэтому я буду вам признателен, Анатолий Александрович, если вы всё-таки ответите на вопрос, который вам задал Алексей Иванович. [2]

– Какой вопрос? – вскинулся Якобсон.

То ли забыл, то ли продолжал валять дурака. Я поймал взгляд Бардина и коротко кивнул.

– Я спрашивал вас, Анатолий Александрович, кому вы предлагали подписать заявление по поводу ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1969 года, – с готовностью повторил следователь.

– Не помню, – немедленно ответил он. – С тех пор было столько всего... совершенно вылетело из головы.

– То есть вы кому-то всё-таки это предлагали, но не помните, кому именно? – уточнил я.

– Возможно, – Якобсон был сама безмятежность. – Этого я тоже не помню.

– Но вы помните, надеюсь, что сами подписывали это заявление?

– Сам подписывал, – охотно подтвердил он. – Свои действия я помню очень хорошо.

– Предложения, которые вы делали другим людям, это тоже ваши действия, – указал я. – Но эти действия вы не помните. А как ставили подпись – помните?

– Именно так.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – включился в игру Бардин. – Вы составили этот текст, подписали его, а потом потеряли. И когда вы его нашли, на нем уже было несколько подписей, которые вы включили в новый номер вашего издания «Хроника текущих событий»? Так?

***

Это была классическая ловушка, я даже мысленно поаплодировал коллеге. На этот вопрос невозможно ответить односложно – ни «да», ни «нет». Якобсон уже признал, что подписывал то заявление и не мог отказываться от своих слов – к тому же его подпись действительно подтверждалась той самой диссидентской «Хроникой». Но отвечать «да» на всё остальное – значит признать, что он имеет отношение к изданию этой «Хроники» и получить несколько новых вопросов, отвечать на которые так или иначе всё равно придется. Нормальным ходом в такой ситуации был бы призыв к следователям не смешивать твердое с зеленым и задавать вопросы по одному. В моем будущем за то, чтобы избегать подобных ловушек, отвечал адвокат. Здесь свидетель или подследственный должен был сам увидеть подводные камни в невинном вроде бы вопросе и суметь увернуться. К исходу второго часа беседы это очень и очень затруднительно.

Якобсон ловушку увидел, но попытался её избежать самым нерациональным способом.

– Я не имею отношения к изданию «Хроники текущих событий», – твердо сказал он. – И не могу сказать, как заявление попало в один из выпусков. Когда я подписывал, других подписей на заявлении не было.

Он думал, что обыграл нас и, кажется, немного торжествовал.

– А что вы собирались делать с подписанным заявлением? – очень скучно спросил Бардин.

– Отправить в редакцию «Правды»!

– Зачем? – мне действительно стало интересно.

– Чтобы там знали, что не все поддерживают это преступление против человечности, – объяснил Якобсон.

– А в редакции радиостанции «Свобода» это заявление, значит, оказалось помимо вашего желания? – уточнил Бардин.

– Д-да... – Якобсон сбился.

Видимо, понял, к чему всё идет.

– Что ж... так и зафиксируем в протоколе, – Бардин кивнул и склонился, а его перо забегало по бумаге. – Кого вы подозреваете в том, что он или она выкрали ваше заявление, предназначенное для газеты «Правда», и отправили его за рубеж, в редакцию враждебной Советскому Союзу радиостанции «Свобода»? Заявление хранилось у вас дома? Кто имел доступ в вашу квартиру?

Все эти вопросы он задавал размеренно, не прекращая писать, и с каждым словом ужас на лице Якобсона становился всё более явным, а само лицо по цвету начало походить на цвет рубашки. Я даже подумал, что его прямо тут, в кабинете, хватит удар – и пиши потом рапорта, почему мы потеряли одного из свидетелей.

***

Якобсон продержался ещё полчаса, но потом всё-таки сдался. Правда, его показания не вполне соответствовали тем данным, что имелись у нас, но это были даже не трудности, а так, обычные рабочие моменты, которые решались, например, очной ставкой. Но от «Хроники» он открещивался так, словно своими вопросами мы вешали ему на шею мельничный жернов, причем делали это непосредственно рядом с глубоким водоемом. Я уже было подумывал плюнуть на эту часть наших интересов и удовлетвориться тем, что есть, но в этот момент Бардин снова поднял свою репутацию в моих глазах.

