Десант в настоящее

III

То, что однажды всё это закончится, мне внушили задолго до армии. То, что нам не дано знать, как это будет выглядеть, я понял значительно позже, самостоятельно.

Низкое ослепительно-белое небо. Белое потому что полдень. Утром и вечером — голубое. Ночью — чёрное.

По мере продвижения стрелок моих часов к шести утра, небо проходит от тёмно-синего до ослепительно-белого. Потом обратный ход. И никаких признаков солнца.

Занятно.

Стало быть, местные сутки сверяются с меридианом, отстоящим на тридцать градусов западнее Гринвича. Я пытаюсь вспомнить по карте, что же там такое. Вроде бы ничего особенного. Гренландия, Азорские острова и воды Атлантического океана вплоть до Антарктиды.

Под ослепительно-белым небом огромный стадион.

Ступени — они же скамьи — из белого камня. Что-то наподобие римского Колизея. Выглядит внушительно. Если так выглядели развалины античных построек во времена своей молодости, народ тогда жил богаче нашего.

Я стою в центре этой громадины, и потею в своём изрядно надоевшем спортивно-десантном костюме. Снять его опасаюсь: кругом все такие загорелые. Думаю, с местным ультрафиолетом лучше не шутить. Да и толпе, не поленившейся собраться в эту жару, будет лучше видно. Я уже понял, что им интересно взглянуть, как это один человек сумел положить пятерых полицейских. "Взглянуть" мне было бы тоже интересно. Одним только глазком. Больше не нужно — ещё в свидетели загребут. И пошёл бы себе по своим делам дальше.

Вот только две проблемы. Первая. Похоже, им хочется, чтобы демонстрацией занялся именно я. Грустно. Здесь наши представления о развлечениях расходятся.

Вторая. Идти мне некуда. И дел никаких нет.

Уже четвёртый день, как мы с Машей… прошу прощения, с Калимой, пришли… сюда. Куда? Хороший вопрос. Вот стою, кручу головой в разные стороны и занимаюсь этим головокружением четвёртый день. Но ответить на этот вопрос не могу. Я не знаю, где нахожусь. Пока не открылась дверь, думал, что на Луне. Только если это Луна, то я — Роджер Мур пополам с Шоном Коннери. Здесь есть всё: поля, леса и горы, моря и реки. Народу здесь тоже немало. Вот они все, или почти все. Вокруг меня сидят.

С Машей-Калимой в эти четверо суток мы почти не виделись. Я поражён фантастической приспособляемостью своей жены. С первых минут она чувствовала себя здесь настолько уверенно, что местный начальник полиции пригласил нас к себе домой в гости. Ну, а мы, естественно, недолго отказывались. Она непрерывно ведёт переговоры с какими-то подозрительными старушками. Представьте себе роскошные смоляные волосы, ясные голубые глаза, великолепную фигуру и морщинистое старческое лицо. Меня, например, дрожь пробирает.

Больше всего всё это напоминает сумасшедший дом. Нет. Я там не был. Но соблазн списать всё на своё сумасшествие очень велик…

Ага! а вот и санитары прибежали!

Толпа на ступенях-скамьях одобрительно кричит пятёрке молодцов, появившихся на арене невдалеке от меня. Здоровенные мужики. Увешанные оружием, что наши генералы орденами и медалями. Неспешно что-то поправляют в своём обмундировании, что-то сбрасывают, что-то пристёгивают. Один вытащил меч, прицелился им в меня и большим пальцем левой руки проверил заточку лезвия. Другой достал из сумки кувшинчик, плеснул себе в ладонь и, сидя на травке, принялся растирать ноги. Этого надо бы запомнить. Если они ещё и прыгать начнут…

Третий, разминая кисть руки, ловко пропеллером крутит перед собой огромный двуручный меч. Не удивлюсь, если эта железяка весит столько же, сколько и я вместе со всем своим снаряжением.

Зрители ему громко зааплодировали. Олимпийские игры, да и только!

