Десант в настоящее

IY

— Я не могу вас пропустить, — угрюмо повторил часовой.

Василий со скучающим видом смотрел мимо него, размышляя о чём-то своём.

— А ты подумай о своей семье, — сказал я. — Подумай о детях, которым придётся чужого дядю называть папой, о жене, которая будет стонать под тяжестью их отчима. Подумай об этом и отойди в сторону.

— У меня приказ, — упрямился гвардеец. — Долг. Присяга.

— Приказ — это ты. Кому ты должен больше: своей семье или сотне слов, которые вы, как бараны, тупо повторяли вслед за своим капралом, и смысла которых ты до сих пор не понимаешь? Кто позаботится о твоих детях, когда ты умрёшь? Кто будет вытирать им слёзы? Мы ведь всё равно войдём, только зла в твоём мире станет на одну смерть больше. На твою смерть…

— Честь… — сквозь зубы прошипел часовой.

— Умирать, не раздав долги, нечестно. Ты должен своей семье, солдат. Думай! Тебя учили: "руби, за тебя начальство думает". Это потому что рубить не им. И умирать не им. И не их детям умирать, между прочим, тоже!

— Я не пропущу вас. Ждите утра.

— Положи оружие, — тихо сказал Василий.

— Что?

— Положи на землю оружие и сделай три шага назад.

Гвардеец неохотно побросал перед собой меч, оба ножа и, отступив три шага назад, спросил:

— Почему я это делаю?

— Потому что ты — раб слова, а все слова придуманы мной. Сейчас мы пройдём, ты поднимешь оружие и забудешь о нашей встрече.

Он двинулся вперёд, а мы с Калимой, как собачонки, поспешили за ним.

Они нашли меня поздним вечером на камнях у самой воды. Я хорошо представляю себе, как это выглядело: спутанные, слипшиеся комьями застывшей крови волосы, страшное исцарапанное лицо, скрюченные, сведенные судорогой пальцы с чёрными ногтями…

И я был инфицирован…

Я не воспринял это открытие, как нечто оглушающее и ужасное. Набухшие лимфоузлы, повышенная температура, озноб и зуд по всему телу. Теперь, спустя четверо суток, сильная ломота в суставах и головная боль. Что-то среднее между гриппом, малярией и гепатитом. Только это не свинка. И не грипп. И жить мне осталось ровно до открытых дверей в монастыре Кселины. Это я сам так решил. Своего "истинного лица" боюсь больше, чем суда Божьего.

Когда я пытаюсь завести с ним разговор о своём будущем или о судьбе Калимы, он глубокомысленно усмехается, и изрекает что-то очень ёмкое, вроде: "решать задачи будем в порядке их поступления".

На самом деле я хитрю.

Теперь я знаю, кто он на самом деле. Думаю, что ему об этом известно. И он тоже хитрит. Но он хитрее.

В конце концов, его контакт с мортанами произошёл на сто лет раньше моего. У него было время "переварить" миллиарды миллиардов гигабайт информации, которую эти твари за ничтожную долю секунды впрыскивают в мозг жертвы. Сохранить рассудок и выжить после такой информационной инъекции практически невозможно. Но мы с ним выжили. Выходит, что найти достойного партнёра по контакту у них получается не чаще одного раза в сто лет…

— Куда дальше, Отто? — спрашивает Василий, не оборачиваясь и не замедляя шага.

— К дому Калима, — отвечаю я.

Он не уточняет, где это или как туда пройти. Просто из темноты выныривает перекрёсток, он поворачивает на нужную аллею, и дальше мы движемся в правильном направлении…

Едва они с Калимой привели меня в чувство, как я пополз к воде, залез в самое глубокое место, умылся, почистился и долго с наслаждением пил. Вода была невкусной, холодной, от неё ломило зубы и сжималось горло.

Может, всё-таки ангина?

Когда водные процедуры надоели, я самостоятельно подошёл к костру. В казане что-то булькало, Калима осторожно снимала накипь с варева; Василий в раздумьях знакомо щурился на огонь.

— Что ты о них думаешь? — неожиданно спросил он.

Я на мгновение замер, потом присел напротив него.

Между нами горел костёр. С меня текло, изо рта рвался пар, хорошо заметный в свете неяркого пламени. Но холода я не чувствовал.

— Добрые самаряне, — я усмехнулся. — Носятся среди звёзд, пытаясь совершить что-нибудь достойное. Совсем как люди…

— Я что-то пропустила? — спросила Калима.

— Да, — ответил Василий. — Твой муж беседовал с пришельцами со звёзд.

— Вот как? — она отвлеклась от котелка и заинтересовано повернулась ко мне. — И что они тебе сказали?

— Пожаловались на тупость партнёра по контакту, которому не удалось спасти свою цивилизацию от ледникового периода.

— Тогда почему они беседовали только с одним?

— Отчего же с одним, — я, наконец, почувствовал холод. — "Много званных, мало избранных". Попыток было минимум четырнадцать. Тринадцать умерли… верно, Василий?

— Слишком большая мощность информационного потока, — снизошёл до пояснений Василий. — Человек не выдерживает…

— Но вы же выдержали! — удивилась Калима.

— Потому что были голодны…

— Голодны?

— Именно, — подтвердил он. — Биохимия мозга. Снижение концентрации в крови питательных веществ делает нейронные связи клеток мозга более пластичными. При неограниченном росте информационного давления синапсы образуют новые схемы соединений, успевают среагировать, спасают себя и свою оболочку от разрушения и смерти.

— И только? — я был разочарован.

— Да, если не считать того, что новые соединения задействуют сто процентов серого вещества головного мозга и эти изменения необратимы.

Повисло молчание.

Я искал в себе проявление каких-то новых свойств и не находил их. Не было ничего такого, что заставило бы меня усомниться в том, что я — Отто Пельтц, доводивший своим разгильдяйством учителей и наставников до белого каления.

— А это важно? — робко подала голос Калима.

— Не настолько, чтобы кушать подгоревший ужин.

Калима тут же повернулась к захлёбывающемуся паром котелку.

— Важно, — вместо Василия ответил я. — Это многое объясняет. Мне даже кажется, что теперь все события начинают цепляться друг за друга, образуют единую цепь.

— Каша готова, — объявила Калима. — Только котелок сами снимайте, хоть что-то полезное за день сделаете.

Василий поднялся, чтобы помочь.