– Скажите, Анатолий Александрович, а как, по вашему мнению, ваше заявление оказалось в этом издании? – спросил он. – Его же кто-то должен был передать, и если это не вы, то кто? Гражданка Баева, гражданка Горбаневская, гражданин Красин или, может, гражданин Якир? Вы можете не знать этого точно, но это был один из тех, кто подписывал.

– Я... – Якобсон запнулся. – Я не знаю. У меня нет предположений, кто это мог быть.

– Жаль, жаль... – осуждающе покачал головой Бардин. – Ничего страшного, мы обязательно в этом разберемся.

– Анатолий Александрович, а вы не знаете, кто проверяет правдивость той информации, которая исходит из националистических кругов Украины и прибалтийских республик? – вдруг спросил я.

Бардин посмотрел на меня с легким осуждением.

– А что такое? – резковато спросил Якобсон. – Там обычно всё правда. И почему вы называете их националистическими? Ещё скажите – нацистскими?

– Могу и так сказать, – подтвердил я. – В годы Великой Отечественной войны прямо под Ригой немцы устроили концлагерь Саласпилс. Это такой район, там сейчас мемориальный комплекс. В этот лагерь свозили женщин и детей отовсюду, в сорок третьем, когда наши наступали, немцы угоняли советских людей селами и городами... Женщин убивали, детей... тоже убивали, но не сразу, у них кровь брали для солдат. Русские, украинцы, белорусы, евреи... много всяких национальностей. А вот присматривали за порядком там вспомогательная полиция, они так их называли. Из литовцев. Многих после войны поймали, кого-то расстреляли, кого-то сослали, кого-то посадили. Они как раз сейчас начали на свободу выходить – ну, кто выжил, конечно. Год, два назад, потому что двадцать пять лет, тогда такой максимальный срок был. И внезапно с прошлого года в Литовской ССР начались самосожжения молодежи, которая «Хроника» освещает более чем подробно – кто, когда, почему. Как там было в последнем выпуске – «За свободу Литвы». Свободу от чего, Анатолий Александрович? Ведь вы же согласны с этим лозунгом, если публикуете его рядом с теми событиями, которые касаются непосредственно вас?

– Да сколько вам говорить – я не работаю над «Хроникой»! – прокричал Якобсон. – И не знаю, кто работает!

Его лицо на это раз покраснело, и он потерял всякое сходство с актером.

– Хорошо-хорошо, Анатолий Александрович, – я постарался хищно оскалиться и, возможно, у меня даже получилось, потому что он отпрянул. – Как скажете. Вот только... Алексей Иванович, оформите задержание гражданина Якобсона. Статьи вы знаете... те же самые. Думаю, у нас найдется, о чем с ним побеседовать. И запросите санкцию на обыск в квартире.

– За что? – вопрос теперь уже подследственного прозвучал как-то безнадежно.

– В полном соответствии с заветами вашего любимого поэта, Анатолий Александрович, – я повернулся к нему. – Как там у него было? «Не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой». Вот и всё. Надоело с вами нянчиться. Будем вести себя, как взрослые люди. Алексей Иванович, продолжайте.

Иногда архив памяти «моего» Орехова позволял делать и такие вещи – поэму «Двенадцать» мы с ним читали в школе, но я свою версию не помнил, а вот его версия была у меня в полном и постоянном доступе, надо было лишь задать нужный запрос.

– Вы уверены, Виктор Алексеевич? – Бардин явно не хотел арестовывать Якобсона, но и возражать не стал – за что я был ему благодарен.

– Уверен, Алексей Иванович, уверен.

Я поднялся и вышел из кабинета. На Якобсона, который буквально скрючился на стуле, я смотреть не стал. Ещё насмотрюсь.

***

Перед этим допросом я заглянул в наш архив и полистал что-то вроде подшивки этой самой диссидентской «Хроники». Ничего интересного в ней не было, да и издавалась она, похоже, от случая к случаю – иногда перерывы были неприлично большими. Но ситуацию в союзных республиках эти ребята отслеживали очень подробно – даже на Россию их не всегда хватало, они пропускали важные события, а вот какая-нибудь Украина и Литва находились под их недреманным оком всё время.

