Десант в настоящее

III

Яркая полная луна назойливо лезла в глаза, затмевая своим светом пламя костра. Было большой неблагодарностью попрекать её за это. Была бы ночь хоть чуточку темней, я бы ни за что не нашёл этот "оазис". А находка, скажу я вам, весьма удачна: камни прилегают друг к другу столь плотно, что в естественной впадине их нагромождения без труда удалось развести огонь.

Из широкой полосы коры, срезанной с ближайшего дерева, я изготовил вполне приличную посудину. У подножия валунов почти на ощупь разыскал с десяток тяжёлых окатышей, с кулак величиной, и, раскалив их в костре, сумел довести воду в своей импровизированной кастрюле до кипения. Услышав бормотание кипящей воды, бросил в "кастрюлю" две таблетки спецпитания, и долго, не спеша, помешивал варево. Но в перемешивании не было необходимости. Они бы и так растворились…

Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок! А кто сказал, что этой дорогой могут ходить только женщины? Каждый генерал любой армии мира понимает: для того, чтобы от солдата однажды утром потребовать геройской смерти, его необходимо накануне вечером накормить. И не "как-нибудь": солдат должен получить вкусную здоровую пищу с соответствующим запахом и видом. Потому-то при всех армиях и существуют гастрономические институты, занятые, казалось бы, незатейливыми задачками: как бы в нечеловеческих, абсолютно невыносимых условиях в простой и понятной форме, во-первых, напомнить солдату, что когда-то он был человеком, что, надо заметить, является истиной.

Во-вторых, намекнуть, что он человеком является до сих пор. Не чудо. Крайне редко, но случается.

И, в-третьих, успокоить, что по завершении всех его мытарств, связанных с исполнением приказа, солдат когда-нибудь вернётся к нормальной человеческой жизни…

А вот это уже дудки. Такого не бывает.

Но все в это верят, надеются. Ничего другого не остаётся. Всем известно, человеком умирать всего приятнее. И если у вас нет знакомого покойника, у которого можно было бы справиться по этому вопросу, можете поверить мне на слово.

Двумя веточками достаю из варева "остывший" камень, беру кастрюлю в руки, зажмуриваюсь и делаю первый глоток. Вкусно. Немного отдаёт болотом и горчит деревом, но по вкусу чувствуется многое: и куриное мясо, и морковь, и грибы, и лавровый лист, и даже перец. Чёрный. Молотый…

И всё-таки чего-то не хватает.

Прижимаюсь спиной к тёплому после солнечного дня валуну и делаю ещё один глоток, побольше. Кипяток, обжигая горло, курьерским поездом мчится к желудку. Сразу потеплело. И вдруг становится понятным, чего не хватает местному воздуху. Нет пыли. Потому-то и не пахнет степью.

В зарослях, слева от меня, зашуршало.

Наблюдение за собой почувствовал, едва начало темнеть. Я как раз наполовину закончил свою кошмарную работу: выворачивал карманы, искал документы, имена на браслетах. Ничего. Никаких личных вещей. Никаких браслетов. Только швейцарские часы "ТISSOT". Будь настроение получше, можно было бы разбогатеть на мародёрстве. Двенадцать наручных часов известной фирмы… было бы чем рассчитываться с милицией, при попытке выбраться отсюда. Похоже, экипировала нас одна контора. У всех одинаковая походная форма, копия моей, одинаковые комплекты НЗ в нагрудных карманах, одинаковые аптечки первой помощи и противомоскитные сетки. Салфетки в карманах брюк — и те одинаковые. И никаких документов.

Трофеи складывал в кучу, а покойников отправлял в чёрную воду. Это, как раз, было несложно: два коротких разреза дёрна накрест у изголовья, толкаешь за ноги задубевшее тело вперёд, и через мгновение от человека остаётся лишь тяжесть в натруженных мышцах, о которой сразу забываешь, едва перейдёшь к следующему телу.

Тяжелее всего было растащить их в разные стороны. Одного из покойников пришлось обидеть: отрезал от его куртки рукава, а от брюк штанины.