— Экспедиция отправилась искать шары, — мне не терпелось поделиться своими догадками. — Сами мортаны — это тоже экспедиция, только инопланетная. Прилетели к нам, чтобы предупредить о глобальной катастрофе. Ещё на подлёте к Земле, своими детекторами обнаружили что-то непонятное: Базу, древнюю, как мир, и неизвестно кем построенную. Любопытство взяло верх. Решили сперва разнюхать, что бы это значило: аборигены едва из пещер выбрались, а тут такое технологическое чудо. Пока разбирались что к чему, аборигены сами пошли на контакт. Но вот незадача: туземцы оказались невосприимчивыми к приёму информации. Только-только начнёшь подходить к сути вопроса, как они с копыт долой. Умирают. Среди местных поползли слухи о разговорчивых пришельцах, от общения с которыми погибают люди. Вот и наша экспедиция. Пришельцы довольны. Они надеются, что эти-то крепче будут. И на радостях устроили вечер вопросов и ответов. В итоге тринадцать трупов. Четырнадцатому повезло, по причине желудочных колик ему пришлось на несколько дней отказаться от пищи. Поэтому он выжил. Он принял информацию, переварил её, и, опираясь на новые знания, возомнил себя богом. Ну, как?

— Неплохо, — одобрил Василий. — А как ты объясняешь клонирование, телепатию и бессмертие?

— Очень просто, — сказал я. — Пришельцы — народ совестливый. Как увидели, к чему их чрезмерная общительность привела, — оживили покойников и отпустили их с миром. Вот только что-то не сработало. Двойникам смерть краше земной жизни показалась. Вот они и отравились.

— А я? — спросил Василий.

— Ты — другая история. Твой двойник погиб там, на болоте. Наверняка, один из тех, кого я спустил под воду. Твоё бессмертие — и вправду от "природы". От той информации, которой тебя накачали мортаны. Плюс неизвестная науке мощь головного мозга. Способность к созданию людей "по их образу и подобию" — оттуда же. Одних ты восстанавливал по образцам. Меня, к примеру, и ту парочку из морозильника. Других — по памяти…

— Ты опять упрощаешь, — сказал Василий. — Похоже, конечно, но не совсем так. Бог — это не просто совокупность чудесных способностей…

— Мальчики, — вмешалась Калима. — Каша стынет.

— "Не совсем так"? — я был поражён его наглостью. — Как это "не так"? Неужели ты думаешь, что твоё бессмертие и телепатия Калимы, произвели на меня настолько сильное впечатление, что я поверил в твою божественную сущность?

— А что на тебя произведёт впечатление, Отто? — заинтересованно спросил Василий, доставая ложку. — Ты можешь придумать какое-то событие, после которого ты скажешь: "Прости меня, Господи, я ошибался?"

— Как насчёт лезвия? — ехидно спросил я, проводя рукой по заросшему двухнедельной щетиной подбородку.

— Смешно, — одобрительно кивнул он, пробуя кашу. — Бритвенный набор и два литра горячей воды перевернут твоё мировоззрение?

— Точно. Давай. Я тут же стану на колени.

Как заправский дегустатор, он зашевелил губами, принюхался, потом, решившись, зачерпнул полную ложку каши и старательно на неё подул.

— Неумная бравада, Отто: вера не может быть основана на чуде. Яви чудо, и человек через минуту начнёт сомневаться. Будет подыскивать любые, самые смешные наукообразные объяснения. Ему легче не поверить глазам, ушам и усомниться в собственном рассудке, чем воспринять естественное положение вещей, при котором его мир — лишь ничтожная толика истинной Вселенной. Это не хорошо и не плохо. Он запрограммирован на это. Таким человек создан.

— На чём же вера основана? — спрашиваю.

Они с Калимой за обе щеки уплетают кашу, их влажные губы причмокивают, челюсти равномерно движутся, глаза блестят. Не прерывая еды, Калиме удаётся мне улыбаться, а Василий отвечает на мои не слишком умные вопросы.

— Вера основана на необходимости, Отто. Когда интеллект ребёнка достигает уровня самоосознания, просыпается разум. Человек задумывается над конечностью бытия и неотвратимостью смерти. Разум пытается как-то примириться с ограниченностью жизни своей биологической оболочки. Как правило, это удаётся, если полностью вычеркнуть вопрос из сознания. Что, в большинстве случаев, разум и делает. По правилам игры, фактов нет и быть не может. Нет фактов — нет знания. Но противоречие вопиюще, оно гложет, томит душу. Истинное лицо Вселенной надёжно укрыто от души, обременённой телом. Нужно освободиться от этой оболочки, нужно умереть, чтобы увидеть Истину. В это можно только верить…

— Кому ты это говоришь? — спрашиваю я. — Как на комсомольском собрании, с трибуны… всё о высоких материях, а кашу как простой смертный ложкой кушаешь.

— Ты прямо сыпешь остротами, — замечает Василий. — Тебя удивляет, что я делаю что-то обычное. Но то, что ты несколько суток умирал от голода и жажды, а сейчас спокойно наблюдаешь, как мы едим, не делая даже попытки…

Запах гречневой каши властной рукой несколько раз сжал и отпустил желудок. Калима протягивает мне ложку. Я с любовью и благодарностью беру её и, захлёбываясь слюной, склоняюсь над котелком…

— Пришли, вроде, — Василий останавливается.

— Да, пришли.

Замок Калима. Здесь наши друзья. Здесь нам помогут.

Я подхожу к воротам и трижды опускаю тяжелый молоток на обитую полосами кованного металла дубовую дверь…

В основе любого предательства лежит внутреннее несогласие личности с существующим порядком вещей. Это уже потом появляются деньги или другой внешний стимул, провоцирующий человека стремительно, в одно мгновение сменить социальные приоритеты, и, только вчера поддерживая одну группу людей, сегодня примкнуть к другой. Открыто не объявляя о своём решении, разумеется.

С другой стороны, понятие предательства исключительно эмоционально, относительно и субъективно. Главным является вопрос: какая из сторон оценивает поступок человека. И какая из сторон, в конечном счёте, одерживает верх. Как назвать людей, сознательно ведущих саботаж и разложение собственной армии в условиях активных военных действий? А как назвать большевиков, ведущих разложение русской армии в Первой мировой войне? А как свои действия называли сами большевики после октябрьского переворота? Своё предательство они называли агитацией. Это лишь пример субъективизма. Человек поступает так, как ему выгодно. С этой точки зрения он может предать только одного человека: себя самого, и никого больше. Вот только предать самого себя человек не может. Не так он устроен.

В том, что Ратан Калим не откажется нам помочь, я не сомневался ни на минуту. Матушка Кселина, по-видимому, руководствуясь принципом: "разделяй и властвуй", не решилась отправить одним призывом такую взрывоопасную компанию. Избавившись от нас с Калимой, она придержала Калима и Водопода. Ну, что ж, пришло время и ей убедиться в своей способности совершать ошибки.

Мы мёрзли у самых стен крепости, не решаясь ни присесть на холодную землю, ни прислониться к ледяной стене. Опять была зима. Изо рта курился пар, хорошо заметный в ночном сиянии ледников.

— Похоже, наша история подходит к концу, — не выдерживает молчания Калима.

— Да, — глубокомысленно соглашается Василий. — Страниц двадцать осталось…

— И что будет?

— Как обычно: кровь и слёзы, измена и прощание…

— А как насчёт счастливого конца?

— Девичьи грёзы, малышка. Конец всегда горек… разве что прервать историю на половине.