А это, по-видимому, наш главный врач. Важный такой дядька, там, в суде, больше всех о чём-то разорялся. О чём? Хотел бы я знать. Я и там себя бараном чувствовал, и здесь не лучше. Там — потому что ничего не понимал. Здесь — потому что чувствую: зарежут!

Нет обычного прилива огня и энергии. Нет никакого возбуждения. Я рассматриваю свой нож. Он почему-то вызывает у меня смех. Представьте себе парня, который охотится на стадо носорогов в одиночку, вооружившись перочинным ножиком. Не смешно? Это потому что у вас плохо развито воображение. Или нет чувства юмора.

Художника может обидеть каждый!

Важный дядька опять что-то говорит. Я опять ничего не понимаю, но и не думаю огорчаться. Если уж он начал, то ещё минут пять жизни обеспечено. Говорить здесь любят. Медленно. Вдумчиво. Вроде наших фермеров за пятой кружкой пива где-нибудь в ноябре месяце. Урожай продан, вспашка на зябь проведена вовремя. Все ждут снега, в поле делать нечего, отчего же не поболтать в пивной с соседом?

Я снова кошусь на свой нож. Что-то мелковат он для этой арены. Тру ногой траву. Обычная трава футбольных стадионов. Жёсткая и скользкая.

О! Кричат.

А-а, это важный дядька представляет свою футбольную команду. Вот он что-то сказал, и уже второй подбрасывает вверх руку и что-то кричит. "А-уу-аа", — отвечают ему зрители. Акустика здесь высший класс! Может, спеть им что-нибудь? Пока они не разозлились…

Итого, пять выкриков, пять взмахов рук.

"Отто, — говорю себе, — не пропусти свой выход".

Важный дядька что-то крикнул и махнул в мою сторону рукой. Знаю, знаю! Подбрасываю вверх левую руку…

Тишина.

Что такое? Я развожу руками. Где моя группа поддержки? Где австрийские болельщики? Скажите, из Вены самолёт прилетел вовремя? Русские тоже могли бы меня поддержать! Московский рейс не отменили?

Почему тишина?

Что за хрень, я вас спрашиваю?!

Я с удовольствием демонстрирую всё, чему меня научила моя цивилизация. Не стесняясь, по-русски, — вот где люди постигли тайны выражения эмоций! — сопровождаю свои жесты отборной бранью. Всё равно не поймут, скоты!

Но в какой-то момент мне показалось, что они поняли. По трибунам прокатился невнятный вздох, повисла пауза.

Важный дядька заткнулся, будто подавился собственным языком. Мои противники застыли, забыв о своих упражнениях и растираниях. Погодите, сейчас я вам покажу, как мы там, на Земле, умираем. Сейчас я вас научу здороваться. После моего урока с камнями будете раскланиваться!

Наконец-то! Волосы ерошатся на голове, злоба мурашками от затылка до хвоста электризует тело.

Вот он — кураж! Вот он — подъём!

Чего ждём? Гонга? Свистка судьи? Плевать мне на ваше судейство. Вы дали мне на съедение пять мешков навоза? И не такое дерьмо расхлёбывал! Кажется, этот чёрт опять что-то вещает с трибуны. Ну, вы слушайте, а я потихоньку начну, чего уж там…

Скорость, скорость! Скорость!!! Ветер стонет знакомую песню. Я несусь на врага. Они это уже поняли, делают несколько шагов навстречу. Только тот, с кувшинчиком, всё ещё сидит. Парализовало бедолагу. Сейчас я тебя вылечу!

Ты — первый!

Противник фронтом растягивается передо мной. Между бойцами метра три-четыре. Всё правильно. Чтобы при замахе не задеть соседа. Мечи-то, вон какие длинные. Несусь прямо в центр. Отто, давай! Это кричат мне мои предки. Они умели умирать. Они сделали этот мир.

И мне хорошо в их мире…

Оба центровых уже замахнулись, моя жертва приподнялась на одно колено и с интересом смотрит, как они будут меня разделывать на три части. Фланговая пара выступила вперёд, повернули головы к центру, что-то кричат. Левый, запаздывает, это мы тоже запомним. Всё. Мечи сверкающими дугами стремительно понеслись к тому месту, где, как полагают мечники, я буду через мгновение.