— В этом сезоне в моде шорты и жилетки, — сказал я обиженному мертвецу, а он мне ничего не ответил.

Не захотел разговаривать!

Не знаю, кого я пытался подбодрить, себя или его, но мой голос из-под повязки звучал растерянно и жалко.

Штанины я вывернул наизнанку, застирал и тщательно вытер о траву. После этого связал и, если не обращать внимания на запах, получил вполне приличный вещмешок с двумя отделениями. В них я побросал "спасённое" имущество: два телефона с полностью разряженными аккумуляторами, прибор ночного видения, два бинокля и двенадцать укомплектованных аптечных наборов. Двенадцать! Значит, где-то бродят двое уцелевших.

Если, конечно, записная книжка Шефа не соврала.

А сам он правильно разобрал свои записи.

Воняло моё рукоделие нестерпимо. Если бы не это, я бы покойников раздел. В этой глуши невозможно угадать, какая именно вещь окажется решающей для того, чтобы выжить. Но трупный запах долго выветривается, а сидеть тут до зимы я не собирался. Поэтому я и отправлял покойников в воду. В полном обмундировании. И с часами. Что, вообще говоря, было непростительным расточительством.

Перед началом чёрной работы я обошёл несколько раз груду тел и сделал несколько неприятных открытий.

Первое, они все были лысыми! Это ненадолго успокоило: Катерина очень дорожила своими волосами. Перед тем, как ложиться спать, разыгрывался целый ритуал за их уходом. Представить ситуацию, при которой она бы отказалась от волос, я не мог.

Второе, она здесь была. Северная часть этого кошмарного круга была не так изуродована солнцем и влагой. К своему ужасу, я смог её опознать.

Что меня поставило в тупик, так это полное отсутствие следов, которые должны были оставить люди по дороге к своему финишу. Складывалось впечатление, что они прилетели…

Кроме того, отсутствовали вещи экспедиции. Ни тюков с палатками, ни рюкзаков, инструментов, верёвок… ничего. Была ещё надежда, что они что-то прячут за спинами, но и там ничего не оказалось. Так что "летели" они, похоже, налегке… Единственными предметами, которые удалось найти помимо вещей в карманах, были четыре огромных двенадцатидюймовых ножа. Один я сразу прицепил к поясу. А из трёх оставшихся соорудил что-то вроде мачты-треножника: каждую из "ног" я осторожно воткнул в дёрн, стараясь не проткнуть его насквозь, а рукоятки связал между собой одним из рукавов. Второй рукав я привязал к первому, получился вымпел.

Конечно, невысокая вешка почти сливалась с травой, но лучше так, чем совсем ничего…

Я никак не мог понять, отчего они умерли, и, по мере отправления покойников в воду, во мне зрела решимость тщательно осмотреть одно из тел. Тогда я разрезал одежду на том, что когда-то было Катериной.

Если кто-то упрекнёт меня в жестокосердии, я охотно с ним соглашусь. Иногда мне кажется, что это я врос в сломанный руль джипа там, в центре Африки, а лейтенант все эти годы успешно прикидывается мной…

Я не мог не сделать этого: важна стопроцентная уверенность. Кого-то всё равно пришлось бы раздеть, ведь отчего-то же они умерли, а я всё ещё надеялся, что ошибся. Вдруг это всё-таки не она.

Не считая чудовищной эрозии открытых участков кожи, на теле не было никаких ран. Волос на теле тоже не было. Ни на лобке, ни под мышками. Нигде. Чем они тут занимались? Может, болезнь?

Так что вопрос о причине смерти остался открытым.

И это была она. Внимательный мужчина всегда знает тело своей женщины, лучше её самой.

У одного из покойников в кулаке был телефон. Итак, кто-то позвонил, и во время телефонного разговора они все умерли. Или кто-то собирался позвонить, а тут вдруг взял, да и умер. Нескладуха, что и говорить. А может, только-только закончил разговор. Не отмахивался же он телефоном от комаров, в самом деле.