Я чувствую двусмысленность реченной "мудрости" и спешу перевести разговор на другую тему:

— Ничего ты мне не доказал.

— Странно, — после небольшой паузы ответил Василий. — А мне казалось, что это ты что-то доказываешь…

— Ты ошибся, — я решил твёрдо стоять на своём. — Всё что мне было нужно, это вернуться домой.

— И для этого тебя понесло на Луну устраивать революцию?

— Ты сам говорил: это дороги, которые нас выбирают. Они не спрашивают нашего согласия, ты либо по ним идёшь, либо на них умираешь. Я выбрал первое.

— Ты — герой, — его снисходительный тон унижает, я слышу насмешку.

На моё счастье, ворота обители расходятся, выпуская наружу сиреневую полоску света в клубах умирающего тумана.

— Вперёд, — сухо бросаю я.

Мы врываемся в слабоосвещённый зал входного коридора обители. Он полон вооружённых людей.

Чувствую, как позади закрываются ворота.

"Кажется, кто-то снисходительно рассуждал о субъективности предательства? И совсем недавно".

Все мы сделаны из одного "теста". Человек может спокойно и рассудительно обсуждать чьи-то измены. Тема достойная, пикантная и бесконечная, как жизнь. Но рассудка хватает только на обсуждение чьих-то измен, но не своего избранника. Вот где вскипает кровь! Вот где рвутся нервы! Предательство? Что ж тут такого! Ревность? Пережиток! Это пока предали не вас, и не ваша жена вам изменила…

Калим нас предал. Других объяснений происходящему нет. А я всё ещё бегу. Бегу и не замедляю шага.

Кто-то терпеть не мог импровизаций? Только домашние заготовки, герр Пельтц? Тогда извольте откушать десерт. Со взбитыми сливками из стопроцентных решений.

До передних рядов остаётся шагов десять.

Слабоосвещённый коридор съёживается до размеров коробки из-под обуви. Что эти парниковые растения понимают в смерти? Что они видели?

Они здесь жили. Это правда. Но им неведома любовь.

Они не знают ненависти. Сытые, ухоженные, лелеемые заботливыми Сёстрами. Вовремя поесть, вовремя поспать. Секс по распорядку и по расписанию. Всё по расписанию. Всё для равновесия. "Господа курсанты, помните: строгое выполнение казарменного распорядка является важной составляющей душевного равновесия вашего капрала. Не выводите его из себя, если не хотите увидеть зверя".

С кем они связались?

Чтобы справиться с противником, его нужно понимать.

Как они могут понять человека, жившего в одном веке с советским ГУЛАГом, немецким Бухенвальдом, американской Хиросимой? Присутствовал, значит соучаствовал. Вопли: "я тут ни при чём" не проходят. Был, значит, попустительствовал, — значит, виноват.

Мы все это делали. Мы все виноваты.

На всех нас кровь. Чистых нет… нет, есть.

Вот они, чистенькие, незапятнанные: прикрылись щитами. Частокол мечей. Блеск глаз из-под надвинутых беретов. Я чувствую их страх. Я знаю, что они сейчас видят, что они чувствуют. И для этого мне не нужна телепатия. Я сам там был. Точно за такой же стеной. Только мечей не было. Были дубинки. И беснующаяся толпа студентов, с двумя провокаторами из спецназа. Двое шустрых парней, на радость своим экзаменаторам, разогнали нас россыпью полевых мышей, беспорядочно спасающихся от безжалостного клюва ястреба. А студенты улюлюкали, ничего не поняв, и швыряли в нас камни…

Свет бы хоть включили! В темноте, в сумерках, вам со мной не справиться.

Лезвия мечей опущены книзу. Это они учли опыт прошлого побоища, когда я с их сотниками разделался. Второй ряд положил мечи на плечи своих товарищей из первого ряда. Не перепрыгнуть. Такой ёж эффективен для неорганизованной толпы.

Но я — не толпа, и я очень организован.

Сумрак и толчея, пусть и нафаршированные под завязку отточенной сталью — это мои друзья-приятели.

Два метра.

Давай Отто! Выстрел в лицо из высокой травы?

Сейчас посмотрим, кого я ненавижу больше: ваш страх или свою поганую жизнь.

Всё, парни, поздно. Мне противостоят трое мечников. Остальные не в счёт. Их слишком много. Плотная упаковка. Даже если среди них и есть бойцы с быстрыми рефлексами, им не успеть на помощь к своим менее расторопным товарищам. Левая рука заходит за плоскость правого меча и чуть отводит его в сторону Я маленький, мне много не надо. Стремительно вращаюсь и за половину оборота вхожу в контакт с владельцем отодвинутого меча. Было бы тут чуть светлее, этот трюк мог бы и не получиться. А так, меч левого мечника скользит остриём по правому боку (пустяки, царапина!); меч сверху снимает стружку кожи на голове. Плевать! Это не самая большая цена за то, чтобы прорваться. Ну, что ж, моя очередь, господа! Удар правым локтём по самому краю щита левого гвардейца. Я легче! И не фокусник. Но я знаю, что такое импульс. Видел, как кусок мороженой говядины прошибает кирпичную стену. Всё дело в скорости. Скорость, помноженная на массу… страшная штука.

Край щита дрогнул и прогнулся внутрь, открывая проход к плоти. Раздаётся запоздалый стон, но я, не прекращая вращения, дожимаю щит плечом и просачиваюсь в образовавшуюся брешь. Здесь темно и влажно. Пахнет потом, ухоженной маслом кожей и страхом.

Им есть чего бояться.

Здесь они бессильны: руки-то заняты!

Ныряю под чьи-то ноги и через мгновение оказываюсь по другую сторону живой баррикады. Глупцы! Хочу видеть, как вы развернётесь. Пропустить противника за спину, значит умереть…

Нет. Я недооценил Калима. Я прорвался лишь за первую линию обороны. А вот и вторая: лучницы матушки Кселины. Тетивы натянуты. У этих сомнений нет. Эти будут стрелять по своим. И они стреляют. Падаю на пол. Сверху доносятся крики, возмущённые вопли и ругань. Начинают валиться гвардейцы.

Задача первого рубежа обороны — остановить. Теперь у меня нет главного: скорости. Второй рубеж, чтоб уничтожить противника. Даже если для этого придётся перестрелять всех гвардейцев первой линии.

Я уже готов вскочить на ноги, когда чувствую в воздухе новую смерть. Отчаянно пытаюсь прикрыться падающими телами солдат. Происходящее больше напоминает кошмарный сон, чем схватку. Они всё валятся и валятся. Мне их жаль. Грустно чувствовать себя расходной пешкой в чьей-то игре, замешанной на измене. Похоже, что матушка Кселина задалась целью истребить Гвардию её Величества на корню. Ликвидировать, как класс. По всему видно, что сегодня не одного меня одурачили. Калим жестоко просчитался.