Они ошиблись.

Можно изменить направление, ускориться или притормозить…

Я падаю на колени и далеко откидываюсь назад. Затылком чувствую траву, а перед самым носом с грозным сипением проносятся лезвия смертельных ножниц.

Моя очередь, господа!

Перекатываюсь через бок, выжимаю из своей инерции всё, что в ней было, досуха, до капли. Правая рука, будто невзначай, режет ножом под коленом одного из противников. Кого из них зацепил, не разберу. Качусь-то я всерьёз. По-настоящему. Попробуй сейчас что-то сделать понарошку, и представления не получится. Будут похороны… того, кто понарошку дрался за свою жизнь.

А вот и он. Глаза выпучены. Он всё понял. Поздно, парень. Это не я. Это твоя спесь делает тебя инвалидом. Лезвием по глазам, через переносицу…

Пусть слушают его визг! Пусть думают!

Пусть боятся.

Мне же рассматривать и разбираться, что происходит, некогда. Мне моя жизнь дорога. Я за неё и не такие штуки буду выделывать. Отталкиваюсь ногой от раненого. Разворачиваюсь. Они уже смешались. Левый центровой на одном колене, правый всё ещё гасит инерцию встретившего пустоту меча. Фланговые теперь вторым эшелоном за ними. Правый центровой беззащитен! Тяжёлый меч утащил его руки далеко влево. Правая сторона открыта.

Отто, вперёд!

Не так уж я далеко и укатился. Один толчок, второй… ножом чуть ниже затылка. Да с оттяжкой. Чтоб брызнуло… вот так. Теперь пусть держит голову двумя руками. Удар в сердце опасен тем, что лезвие может взяться на излом между рёбрами или застрять в доспехах, а на вытаскивание ножа в сутолоке групповой схватки нет времени. Кроме того, поверженный противник должен принести максимум пользы. Когда человек погибает, это мобилизует товарищей на месть. Когда же он кричит, шевелится и хлюпает кровью, соратники деморализованы и подавлены, они пытаются оценить его состояние. Раздумывают, можно ли раненому помочь. Пытаются что-то для него сделать. Они забывают, что в резне, как на горящей подводной лодке: каждый отсек — сам за себя.

Изо всех сил — тяжёлый, зараза! — толкаю его вперёд и чуть влево, заваливаю на раненого в ногу. Один из фланговых спотыкается об эту груду тел, теряет равновесие и падает на меня.

Отступаю назад и чуть в сторону. С силой — чего уж тут стесняться? — бью рукояткой ножа в висок…

Где же последний? Был ещё один… уже на противоположной стороне арены. Бросил меч. Убежал.

Молодец! Правильно сделал.

Я его сразу приметил. Это тот, кто запоздал с фланговой атакой. Бегу в его сторону. Нет, я не надеюсь его догнать. Да и не нужен он мне вовсе. Просто там, за спиной, раненые. Добивать не с руки — начальство всё-таки. Да и неспортивно.

Делаю ещё несколько шагов и вижу, как беглец, будто споткнувшись, падает лицом в траву. Из его спины торчит стрела. Серьёзные ребята.

Останавливаюсь. Присматриваюсь к трибунам. Да. Вот они — лучники. Нет, лучницы. Красивые девки с надменными лицами. Пристрелили "своего". Скотство.

Оглядываю замёрзшие скамьи. Ну, как, интересно вам?

Делаю шаг в сторону ближайшего ряда. Несколько человек оттаивают, пытаются вскарабкаться наверх, на колени своих соседей сзади.

У моих ног вырастает частокол из коротких стрел. Таких же, как и та, что торчит из спины незадачливого беглеца.

Бросаю нож на землю. Не втыкаю, нет. Просто позволяю ему выпасть из руки.

Мне плохо.

В глазах темно.

Я мотаю головой, пытаюсь сбросить наваждение.

Больно. Я кричу. Хватаю себя за голову. Царапаю лицо. Господи, больно мне! Это мне ножом в глаз! Это меня лезвием по шее! Это мне в спину стрелой.