Её я опустил в воду последней…

В зарослях опять зашуршало. Я чувствовал, что кто бы там ни был, он подобрался совсем близко. Метра три, может, четыре. Он был в кустарнике сразу за костром. Я даже не пошевелился. Зверь через костёр не прыгнет, а человеку, чтобы убить, так близко подбираться не надо. Вероятнее всего это был участник погибшей экспедиции. Или оба. Вот только что я с ними делать буду? Воображение рисовало потерянных от пережитого ужаса штатских, которые чудом уцелели и теперь не могут решиться выйти на свет костра.

— Ладно вам прятаться, — спокойно, будто себе сказал я. — Выходите к костру, я и на вашу долю сварил.

Тихо.

Я приложился к бульону. Он по-прежнему был обжигающе горячим. А может действительно просто зверьё…

Как же это выглядело? Двенадцать человек, взрослых, крепких и в своём уме, рассаживаются кругом, подпирая плечами друг друга, и умирают непонятно от чего. Оставив в этом мире все свои радости, печали и… волосы.

Конечно, будь под рукой криминалистическая лаборатория, люди в белых халатах смогли бы сказать больше.

А так приходится принять один из двух невозможных вариантов. Либо они все одновременно потеряли рассудок, уселись так, как нормальные люди никогда не усаживаются, а потом их что-то убило. Причём всех и мгновенно. Либо их сперва поубивали, а потом вот так, по-идиотски, усадили. Зачем? А специально, чтоб на меня произвести впечатление.

И, надо признать, у кого-то это здорово получилось!

Я застонал от бессилия и злости.

А ещё можно было списать всё на жёлтые шары.

Предположим, их тут много, целая команда. А это ощетинившееся травой болото — их территория. Всех чужаков убивают. Раз убили, два убили. Поползли слухи. Вот и отправили сюда экспедицию. И Катерину с ней. Вот и не стало экспедиции. И моей Катерины. А депиляцию сделали по религиозным мотивам, как американские индейцы скальпировали трупы своих врагов…

И до того мне плохо стало… захотелось встать на четвереньки, заломить голову кверху, к этому глухому к человеческой жизни небу, и завыть. Может, от того женщины и воют в своём горе, чтобы тем, кто сверху, так же тошно стало? Хотя бы от их визга. Мы мечтали быть вместе. Мы чувствовали, что если в этом мире есть понимание и утешение, то оно в нас, в наших объятиях… мы всегда спали тесно прижавшись друг к другу. Это было несправедливо. Слишком много пришлось пережить нам обоим, чтобы всё вот так, безрадостно и горько закончилось.

Я достал из кармана пенал аптечки, открыл его и коснулся пальцем чёрной капсулы, в которой было спрятано лекарство от жизни. Белый череп ухмылялся и скалился в неверных отблесках костра. Я закрыл пенал и отложил его.

Будем считать, что с истерикой покончено. Для начала следует всё-таки выяснить, чем они тут занимались. Я пошарил в темноте, подтянул пованивающий мертвечиной импровизированный вещмешок и достал телефоны. Это точно такие же аппараты, что и у меня. Ещё бы, Шеф больше всего на свете любил единообразие и скидки при оптовых закупках. Поменять батареи и прозвонить по последним номерам, которые остались в памяти телефонов, — что может быть проще?! Если удачно построить беседу, то знание "результатов" экспедиции можно будет выгодно обменять на информацию о задаче, с которой экспедиция была сюда отправлена…

В кустах кто-то засопел, завозился.

— Давай сюда, поближе. Суп остывает, — поддержал я его.

— Ты немец? — донеслось в ответ.

Неожиданный вопрос.

— Сам ты "немец"! — от растерянности брякнул я.

Из зарослей показался человек. Большой, измученный. Глаза блестят, руки непрерывно двигаются.

— Bist du Lebendig? — спросил он.

— Lebhaft.

— Und ich?

— Ты живой? — Живой. — А я? (нем).

— А ты подойди ближе, вот и посмотрим.

По-видимому, этот вопрос его сильно интересовал, потому что он споро выбрался из зарослей и в три шага, слегка подволакивая левую ногу, подошёл ко мне.