Сдав меня Кселине, он рассчитывал взобраться по служебной лестнице ещё выше. Куда? А шут его знает! Но для самой Кселины вся эта западня была нужна лишь как предлог, чтобы истребить Гвардию. Иначе лёгкость, с которой лучницы методично отстреливают гвардейцев, объяснить невозможно.

И всё равно бойцов не хватает, чтобы как следует за ними спрятаться от разящей смерти. Две стрелы впиваются в ногу ближайшего ко мне солдата, он со стоном опускается на колено. Следующий залп мы делим с ним почти поровну: одна из стрел царапает мне шею, вторая с хрустом проламывает ему лоб.

Ряды гвардейцев приходят в движение. Уцелевшие, наконец, поняли, что происходит. Они разворачивают щиты и под их прикрытием, с нарастающим рёвом несутся по мне и мимо меня на лучниц.

Это хороший признак.

Это даёт надежду.

Я подхватываю щит мертвеца со стрелой во лбу, вскакиваю и бегу к лучницам, прикрываясь щитом и быстро редеющей шеренгой гвардейцев.

Мне повезло. Охотники перегрызлись между собой.

Волна гвардейцев накрывает лучниц. Те, побросав луки, выхватывают короткие, чуть изогнутые сабли, больше похожие на кинжалы. Побоище разваливается на отдельные стычки.

Гвардейцы заметно уступают лучницам в числе. Но они лучше вооружены и обозлены до предела. Я их понимаю. Я бы и сам взбеленился… Меня кто-то трогает за плечо.

Тут же приседаю, раскручиваюсь юлой, стараясь достать краем щита нападающего…

Василий. В полный рост. Стоит. Улыбается.

— Как тебе моё шоу?

От неожиданности выпускаю щит, и он, планируя, кренясь и вращаясь, улетает прочь, теряется среди разбросанного оружия, пропадает в завалах трупов.

Смотрю на истекающих кровью раненых. Их призывы о помощи тонут в ругани схватки ещё живых. Озверевшие гвардейцы вырезают остатки амазонок. Женский визг теряется в басовитой перекличке привычных к командной рубке мечников.

Я давно подозревал, кто он такой. И то, как легко он разделил и натравил друг на друга этих людей, мужчин и женщин, только укрепило мои подозрения.

— Отвратительно.

— В самом деле?

Он критически осматривает коридор.

— Ты просто устал, — заявляет Василий. — Здорово дерутся!

— Они убивают друг друга!

— Вот именно. Не стоит им мешать. Тем более, у нас свои дела…

Я чувствую, как шатается под ногами пол, внезапно вспотели ладони; я тру их о материю брюк и с ужасом озираюсь.

— Господи! — прорывается стон. — Боже мой! Калима!

Поворачиваюсь назад и делаю несколько шагов.

— Боже мой! — я не слышу своего голоса, спазмом перехватило горло. — Калима!

Натыкаюсь на Василия.

— Что ты скулишь? — по-прежнему улыбаясь, он разводит руками. — Всё, кончилась твоя Калима. Ты её бросил, побежал вперёд. Вот она вся и вышла…

Я обхожу его и ору во весь голос:

— Калима!

Мой вопль перекрывает шум боя. То ли у меня в ушах заложило от собственного крика, то ли и вправду обе стороны опомнились, пришли в себя от навязанного им наваждения, и всё стихло…

— Калима! — истерически кричу я.

Нет, со слухом, вроде бы, всё в порядке. Это мир онемел от моего горя. Я опять проиграл.

И опять передо мной возникает Василий. Ощущение, что он вырастает из пола. Как гриб в ускоренной съёмке. Всё такой же улыбчивый, бесконечно терпеливый к моим глупым, детским заботам.

— Да всё в порядке, парень. Что это ты так расстроился?

Я прыгаю на него, стремительно распрямляя правую руку в сабельном ударе по горлу. Обычно этот приём у меня неплохо получается.

Но не сегодня. Уже в полёте чувствую, что не успеваю. Погода, наверное, нелётная…

Откуда у этой громадины такая скорость? Я вижу, как он спокойно, без напряжения, перетекает в нижнюю позицию. Я уже не могу остановить руку: она рассекает воздух в том месте, где лишь четверть мгновения назад была его голова. Я открыт. Я попался. Вижу его пальцы, змеиным жалом несущиеся к моему лицу. Пытаюсь прикрыться плечом, наклонить голову.

Нет, не успеть. Глаза!

Боль. Я вою от боли. Только теперь начинаю падать, но упасть мне не даёт беспощадный удар под диафрагму. Вой застревает в глотке, огненным ручейком по трахее возвращается в лёгкие и разливается в них лавовым озером.

Теперь в огне каждая альвеола, каждый капилляр. Все эти годы они трудолюбиво вытаскивали из воздуха кислород и насыщали им мою кровь. А теперь кроме огня им нечего мне дать. В мире нет больше воздуха. Кончился.

Я не чувствую падения. Не понимаю, где верх, где низ.

Где там у меня руки, где ноги. Голова! Где моя голова? Ведь была же! Как сейчас помню. Время истекает бесконечными секундами, а я всё ещё цепляюсь за жизнь. Нет мыслей, раздумий. Нет ничего, кроме мутного розового тумана и боли, навечно поселившейся в избитом, измученном теле, и слабости, ядовитым дурманом ползущей по сведенным судорогой мышцам…

Вводная лекция по рукопашному бою. Это ещё до того, как синяки становятся неотъемлемой частью жизни. Они будут менять цвет и место: вспыхивать фиолетовыми звёздами, превращаться в оранжевые туманности, чтобы опять вспыхнуть сверхновой уже в другом месте. Болят мышцы, сухожилия. Болит всё. Плечи, локти, колени, ступни. Такое ощущение, что все шарнирные сочленения скелета просверлены насквозь, кто-то вставил в отверстия ржавые гвозди и забыл их смазать синовием. Это ещё до бесконечных ссадин на костяшках кулаков, до одуряющей боли в кистях, до вывихнутых суставов пальцев… до всего этого вам говорят: "Внимание, бойцы! Вот вы такие сильные, ловкие и проворные, но так и останетесь спортсменами, если забудете о Том Парне… ". И все вокруг кричат: "Каком? Каком парне?"

"Том Самом. Это происходит всегда. У кого раньше, у кого позже. Но всегда. Он убьёт вас".

И все: "Как же так? Убьёт! Том Сам нас убьёт! Таких славных, таких молодых. Плохо!"

— Хорошо, — заявляет капрал.

И по мере того, как звереет его лицо и краснеет шея, разговоры стихают, каждый становится всё меньше и меньше. И вот уже перед ним не развязные новобранцы, а жалкие, испуганные крысята; они прячут глаза, горбят спины и втягивают в плечи головы.