Падаю на колени, трусь лицом о жёсткую траву, рву её зубами. Смерти мне. Ведь обещали! И опять обманули…

Я снова в колодце. Всё ещё поднимаюсь по спиральной лестнице к солнцу. Камень теснит, наступает. Пулей в резном стволе пытаюсь раскручиваться телом, чтобы продолжить движение. Холодно. Гранит наждаком обдирает с меня тепло.

Жизни не хватит, чтобы согреть эту гору.

Пытаюсь закричать. Поднимаю голову. Там ничего нет. Ни света, ни темноты. Я ничего не вижу. Я опять один. Как всегда. Как все. Вне времени и чувств…

— …На обиженных балконы падают.

— Ты меня подставила!

— Будто ты поступаешь иначе! Был ли выбор, Отто?

Он не ответил.

Работа требовала полной сосредоточенности и внимания.

Её лицо, шею и руки он уже обработал. Оставались ещё ноги и полчашки облепихового масла. Кожа Калимы была ярко-красного цвета, и Отто боялся, что дело может дойти до волдырей.

— Отто, ты мой спаситель, — шепчет она. — У тебя ласковые руки.

— Ты мне зубы не заговаривай, — бурчит он.

Подушечки пальцев легко, не причиняя боли, равномерно покрывают обожжённую кожу целебным маслом, которое принесла Инита.

Калима слегка постанывает и вдруг неожиданно говорит:

— Знаешь, мне иногда кажется, что ты меня любишь.

— Почему?

— Почему "кажется", или почему "иногда"?

— И то и другое.

Отто прерывается, чтобы опустить пальцы в чашку с маслом.

— Эта штука скверно пахнет. Думаешь, она поможет?

— Высокое содержание каротиноидов и токоферолов.

— Ого! — довольно усмехается Калима. — Теперь точно поможет!

— Опять увиливаешь, — осуждающе говорит он. — Ты же телепат, почему вообще о чём-то спрашиваешь?

— Потому что в основном воспринимаются образы, а не мысли. Ты себе представить не можешь, какая у людей каша в голове. Мыслей, как таковых, что крупинок золота на тонну породы. Безошибочно можно уловить настроение, отношение к себе. Точно понимаешь правду или ложь тебе говорят. Но конкретную информацию получить очень трудно.

— И часто я тебе лгу?

— У тебя ещё не было необходимости лгать.

— О чём я хочу тебя спросить?

Она засмеялась.

— О том, что у тебя творится в голове.

Отто выждал минуту, потом вторую и не выдержал:

— И что же у меня творится в голове?

Он помог ей перевернуться на спину и озабоченно сдвинул брови. Обожжены предплечья, ключицы, обширное поражение над грудью. "Проклятье!"

— Хорошо, что ты не додумалась сидеть на трибуне голой!

— Думаю, тогда бы ты меня заметил.

— Вряд ли, — по-солдатски отрубает Отто.

— Верно, — соглашается она.

Глаза широко открыты. Она смотрит на него и улыбается.

— А если бы тебя лучницы не остановили, ты бы и вправду на трибуны полез?

— Конечно. Мужчин бы зарезал, а женщин собирался продать в рабство.

— Шутишь. Когда ты упал, я чуть не умерла. Что это с тобой было? Я перестала тебя чувствовать. Меня это даже больше испугало, чем твоё бешенство. Как будто тебя не стало. Оболочка катается по траве, а человека в ней нет…

Отто молчит. Эта тема ему неприятна. И ответить нечего, и посмеяться не над чем.

— "Кажется", потому что в минуты покоя ты ласковый и домашний, — возвращается Калима к оставленной теме. — У тебя сильные нежные руки. Когда ты думаешь обо мне, у тебя внутри будто разгорается солнце. Поэтому нам так хорошо в постели. Обратная связь, понимаешь? Я чувствую то, что чувствуешь ты. Меня это "заводит". И я немедленно откликаюсь на твои ухаживания…

— Прекрати, — чуть запоздало обрывает её Отто. — Я с плохо прожаренными девушками дел не имею. — И тут же ревниво добавляет: — А разве с другими было иначе?