Я вздрогнул: он был лыс. Ни бровей, ни ресниц.

— От тебя воняет, — нахально заявил незнакомец, останавливаясь.

— Всех нас сделали из дерьма, — я решил не обостряться.

— Ты похож на меня, — сбавив тон, даже с каким-то удивлением заметил он.

— Вот как? — я пригладил волосы и поскрёб пальцами щетину на скулах.

— Но ты — не я.

С этим было сложно спорить.

— Возьми, — я протянул ему бульон. — Поешь.

Он посмотрел на мою посудину, и на мгновение его взгляд прояснился:

— Славный чумпель!

— Похлёбка не хуже.

Он осторожно взял в руки "чумпель". Пробуя, сделал первый глоток, потом второй. А после, войдя во вкус, выпил всё досуха, и ничего мне не оставил. Это, конечно, было не совсем по-товарищески, но… "сумасшедший, что возьмёшь"?

Он опустился у костра, отложил в сторону мою посудину и протянул руки к огню. Лицо гладкое, ухоженное. На сам огонь старается не смотреть, болезненно щурится.

"Не очень-то он похож на потерявшего рассудок человека, которому пришлось несколько суток скитаться по болоту, — подумал я. — Скорее, мирный путник, вышедший на огонёк костра. Вот только одежонка на нём приметная, точь-в-точь как у меня. И у тех ныряльщиков, которым я сегодня помог под воду спуститься… навсегда".

Я не торопил его. Пусть себе греется. "Институты питания" не зря свой хлеб едят. В этих питательных таблетках много чего полезного. На том запасе, что сейчас есть, пожалуй, можно даже попытаться унести отсюда ноги. Это осуществимо. Но если замахиваться на нечто большее, чем просто сдаться властям, то прошагать придётся не сотню километров, а порядка трёх тысяч. Без карты, оружия, денег и документов… Главное — без документов. В этой проклятой стране без документов шагу ступить нельзя. Такое чувство, будто они в этот мир приходят с готовым удостоверением личности. Прямо из утробы матери. Кстати, чтобы сдаться, и шагать никуда не надо.

Один звонок по телефону. Хотя, кто его знает? Что-то в последнее время у них то бензина нет, то лётчик запил, а ещё чаще ни бензина, ни лётчика, ни вертолёта одновременно.

— Он такой же, как и я! — очнулся незнакомец.

— Да, — глубокомысленно вздохнул я. — Все мы люди…

— Но он — не я!

— Точно! — я всё ещё пытался втянуть "гостя" в беседу. — Человек человеку — рознь.

— У него всё моё! — торопясь высказаться, давясь, глотая окончания слов, заныл, заскулил бедняга: — Куртка, штаны…

— Чумпель, — сказал я.

Человек вздрогнул. Пошарил рядом с собой и достал мою "кастрюлю".

— Нет, — авторитетно заявил он. — Это не чумпель. Остяки его делают из трёх полос бересты. А это берёза. И концы неправильно загнуты…

— Неплохо, — одобрил я его речь. — А кто такие "остяки"?

— Местные, — он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. — Далеко отсюда.

Это замечание не отличалось логикой.

— Но они, как и мы, в парме?

Он повернул ко мне голову. "Лет тридцать, — подумал я. — Не больше". Его голый череп отсвечивал красными сполохами костра, и почему-то сильно меня тревожил, не давал сосредоточиться.

"Куда они подевали свои волосы? Этот парень, не похож на инфицированного. Слабоумие только в парламентах заразно. Да и не слыхал я что-то о таких инфекциях, чтобы выпадали волосы…"

— Парма — это леса. Непроходимые леса от горизонта до горизонта, завалы, — пояснил незнакомец. — А мы на болоте. Здесь эта местность называется "согра".

— Согра? — ну, вот: Шеф блеснул эрудицией, а мне отдуваться! — Точно, мы в согре! Мы у костра в согре! Я — Отто. А ты?

Он крепко задумался, потом согласился:

— Верно, мы в согре.

— Кто в согре?

— Мы, — простодушно ответил он, глядя мимо костра.