— Чем раньше вы поймёте, что ваша задача сдохнуть, тем лучше вы с этой задачей справитесь. Запомните: ваша жизнь закончилась, здесь и сейчас. Там, — капрал показывает себе за спину, — вы никому не нужны. Там вы источник беспокойства и неприятностей для людей, которым хватило ума и денег не оказаться здесь, на вашем месте. Вы — не спортсмены, вы — убойная сила. Расходный материал. Вы должны исходить из того, что каждая ваша схватка — последняя. Вы должны любить своего противника, потому что только он может подарить вам покой. Недаром в Библии написано: "возлюби врага своего". Молитесь на того парня, который сейчас так же как и вы, стоит где-то на плацу и потеет перед своим наставником. Однажды вы встретитесь с ним, и он отправит вас в бессрочный отпуск…

Капрал буравит толпу тяжёлым немигающим взглядом.

И вот уже не бисер пота на лбу, а холодная испарина леденит душу. И озноб, и ужас, потому что вдруг начинаешь верить в эту правду.

— На каждом полученном приказе вы должны видеть штемпель огненными буквами: "умри достойно"! Исполни и отправляйся в солдатский рай. А там, парни, по слухам, есть всё!

— А капралы там есть? — спрашивает "самый умный"…

И вдруг всё кончилось… я не сразу это понимаю. Я всё ещё пытаюсь освободиться от стальных пальцев, намертво вцепившихся в мой воротник. Чёртова жилетка! Почему она не рвётся? Человек бежит с такой скоростью, что я не успеваю переставлять ноги вслед за его неудержимой рысью. Несколько раз падаю, но неумолимая сила поднимает меня, и мы продолжаем бег.

Хлопает дверь.

— Что дальше, Отто?

Не сразу узнаю голос Василия.

Не сразу понимаю значение слов. "Отто"? Знакомое имя. Кажется, моё.

Несколько звонких пощёчин, в голове чуть проясняется.

— Мы в твоей мастерской. Что дальше, Отто?

— Заблокировать двери, — едва шевеля разбитыми губами, хриплю в ответ.

Язык постоянно натыкается на острую кромку сломанных зубов. Хорошие были зубы. Полный рот крови. Я сплёвываю, кажется, себе на грудь и хриплю дальше.

— Зажги свет, балки на треноге с грузилами. Тренога не нужна, декорация. Балки не закреплены, один конец в дверь, другой в упор на полу. Увидишь.

Такое ощущение, что жизнь возвращается по капле, в обмен за каждое произнесённое слово. Слово — капля, слово — капля. Вот только с кем это я меняюсь? И, главное, зачем?

Доносится шум падения балок. Наверное, Василий снял одну, две другие посыпались. Вот дурак…

— Свет. Зажги свет.

Слышу стук балок, блокирующих двери. Здорово я всё придумал. Вот только, почему он не отвечает?

И свет.

Пытаюсь поднять руку, чтобы поискать в карманах его зажигалку. Плохо получается. Такое ощущение, что рука не моя. Я даже не могу понять, какая это рука: правая или левая. Смешно.

Чувствую, как кто-то рядом со мной присел и завозился, устраиваясь поудобнее.

— Василий?

— Да, это я.

— Заблокировал двери?

Комната наполнилась гулкими ударами сапог по обитому жестью дереву.

— Понятно.

Мы сидим рядом.

Мне хорошо. Незнакомое чувство лёгкости и блаженства наполняет меня до краёв. Был бы чашкой, или тарелкой там какой-нибудь, обязательно бы пролилось. Но я человек. Из другого материала. Да и конструкция не та. Вроде сифона. Собирается по капельке, собирается…

Но когда приходит время, уходит всё без остатка.

— Свет, Василий. Зажги свет.

Он молчит. Молчит минуту, две. Потом отвечает:

— Здесь светло, Отто.

Теперь молчу я. К ощущению счастья всё сильнее примешивается горечь.

— Удар в живот был лишний, — говорю без нажима и злости, будто делаю замечание дежурному по кухне, чуть пересолившему кашу.

— Ничего с тобой не сделается, — также сухо отвечает он. — Пройдёт время, глаза регенерируют…

— Жаль, что совесть у нас не регенерирует, — прерываю его. — Зря я тогда, на болоте, тебя кормил.

— Я тебя тоже кормил. Так что квиты…

— А почему нет боли?

— Шок, — чувствую, как он пожимает плечами. — Но ты не беспокойся. Когда придёт время, я помогу тебе.

— Помоги сейчас, — прошу я. — Неужели так плохо?

— Хуже ещё не было, — отвечает он.

— Маша?

— Она передавала тебе спасибо, Отто. Она тебя любила.

— А спасибо за что?

— За ласку. Ты не сможешь понять холод её одиночества. Но ты впустил её себе в душу, и она немного согрелась.

Горечь. Ядовитая, жгучая. Выжигает в груди пустоту.

И опять всё не так. И мрак. И зубы в крошку, в песок. И что-то душное, дурное сжимает липкими пальцами сердце.

— Но это уже всё, Василий? Здесь всё закончится?

Молчит мой Василий. Я слышу его дыхание. Всего минуту назад прерывистое, задыхающееся. А сейчас ровное и мощное, кузнечными мехами направляющее воздух в раскалённую топку его широкой груди. Это моя боль даёт ему силу, это моя горечь кормит его жизнь.

— Я сдаюсь, Господи. Прими душу мою. Здесь и сейчас. Устал я. От всего устал. От Твоего мира, от Тебя, от себя самого. Молю Тебя. Если есть в Тебе хоть капля сострадания, хоть капля человечного, прекрати муки мои. Может, с ними прекратятся и муки дорогих мне людей.

— О ком это ты, Отто? — справляется Василий. — Никого не осталось. Ты один.

— Вот и покончим с этим.

— Нет, — голос его непреклонен. — Сперва откроем дверь. А там видно будет.

— Так ты из-за этого меня из свалки вытащил? Маша не могла тебе помочь открыть эту проклятую дверь, а я мог. Поэтому ты её оставил, а меня вытащил. Правильно?

— Не совсем так, Отто, — медленно, будто колеблясь, говорит он. — Но, в целом, верно.

— А я-то к твоей человечности взываю… — мой голос дрожит от ненависти. — Я тебе нужен просто как инструмент… ветошь, которой после работы вытирают руки и отбрасывают прочь. Чтоб не лезла на глаза, не отравляла воздух…

— Ты очень впечатлителен…

— Зато тебе на всё наплевать!

— Верно, — соглашается Василий. — Здесь ты прав на все сто! Как эта штука работает? Что тут крутить?

— Оставь меня, ничего тебе не скажу.

— Не дури, Отто. У нас сделка. Ты помогаешь мне, а я даю ещё один шанс твоей никчемной цивилизации.

— Никаких сделок! Пусть всё будет так, как есть. Ничего мне не надо.

— И тем пяти миллиардам покойников тоже ничего не надо? — его голос тих и спокоен. Будто читает прошлогоднюю газету с давно забытыми, никому ненужными новостями. — Давай, Отто, скажи, что твои амбиции и переживания для тебя значат больше, чем жизнь и смерть твоей расы.

Я молчу.