— Конечно, — Калима грустно вздыхает, — у других внутри ничего не горело.

Отто заканчивает свою работу. Он накрывает Машу до самого подбородка простынёй, берёт со стола полотенце и старательно вытирает руки. На полотенце остаются тёмные пятна масла.

— А "иногда"… — она замолчала, задумалась.

Отто отложил полотенце и уселся на табурет рядом с её кроватью. "Она не думает о том, как выразить мысль словами, — вдруг понял он. — Она думает, следует ли вообще мне об этом говорить".

— Этот вопрос, как раз и связан с твоей головой, — решилась Калима. — Рядом с тобой я слышу звуки шагов. Множество людей бодрым маршем шагают по дороге с мягким, глухим покрытием. Шагают в какой-то прочной, крепкой обуви: сапоги или ботинки. Меня пугают эти шаги, Отто. Я слышу в них беду и боль, и разочарование…

Он взял её за руку и, не обращая внимания на масло, поцеловал.

— Вкусно? — улыбнулась она.

— Ты же знаешь: воспринимается не вкус, а отношение. Я знаю, что тебе было приятно, и даже если бы рука была в машинном масле, а не в облепихе, я всё равно бы её поцеловал. Не отвлекайся. Мы остановились на звуках в моей голове.

— Здесь есть удивительная женщина. Она тебя видела в суде. Она тоже восприимчива к разуму. Она говорит, что твои звуки марша ей знакомы.

— Вот как?

— Представь себе. В их кантоне, как и в любом другом, есть две наглухо закрытые двери. Одна из них так и называется: "глухая". Она открывается примерно раз в сто лет. Через неё мы сюда попали. Вторая, напротив, не открывается никогда, и называется "звонкая", потому что сквозь неё слышно, как там шагают люди… Тысячи и тысячи лет шагают. И всё не могут остановиться.

— …и эти звуки похожи на те, что ты слышишь у меня в голове? — недоверчиво сощурился Отто.

— Да, любимый, — не сказала — промурлыкала Калима, — ты знаешь, у меня осталось ещё пару местечек, куда, как мне кажется, местное солнце-невидимка не добралось.

— Лежи спокойно, — прикрикнул на неё Отто. — Что она ещё тебе сказала?

— Что приглашает нас к себе в гости.

— Куда это?

— В обитель Матери.

— И что мы там будем делать?

— Посмотрим на эту дверь, — она тягуче растягивала слова, и Отто почувствовал, что поддаётся этой древней магии женской силы. — А потом, если ты не будешь дуться, как сегодня, осмотрим нашу келью, может, часик… может, два?

— Прекрати, — рассердился Отто, — ты выяснила, чем они тут вообще занимаются?

— Что значит "чем"? — она оставила свою игривость и широко открыла глаза, — готовятся к вторжению на Землю…

Они шли по хорошо утоптанной дороге, петляющей между холмами. Вокруг долины из-за горизонта выступали высокие горы, изрезанные ущельями и белыми пятнами ледников. По ночам ледники светились, и полной темноты не было. А днём возникала стойкая иллюзия, будто небо покоилось на этих горах. Впрочем, не исключено, что так оно и было. И весь этот мир был всего лишь чередой таких долин, с холмами, реками и озёрами, связанных между собой тоннелями, идущими сквозь породу, у ворот которых несли свою круглосуточную вахту Гвардейцы Её Величества.

Бесконечные сады аккуратными шеренгами деревьев, казалось, приступом брали пологие склоны холмов, взбирались на них и пропадали за их гребнями. Между деревьями неутомимо горбатились люди в белых подпоясанных рубахах, разноцветных шароварах и широких соломенных шляпах. Временами ветер, пропитанный запахами зелени и цветов, доносил их крики и смех.

"Что-то не похоже на военные приготовления, — думал Отто. — Или они собираются с нами воевать мечами и стрелами? Надо бы им как-то намекнуть, что в таком случае, они немного опоздали. Лет на тысячу…"

Калима, спрятавшись под плотной тёмной накидкой, закрывающей тело с головы до пят, шла рядом. Прошло две недели, её ожоги давно зажили, но она хорошо запомнила боль и свою беспомощность; пренебрегать этим уроком ей не хотелось.