— Как тебя зовут? — рискнул напрямик спросить я.

— Василий.

Не так уж он и плох. Только длинно это как-то.

— Я тебя Иваном буду называть. Всех русских "иванами" зовут. И ты будешь Иваном. Не возражаешь?

Василий молчал.

— Вот и славно. Чем занимаешься, Иван?

Он долго молчал. Но едва я потерял надежду на ответ, вдруг ответил:

— Кажется, я толмач Божьей милостью.

— "Кажется"? И что это значит?

— Думаю, что могу объясниться с кем угодно, независимо от языка…

— Переводчик? — уточнил я.

Он даже скривился. Очень хороший признак.

— Нет, — не согласился Василий. — Переводчик переводит с незнакомого языка на знакомый. А мне не нужно знать язык, я чувствую, что ты говоришь.

— Как же можно понять, о чём идёт речь, если не знаешь языка, на котором говорят? — и я перешёл на сложную смесь джукун с камбари, на этом наречии говорят в верховьях Ликвалы: — Когда Солнце взойдёт в твоей жизни в последний раз. Когда звёзды придут к тебе, чтобы проститься с тобой навсегда. Когда, закрыв глаза, у тебя не хватит сил, чтобы ещё раз их открыть, Ты вспомнишь своих женщин и горько пожалеешь…

Я скосил глаза на Василия. Он смотрел на меня и слушал так, как, наверное, будет слушать меломан с двадцатилетним стажем незнакомую песню "Битлз".

— … что никогда не сможешь больше их любить, — закончил он на том же наречии.

Он не просто понял! Он растягивал дифтонги так, будто это он, а не я, провёл в саванне Африки долгих четыре года. Это его, а не меня выхаживала чёрная до синевы, согнутая не годами — столетиями, престарелая т'Камала. Это ему до рассвета танцевала Наимбви, обучая языку самым приятным из всех возможных способов.

Я смотрел на него, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перекреститься.

— Велики дела Твои, Господи, — вырвалось у меня.

Передо мной сидел гений.

Если бы кто рассказал, я бы ни за что не поверил. Потому что такого не может быть. Я не верю в совпадения: минуту назад он даже не догадывался о существовании этого наречия. В тех краях три-четыре дня перехода, и тебя перестают понимать. И, пока не вернёшься в ставшее родным селение, и в самом деле становишься "немцом": немым, глухим и беспомощным.

Но он не просто понял язык. Он уловил суть песни, её ритм, и абсолютно точно, без всяких приближений, воспроизвёл заключительную строчку припева.

— Ты ведь немец, да? — он улыбался мне.

Глаза теперь были ясными, мимика и жесты приветливыми и дружелюбными.

— Да, чёрт подери! — я не решился спорить, — я — немец.

— Но не из Германии, — уверенно сказал он. — Скажи ещё что ни будь.

— А ведь я о тебе слышал, Иван. Это ты тот самый миллионер-полиглот, которому я консервированные лимоны нёс?

— Консервированные лимоны? — он нахмурился. Учитывая отсутствие бровей, выражение лица совершенно не соответствовало удивлённым интонациям: — Точно! — он захлопал в ладоши. — Австрия. Верно? Небольшой городок, нанизанный на автостраду, на высоком холме замок, нет, древняя крепость. Да и не холм, пожалуй, — гора. Река, мосты…

Я с ужасом ждал, что он назовёт мой родной Грац, но он обмяк, опустил плечи и сощурился на тлеющие угли угасающего костра. Мне вдруг стало холодно. Что судьба с нами вытворяет?! Всего десять часов назад я был отцом семейства и владельцем океанской яхты, дрейфующей у берегов Австралии. А теперь сижу с полусумасшедшим гением и участвую в лингвистических изысканиях на открытом воздухе. Без яхты и без семьи…

Да и ему, наверняка, не сладко: гений, "толмач от Бога", вместо тишины библиотеки, размеренной, налаженной жизни, вынужден сидеть у костра с неизвестным бродягой.

Вот только Грац… никогда его не считал "небольшим городком".