— Я тебе не нравлюсь? Что ж, я от вас тоже не в восторге…

Слышу, как он поднимается, ходит между распорками буровой установки, что-то бормочет себе под нос. Только сейчас обращаю внимание, что размеренный грохот в дверь стих. Правильно, её не выломать.

Сейф!

А самый главный в этом мире специалист по сейфам как раз внутри оказался. Так что открывать некому.

По-моему, неплохой анекдот.

— Чем же мы тебе так не понравились, Василий?

— Ленью. От колеса до фабрики все изобретения посвящены одной проблеме: меньше усилий — больше еды. Будто в ней одной всё дело.

— Так ведь приказано "хлеб трудом добывать"!

— Ещё было условие: "в поте лица своего". А вы? Чем бы ни заниматься, лишь бы ничего не делать. Выдумали цивилизацию, в которой каждый может спрятаться за спиной соседа, и крайних нет. Стандартные вещи, одежда, пища. Стандартная мораль, нравственность, законы. Наконец, стандартные судьбы и души. Унифицированная совесть. Приведенная к общему знаменателю Истина. Вы сыты, но лишили смысла свою жизнь.

— А ты бы хотел, чтобы мы умирали от голода?

— Я бы хотел, чтобы вы больше думали, чем ели!

Странный оборот. В русском языке я такого ещё не слышал. "Mehrdenken, wenigersichemahren", так что ли?

— Давай, решай, — неожиданно говорит Василий. — Ты прав, мне плевать. Ты говоришь "нет", и я ухожу. Один раз я уже так сделал. Мне спешить некуда. Подожду ещё сотню-другую тысяч лет. Может, ваши преемники будут поумнее вас. Выдумают что-нибудь более эффективное, чем сопливый супермен Отто Пельтц, которого хлебом не корми, дай погрустить над утраченными возможностями…

— Ящик с дорнами на втором этаже, — говорю я. — Справа от левой двери.

— Так-то лучше…

Слышу, как он поднимается наверх.

— Только не спеши, перед тем, как вставить жало в патрон, нужно снять противовес. Я объясню…

Я чувствую запах дыма. Молодцы, быстро сообразили.

Я бы и сам так поступил. Горит дверь…

Y (Кто там, в глубине нас?)

— А как по мне, то аналогия полная, — возражает Василий. — Близость копии к оригиналу определялась памятью. Если пакет воспоминаний копии совершенен, то копия отождествляет себя с оригиналом. Как ты.

— Ну и что?

Отто давно уже заблудился в лабиринтах его рассуждений. Настойчивость Василия в попытках что-то объяснить, растолковать, была непонятна: дверь они открыли. Куда-то там прошли. Теперь, вот, на чём-то сидят. И разговаривают.

Отто хотелось говорить совсем о другом. Как Василий собирается выполнить свои обязательства, например.

— А то, что общение с мортанами восстановило мне память настолько, что я отождествляю себя с оригиналом, одним из строителей этого мира.

— Очень интересно.

— Опять ехидничаешь? — осуждающе заметил Василий. — А ведь к тебе это имеет самое прямое отношение.

— Вот как?

— Представь себе! Ты ведь тоже с ними общался.

— Ничего у меня не восстановилось. Ничего не помню, кроме того, что я Отто Пельтц, и ты мне обещал…

— У тебя ещё всё впереди. Я-то уже сто лет вспоминаю, и до полной картины ещё очень далеко. Особенно тяжко было вначале…

Василий замолкает. Он думает. Он смотрит на обезображенное лицо Отто и чему-то улыбается.

— Пойдём, я тебе что-то покажу.

— Покажешь? — усмехнулся Отто. На трещинах разбитых губ заблестели капельки сукровицы. — В каком это смысле "покажешь"?

— В прямом, — твёрдо отвечает Василий.

Через мгновение они оба оказываются в тесном жерле глубокого колодца. Отто разглядывает свои руки, на его лице заметно облегчение: он снова видит.

— Знакомое местечко, — говорит он, задирая голову кверху.

— Ещё бы, — соглашается Василий. — Один из сотен приёмных каналов Лунного города. Этой дорогой души возвращаются в информационный банк, а там уже решается: запускать их по новому кругу или отправлять на следующий цикл обработки…

— Ты вернул мне зрение, — останавливает его Отто. — Спасибо. Только всё ещё не ответил на мой вопрос.

— Ничего я тебе не вернул, и ты по-прежнему сидишь в кресле. А что касается твоего вопроса, то ответ слишком сложен, он не может быть однозначным.

Отто пытается разглядеть, что там, над выходным отверстием колодца.

— Почему так мало света? Экономят?

— Здесь всегда сумерки, Отто. В былые времена, когда вся эта кухня работала в полную силу и души шагали плотными рядами, было очень важно, чтобы они не узнавали друг друга.

— Почему?

— Это сложно объяснить. Вся штука в том, что на самом деле в любой момент времени на Земле проходит обкатку совсем небольшое количество личностей…

— Пять миллиардов, — подсказал Отто.

— Нет, — Василий покачал головой. — Души, это лишь осколки, грани личности. Они распределены по большому количеству носителей. Для повышения скорости обработки. Фабрика. Различные фрагменты одной и той же личности могут быть размазаны по миллиону человек, а, иногда, и больше.

Отто пожимает плечами и смотрит вниз, под ноги. Несмотря на слабую освещённость, в сумерках ясно угадываются тени: неуловимые грани тёмно-красного и коричневого мерцают и переливаются в голубом сумраке окружающего их пространства.

— Отсюда и берутся основные заповеди, — настойчиво пытается Василий пробиться в его сознание. — Не убивай, не прелюбодействуй, не кради. Ведь убиваешь себя, крадёшь у себя…

— В самом деле, — соглашается Отто. — Понять это непросто. Особенно непонятно, какое это имеет отношение к сути моего вопроса.

— Прямое, Отто, самое прямое. Если помнишь, мы с тобой открыли дверь. Мы получили возможность минуя физическую смерть прямиком отправиться на Родину. На нашу с тобой Родину, брат. Это система звёзд в направлении Ориона. Теперь тебе незачем морочиться сомнениями о судьбах человечества. Всё закончилось.

— А как же те, внизу? Новая рассада матушки Кселины?

— Тебе-то что? Сейчас, после твоего контакта с мортанами, мы с тобой на одном уровне Вселенской иерархии. На высоком уровне, повыше матушки Кселины. Но, конечно, ниже Матери, та ещё штучка! Это мы с тобой готовили для неё Землю. Ты вспомнишь. Над нами ещё несколько уровней. Я всех и не знаю. Пока не знаю.

— Значит, ты можешь и ошибаться?