— Они называют это "интервенцией", — доносился её голос из-под паранджи, — раз в три-четыре поколения организуется массовый исход этих людей на Землю. Здесь остаётся лишь четвёртая часть населения, которая до следующей интервенции восстанавливает численность, и цикл повторяется…

— Ты там ещё не сварилась?

— Не отвлекайся, — ответила она. — Этот исход — главная составляющая их мировоззрения…

Отто настоял, чтобы они говорили между собой только на местном языке, и результаты его настойчивости не замедлили сказаться: трудностей в общении с аборигенами он больше не испытывал.

Свежий утренний воздух был прохладен, но Отто знал, что к полудню будет жарко. Впрочем, в обратную дорогу они двинутся лишь после обеда, под вечер. И когда они доберутся до замка Калима, под ногами будет хрустеть иней, а изо рта вырываться пар.

"Как в таких условиях выживают посевы? — подумал Отто. — Впрочем, с их точки зрения, сейчас зима. Время жатвы давно прошло, а к посевам приступать ещё слишком рано…"

— Сколько их здесь? — спросил он. — Хотя бы примерно?

— В одном этом кантоне более десяти тысяч человек. Всего в Королевстве пять кантонов. Но местная география столь запутана, что даже Сёстры не знают, что там дальше. И есть ли там что-то. Этими вопросами занимается дальняя разведка — самая бесправная часть населения, люди, наказанные за какие-то провинности изгнанием.

— "Сёстры"?

— Жрицы культа Матери. Мир создан Матерью — Природой. Люди — лишь временные носители её семени. Семя — местный эквивалент души. В положенное время Природа вкладывает семя в младенца ещё в утробе матери, потом, после смерти носителя, забирает семя обратно. Если проросло — отправляет на следующую грядку. Если нет — вкладывает в нового младенца. И так до тех пор, пока не прорастёт…

— Что значит "прорастёт"?

— Не знаю, — ответила Калима. — Никто не знает. Это правило игры. Если люди узнают, какие качества должна приобрести душа, чтобы следовать дальше, жизнь остановится. Это её закон.

— Чей закон?

— Матери-Природы. Известно только, что она очень молода — всего несколько десятков миллионов лет. Она не терпит лжи, сидит у реки, смотрит в воду и видит нас всех.

— Пока я не очень понимаю, зачем нам их мифология?

— Я не буду настаивать, но это очень важно. Не зная религии людей, невозможно понять основы отношений между ними, сложно прогнозировать их поступки. Представь себе, здесь ты найдёшь немало подтверждений своей теории женского шовинизма. Мужчины в этом мире — основная тягловая сила, с признаками разума. Используются для решения вопросов, где требуются руки, ноги и минимальная ответственность за поступки. Сюда входит сельское хозяйство, ремёсла и армия. Продолжительность жизни около ста лет…

"Выходит, от каждого кантона, примерно, восемь тысяч человек. Пять кантонов дадут целую армию — сорок тысяч человек. Со всем своим скарбом, домашними животными, семенным материалом, сопливыми детьми… или детей я уже посчитал? Что-то я о таком не слышал, чтобы раз в сто лет с Луны падал целый народ…"

— Женщины — другое дело. Иерархия исключительной сложности, каждая ступень отличается от других психологически и биологически…

Отто споткнулся и, чтобы удержать равновесие, был вынужден пробежать несколько шагов.

Он остановился и повернулся к Калиме.

— Как ты сказала?

— У них даже разная продолжительность жизни, Отто, — сказала она, подходя к нему и тоже останавливаясь. — Гейши, например, — единоличные владелицы Домов, — живут несколько тысяч лет. Власть королевы держится на этих Домах. Это что-то вроде графства. Нашему хозяину, Ратану, — Отто скривился, — чтобы обладать гейшей одного из армейских Домов, пришлось убить её прежнего обладателя. А ты убил нового претендента, который, по общему мнению, должен был расправиться в поединке с Ратаном. И так далее. И эта преемственность уходит настолько далеко в прошлое, что определить возраст королевы попросту некому.