Цель у них была понятна – они хотели создать видимость массовости протестов. Например, три самосожжения, которые устроили студенты в городах Литвы, были расписаны очень подробно – фамилии жертв и их добровольных помощников с биографиями, которые должны были показать, что это были люди со светлыми лицами, и как противовес – описание довольно неуклюжих попыток властей замести эти случаи под ковер. Не знаю, разбирались ли эти случаи на уровне Политбюро – по идее, должны, но кто знает, – но я бы на месте того же Андропова серьезно накрутил бы хвоста главе тамошнего КГБ Петкявичюсу, чтобы его подчиненные начали ловить мышей, а не ходить на соревнования по ручному мячу.

Заметка про эти соревнования меня, кстати, очень порадовала. Они проходили в Вильнюсе вскоре после череды самосожжений, были международными, и студенты нашли новое развлечение – освистывали советскую команду и бурно радовались успехам их противников из иностранных команд. Разумеется, этих «болельщиков» задерживали, хотя если бы сентенция о том, что на трибунах было полно «переодетых милиционеров и работников КГБ» была бы правдой, это объясняло бы, например, провалы во время похорон жертв тех самосожжений. Ну и обвинения «кровавой гэбни» в том, что этих бурно радующихся неудачам советской сборной студентов потом не допустили к экзаменам, мне тоже показались несколько наигранными. А чего они хотели? Пятёрок «автоматом»? В армии им этот автомат устроят.

На Украине творилось примерно то же самое, хотя и в меньшем масштабе. Эта чума почему-то не коснулась Сум, хотя какое-то брожение умов в местном университете имелось. Но в Одессе, например, некое великовозрастное дитя вместо благословенного Израиля получило билет на армейскую службу – и этот случай подавался как жуткое проявление репрессий, которыми славятся правоохранительные органы СССР. Правда, там не указывалось, почему КГБ срочно потребовался именно этот человек – ну и за кадром оставалось то, что бегать от армии нужно с умом.

Взглядом из будущего вся эта «Хроника» выглядела самой натуральной манипуляцией. Найти в трехмиллионной Литве трех молодых людей с нестабильной психикой, обработать, снабдить бензином и зажигалкой и отправить в людное место с напутствием, что «свободная Литва» не забудет их подвига – дело нехитрое. Местное КГБ действительно ничего не сделало, чтобы установить подстрекателей, хотя им в руки попалась тройка, которая следила, чтобы одна из жертв – совсем мелкий школьник – довела процесс до конца. Даже раскрытие на Украине какого-то эмиссара бандеровской организации из Бельгии закончилось почти ничем – тот дал пресс-конференцию, что-то сказал, повинился и уехал обратно; несколько человек попали под следствие и суд. В общем, вражеские агенты резвились по этим республикам, как хотели, и противодействия не встречали.

Ну а идиоты вроде Якобсона радостно оповещали друг друга и других морально нестойких людей, что они не одни, что их борьбу поддерживают буквально все вокруг, и что их дело правое – из «Хроники» это следовало прямо. И мне было очевидно, что он знает, кто стоит за этим изданием, кто дает на него деньги, и как эти деньги распределяются. Но всё это надо ещё доказать – и лучше пусть он в это время посидит за решеткой, чем будет путаться под ногами со своими представлениями о творчестве Блока.

[1] По легенде, моду на шейные платки в 1960-е ввел сам Вознесенский – он завязывал узел дулей и таким образом выражал протест против чего-то – в легенде не указано, против чего, но, думаю, против власти. Актер из «Пиратов XX века» – конечно, Николай Ерёменко-младший; впервые он прославился как раз в 1972-м, но в декабре, когда вышел фильм «Горячий снег», где он сыграл лейтенанта Дроздовского.

[2] Анекдот, кстати, не слишком приличный, хотя и про всемирно известных психоаналитиков:

iДочь Фрейда Анна просит папу растолковать ей сон и рассказывает:

— Вижу, будто идет мне навстречу герр Юнг и дает мне банан, и он такой зеленый, жесткий, горько-кислый, что я выбросила его. Потом подходит герр Адлер и тоже предлагает мне банан. Но у него он перезрелый, коричневый, дряблый и невкусный, я выбросила его. И тут ко мне подходишь ты, папочка. И тоже предлагаешь банан. Но это банан спелый, вкусный, большой — в общем, то, что мы называем бананом. И он мне очень нравится. Тут я проснулась — что бы это могло означать?

Фрейд: – Знаешь доченька, иногда банан – это просто банан.../i