— Разумеется, брат мой, разумеется. "По образу и подобию". Все недостатки человека, — лишь блёклое подобие недостатков его Создателя…

— Тогда все твои рассуждения всего лишь теория, которая может иметь какой-то смысл, а может быть лишь очередным заблуждением. Может, человеческая жизнь, — порождение Лунной фабрики по огранке душ, а может, Лунная фабрика, лишь паразит, присосавшийся к своей жертве, моей цивилизации, и мешающий ей развиваться по своим законам…

— Возможно и так, — опять соглашается Василий, — но я не вижу здесь противоречий лично для тебя. В любом случае, твои испытания на Земле, в человеческом теле завершены. Ты смело можешь отправляться вместе со мной к своему истинному качеству. К более высоким возможностям, к своему предназначению…

— Чего это ты так печёшься обо мне?

— Отто, мы столько пережили…

— Что для начала ты ослепил меня?

— Ну, ну, полегче, дружище, я лишь защищался. Это ты напал на меня! Но если это так важно, то, пожалуйста…

Колодца больше не было. Они сидели в комнате. Ничего необычного: два кресла, теплый мягкий пол, четыре стены, светящийся потолок.

Отто был здоров, гладко выбрит и чист.

Василий сидел напротив, свободно откинувшись в кресле. Его глаза внимательно изучали лицо Отто.

— Всё это не произвело на тебя впечатления, — сказал он.

Отто, чуть скосив глаза, быстро осмотрел себя и только потом ответил:

— Нет, не произвело. Ещё одна картина мира, такая же путаная, полная пробелов и двусмысленностей, как и любая другая.

— Но полная вещественных доказательств, ты заметил?

— Чего стоят эти доказательства, если ты сам допускаешь, что они могут свидетельствовать как о справедливости твоих слов, так и об их ошибочности. Ты будешь выполнять свои обещания?

— А если нет?

— Тогда тебе следует убить меня. Прямо сейчас. Потому что, если ты прав, и после встречи с мортанами я такой же, как ты, то по мере восстановления моей памяти, когда я начну вспоминать своего оригинала, у тебя со мной будет много хлопот.

— Почему?

— Во-первых, потому что я хочу вернуться. Во-вторых, потому что ты мне омерзителен. В-третьих, я хочу убить тебя… продолжать?

— Не нужно. А как тебе такой вариант: по мере восстановления твоей памяти, ты всё меньше будешь хотеть вернуться, а я всё больше буду тебе нравиться?

— Хочешь рискнуть?

Теперь Василий смотрел куда-то в сторону, в пустоту. На его лице всё явственнее читалось сомнение.

— В самом деле, — неожиданно признал он. — Зачем это мне? Тем более, что ты прав больше, чем думаешь. Из нас всех только ты симпатизировал смертным. За это тебе всегда крепко доставалось, и от нас, и от них. От них даже больше… ты вспомнишь. Давай обсудим, чего ты хочешь, и разойдёмся.

— Я хочу, чтобы ты вернул меня обратно в мой мир так, чтобы я мог помочь ему.

— Твоего мира больше нет, Отто. Ты никак не можешь ему помочь.

— Тогда поясни, что ты имел в виду, когда обнадёжил меня. Способ что-то исправить или есть, или его нет. Значит, ты или не исполняешь своих обязательств, или лгал мне всю дорогу…

— Спокойнее, Отто, спокойнее. Способ, конечно, есть. Нужно вернуться в прошлое…

— Отлично. Давай вернёмся в прошлое, когда ты предлагал мне стать диктатором Земли. Я всё обдумал. Я согласен.

— Не всё так просто, Отто. Физические тела не могут разгуливать по времени, как им вздумается. Это невозможно. Современная биосфера Земли — наша с тобой работа. Но физика Вселенной, это нечто иное. Это то, что создано задолго до нас, и, к моему большому сожалению, не для нас…

— Но способ есть?

— Конечно, можно вернуть в любую точку времени свою душу. Тебе это известно.

— Да, — кивнул Отто. — Пока жива память, прошлое не мертво.

— Именно. Только в нашем случае оно оживёт по-настоящему.

— Годится. Давай, вселяй меня — в меня, в тот момент, когда ты предлагал мне свои условия на земной Базе.

— Ты опять торопишься, — упрекнул его Василий. — Время такой же материальный монстр, как и пространство. Оно не позволит ломать свой ход. У него свои приёмы самозащиты. Достаточно подлые, чтобы никому не хотелось с этим связываться. Поэтому просто поверь мне на слово: нам их не преодолеть. Нужно по-другому.

— Как?

— Так, чтобы виток времени, по которому ты прошёл, не изменился. Твоя сегодняшняя душа вселяется в оболочку, которая впоследствии никак не может повлиять на уже свершившийся ход событий, в которых ты принимал участие.

— А как я это узнаю? Мне ведь не известен ВЕСЬ ход событий, произошедший за последние сто лет.

— В том-то и суть. Я не смогу объяснить тебе металогику, но смысл сводится к тому, чтобы твой носитель не мог вмешаться в ход событий, которые тебе известны. Большего не требуется.

— Какой-то оголтелый субъективизм…

— А разве есть что-то ещё?

Отто с удивлением смотрит на собеседника:

— Мне известно, что погибла моя цивилизация. Я хочу вернуться в прошлое, чтобы этому как-то помешать. Ты соглашаешься мне помочь, и утверждаешь, что ничего изменить я не могу. Тебе не кажется это странным?

— Нет, не кажется, — ответил Василий. — На самом деле ты ничего не знаешь о судьбе своей цивилизации. Тебе известно лишь, что планета обледенела. Этого ты исправить не можешь…

Отто вцепился в подлокотники кресла.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что у тебя будет примерно сто лет, чтобы убрать дикарей, которые называют себя людьми, с обречённой планеты.

Она проснулась от внутреннего толчка.

Странный сон быстро таял, освобождая сознание от нелепостей. Уже через несколько секунд не вспомнить, что там было. Убийства? Погони? Кровь? Пожалуй. Да, кровь точно была…

Она подняла руку с часами к глазам и долго, не узнавая, всматривалась в светящийся циферблат.

Нет, это не "ТISSOT, PR50".

Мягкая кровать. Жёлтые отсветы на потолке от уличных фонарей. Тишина. Пять минут шестого.

Это показалось важным. Двадцать пять минут. Что-то должно произойти через двадцать пять минут. Что?

Откинув одеяло, она опустила ноги на пол и в ужасе уставилась на них: гладкие ноги молодой женщины, не жалеющей ни времени, ни денег на регулярные спортивные занятия. Сауна, массаж, депиляция. Симпатичный молоденький массажист с чуткими пальцами. Строгий деловой костюм, только юбка чуть укорочена… немного, ровно настолько, чтоб собеседник не мог сосредоточиться на своих доводах. Чёрные чулки и тёмные туфли на высоком каблуке.

Всё, вроде бы, правильно…

Нет, не правильно!

Где же волосатые мосластые ноги тренированного спортсмена? Каждый шаг подбрасывает прямую и медиальную мышцы бедра вверх. Бутылкообразная икроножная почти не расслабляется…

Она вскакивает с постели, бежит к зеркалу и не узнаёт своего лица. Несколько минут внимательно рассматривает руки: гладкая розовая кожа на ладонях, крашеные ухоженные ногти.