— И чем же гейши занимаются?

— Они позволяют своим мужьям забыть на время обо всех своих бедах и печалях…

— Как это "забыть"?

— А ты представь себе сексуальный опыт в несколько тысяч лет… — она открыла лицо и посмотрела ему в глаза. — Но, думаю, тебе такая гейша ни к чему!

Калима опустила накидку, обошла его и двинулась дальше. Отто постоял ещё мгновение, размышляя о двусмысленности этого заявления, потом поспешил за ней.

— Только и всего? — он был разочарован. — Гора родила мышь!

— Это тоже Соломон?

— Нет, Конфуций.

— Какой ты у меня умный! Сейчас я тебя с этой "мышью" познакомлю, — не сбавляя шага, пообещала Калима. — Гейши — хозяйки своих поместий. Столетиями следят за севооборотом, состоянием почв, крепости генофонда растений, животных, людей…

— Людей?! — Отто опять сбился с шага. — Не хочешь же ты сказать, что они выбирают партнёров для спаривания…

— Я это уже сказала, — ответила она, недовольная, что он её перебил. — Они даже обмениваются крестьянами, как породистыми лошадьми, из племенных соображений.

— Рабство? Крепостное право?

— Насколько я поняла, население не против таких случек. Кроме того, не запрещаются и другие связи. Нравы у них весьма свободные: семья есть, но ревность пока не изобрели. Рождение ребёнка для Дома означает либо прибавку в рабочей силе, либо приобретение породистого самца или самочки, либо колоссальные политические дивиденды, если выводится высшая женская особь…

— Ещё одна гейша?

— Не только. Но даже если гейша, площадь кантона ограничена. Все Дома давно распределены. Поэтому у высшей особи два пути: к Сёстрам или в сопределье, где они могут попытаться организовать свой кантон. На это места хватает и даже приветствуется, но это большой риск.

— Сопределье?

— Свободные от административного управления кантонов территории. Туда изгоняют неудачников, или сами уходят пророки.

— Пророки у них тоже есть?

— Пророки есть везде, просто им нигде нет места.

— А кто такие сёстры?

— Вот тебе сёстры, — усталый взмах руки из-под накидки. — Стучи в дверь, нас должны ждать.

Из-за поворота показалось массивное приземистое сооружение. Oттo замедлил шаги. Здание больше всего походило на врытую по уши крепость. Оно было на возвышении, и Отто не мог оценить ни его размеров, ни высоты. Но тяжесть камня чувствовалась даже отсюда, за сто метров до огромных, в два человеческих роста ворот. Не было никаких признаков калитки или дверей, более удобных для входа не обременённому манией величия человеку.

Они подошли к воротам, которые оказались ещё больше, чем виделись на расстоянии. Метров пять в высоту и не менее десяти в ширину. Отто осторожно провёл по ним рукой и понял, что это камень.

"Ну и ну, — подумал он. — Эту громаду никому не сдвинуть с места. Какая бы толщина ни скрывалась за её поверхностью".

— Стучи, — повторила Калима.

Отто уважительно похлопал ладонью по холодному ещё с ночи камню и повернулся к ней.

— Что-то неохота руки ломать… — недовольно сказал он и вдруг почувствовал позади себя открытое пространство.

Взгляд Калимы переместился ему за спину. В её взгляде не было ни испуга, ни удивления. Только готовность переступить порог и двинуться дальше. Подавив секундное замешательство, Отто спокойно повернулся: ворот не было. Был широкий проход, ведущий внутрь крепости. Там было полутемно. Но, возможно, недостаток освещения был только кажущимся. Глаза уже привыкли к яркому предполуденному небу.

Он вошёл. Калима, с заметным облегчением откинула паранджу и последовала за ним. Они прошли шагов десять, и Отто оглянулся, но успел заметить лишь тонкую полоску бледно-голубого неба, потом пропала и она за сдвинувшимися половинками ворот.