Она подходит к окну и выглядывает на улицу. Знакомая брусчатка! Ну, как же: улица Свердлова, что в Камышлове Челябинской губернии.

Всё сначала. Как обещали!

Драгоценные минуты сочатся сквозь слёзы, засверкавшие в уголках глаз. И вдруг она смеётся.

Смех звонкий, задиристый. От души.

Она ощупывает свою шею, грудь, тонкую талию. Руки опускаются ниже.

— Вот это камуфляж! — она качает головой. — В конце концов, с этим живёт половина всего человечества. И здравствует, и процветает между прочим!

Голос ей тоже не знаком.

— Раз, раз, раз… — пробует она голос. — Взвод р-равняйсь! Смир-р-рна! Бардак…

Она пожимает плечами. Идиотизм. В женском исполнении команды звучат глупыми, бессмысленными звуками.

Она опять смотрит на часы: пять часов двенадцать минут.

Всё! Горевать по крепкому тренированному телу Отто Пельтца больше некогда. С сексом, конечно, теперь будут проблемы. Впрочем, всё наоборот, теперь никаких проблем с сексом. Ибо какие проблемы с тем, чего нет?

Ничего. Это не худший вариант. Далеко не худший! Калима бросается к гардеробу.

На пол летят платья, костюмы, юбки, пиджаки. Ага, вот! Тренировочный костюм, шапочка…

"Конечно, шапочка! Теперь у меня роскошные волосы. Чёрт бы их подрал!" — весело думает Отто.

Она одевается.

Так. Второй костюм в спортивную торбу. Кроссовки.

Быстрее.

Она с мешком бежит в кабинет. Быстрее, быстрее.

Документы. Это должно быть здесь.

Открывает дверцу тумбы письменного стола. Точно, всё приготовлено. Вот он: розовый пакет, перевязанный скотчем. В торбу. Потом разберёмся…

Но почему пакет приготовлен? Выходит, она знала?

"А откуда это известно мне?" — думает Отто.

Пять часов двадцать четыре минуты.

Калима быстро спускается на первый этаж. Отключает сигнализацию, открывает сейф и достаёт мешочек из чёрного сафьяна. Одиннадцать крупных бриллиантов кладёт в карман куртки, вторую половину с более мелкими камешками ссыпает обратно в мешочек и усмехается:

— Извини, Отто: спасти цивилизацию стоит недёшево, а тебе на абразив сгодятся и эти.

Дверь сейфа не захлопывает, оставляет открытой настежь, бежит к подвалу. Спускается по лестнице и, ведя левой рукой по стене, идёт в полной темноте.

Взрывы, сверху сыпется пыль, паутина. Там, наверху, Отто даже не подозревает, что начал своё путешествие длиной в сто лет. А здесь, в подвале, начинается новое путешествие, и тоже с его участием.

"Я, не задумываясь, открыл сейф, — думает Отто. — Значит ли это, что я могу распоряжаться её памятью?"

Стоп: металлический уголок — сигнал о том, что впереди стена. Калима опускается на пол, находит лаз и протискивается в него. На её удивление, она легко движется по тоннелю. Не такой уж этот Отто и маленький!

Подвал соседнего дома. Ну, что там ключ?!

Ключ на месте. Она берёт его с полочки, решительно выходит из комнаты, поднимается на первый этаж, открывает дверь квартиры и, тяжело переводя дыхание, захлопывает её за собой.

"Вот, оказывается, как оно было!" Сейчас бедняга Oтто будет ломать голову над тем, кто для него оставил сейф открытым, сохранив драгоценное время. Потом его озадачит отсутствие ключа на своём месте и необходимость импровизации, которую он терпеть не может…

Она с ужасом смотрит на жёлтые пятна крошки битого ракушняка на брюках и вымазанные глиной руки. Оставляет мешок в коридоре, идёт в ванную. Открывает кран и минуту подбирает смесителем температуру воды. Потом возвращается в коридор и садится, скрестив ноги, на пол, рядом с входной дверью.

"Ну, а я? Теперь, кто я такой? Или, кто я такая?"

Он вспомнил, как всё настойчивей требовал от Василия объяснений, но тот лишь улыбался.

"— Отто, я знаю точное время и место рождения твоего носителя. Твоё "Я" будет загнанно в подсознание другого человека, и будет дремать до поры, лишь изредка прорываясь и вмешиваясь в его дела и поступки. Это занятие исключительной томительности, хуже любого наказания. Может, передумаешь?

Отто смотрит ему в глаза и молчит.

— Подумай, брат, — настаивает Василий. — Это те же тридцать лет "отсидки", которых ты так боялся. Только неизмеримо хуже тюрьмы: треть века темноты, глухоты, неподвижности… и без всякой надежды на "спасибо". Неужели ОНИ того стоят?

"Не за спасибо, — думает Отто, — за смысл. Человечество может любить и ненавидеть, строить и разрушать. Человечество может творить мерзости, но оно должно быть! Иначе не будет надежды. Иначе не будет нам всем прощения. И жизнь всех однажды рождённых потеряет смысл…"

— Что ж, это твой выбор, — говорит Василий. — Когда придёт срок, ты кукушонком вытеснишь душу своего носителя на второй план и займёшь его место. Как вы потом будете сосуществовать, трудно сказать: сотрудничество или конфликт, а может, твой хозяин и вовсе сгинет, это зависит от соотношения ваших сил. Тут уж чья воля сильнее.

— Надеюсь, это не Иисус?

— Нет, дважды этот фокус не проходит.

— Кого же они приколотили к кресту?

Василий пожимает плечами и молчит, отводит глаза в сторону.

— Всё равно, странный способ путешествия во времени… — не унимается Отто, его колотит дрожь.

— Ты знаешь другой?"

…На лестнице слышны осторожные шаги. Калима смотрит, как дёргается ручка двери. Заперто. Отто уходит.

Всё. Их дороги больше никогда не пересекутся.

Калима достаёт из мешка конверт, открывает его.

Паспорт, деньги, билет на самолёт, какие-то инструкции…

Время? До отлёта четыре часа. До Челябинска на такси — час, так что со временем — порядок. Она рассматривает фотографию в паспорте. Всего лишь перекрасить волосы, валик под верхнюю губу и чёрную родинку на левую щеку.

С этим не должно быть трудностей. В этой квартире есть всё необходимое. Всё-таки готовил её не кто-нибудь, а большой любитель стопроцентных решений.

Пожалуй, не любитель, — профессионал. "Кто же там, в глубине меня"? Если солдаты В дом с войны приходят, Все их невесты Давно в замужних ходят… [2]

Она поднимается с пола, с мешком идёт в комнату и раскладывает вещи на столе. Где-то тут был утюг, всё помялось. И фен…

Калима подходит к окну и смотрит на порозовевшее небо.

Внизу хлопает автомобильная дверь. От подъезда отъезжает такси. "Кому-то не спится", — думает Калима. Из ванной доносится шум бегущей воды…