Чужая истина. Книга вторая

* * *

Девятнадцать лет спустя

Лесные голуби шумно курлыкали, били крыльями, дрались за еду. Они были прикормлены специально. Теперь требовалось выбрать наиболее подходящего. Самого сильного, с белой грудкой и крыльями с чёрной каймой? Или того, постарше, чуть линялого и пыльного, но хитрого, успевающего схватить два зерна, пока другие дрались за одно? Эйден ловко схватил голубку, небольшую и ладную, красивую, выглядящую здоровой и разумной. Для такой простой птицы.

Остальные захлопали крыльями, прыснули в разные стороны, иногда сталкиваясь в полёте. Некоторые голуби не улетали далеко, уселись полукругом в нескольких метрах, на каменном парапете стены. Стена с шестью бойницами, доходящая Эйдену почти до груди, обрамляла верхнюю смотровую площадку, устроенную на крыше башни. На деревянном полу здесь лежало несколько жёстких стёганых подушек, набитых конским волосом. На подушки Эйден и улёгся, придерживая бережно голубку, разговаривая с ней негромко, успокаивая и утешая. Доверчивая, или же околдованная, птица скоро стала принимать зёрнышки прямо из руки, совершенно оставив попытки высвободиться. Полежав так немного, дождавшись, пока солнце поднимется достаточно высоко и тень от парапета перестанет прикрывать глаза, Эйден поднялся, поводя плечами, крутанул железный ворот с рычагом, открывающий люк в полу. Пока люк медленно закрывался за ним, слабо полязгивая хорошо смазанным механизмом, алхимик спустился по кованой винтовой лестнице. Пройдя третий, он вышел сразу на второй этаж, здесь располагалась библиотека. Усадив голубку в просторную клетку у самой бойницы, проверил поилку, досыпал в кормушку ещё семян, прикрыл дверку из перекрученных бронзовых прутков и сам уселся за стол напротив. Птица оглядывала окрестности, шагая из стороны в сторону, ветер задувал сквозь открытую бойницу, разнося по комнате пару щепоток её мелкого пуха, бумаги на столе шевелились и вздрагивали, готовые сорваться в настоящий беспорядок.

Чиня гусиное перо, доводя его до безукоризненной остроты, Эйден ехидно улыбался, в который раз проговаривая внутренний монолог. Переписка походила на идеальный, отложенный во времени спор, где каждый из собеседников мог отточить до тонкого лезвия свои контраргументы, доводы, издёвки и писчее пёрышко… А после от души наляпать коряво-честных «клякс», не желая запирать искреннюю радость общения в тесных формальностях.

Подготовленные уже чернила тоже были частью ритуала и поводом для некоторого бахвальства. Они высыхали примерно через семь с половиной минут после нанесения, пропадая из виду, и проявлялись вновь только с нагревом письма. Но не как вульгарное послание молоком, которым и писать-то было неудобно, и прочесть мог любой дурень со свечой, тут нужен был особый, точно выверенный, сложноповторимый нагрев. Не удобный вообще никому, кроме конкретного адресата. Эйден откашлялся, словно собирался произнести всю речь наизусть, и жадно принялся писать.

'И вновь приветствую тебя, о Нелюдимый Горный Старец! Не простудил ли средь камней морщинистого седалища? Не полиняла ли жидкая борода? А если даже и да, то тем лучше! Ведь у тебя есть друг, а у друга есть снадобья, наипрекраснейшим образом излечивающие простуженные зады и лысеющие с любых сторон головы.

Рад сообщить тебе, надеюсь — первым, что я снова был прав. Молоторукий внял просьбам саламандры, хотя и ждал, наверняка, их исключительно как предлога. Гномы вышибли львов с перевала, действуя только силами кавалерии (ежели эту тяжёлую свиномассу корректно считать таковой). Часть бравого рыцарства, насколько большая — идут споры, осталась среди скал, кусками и лужами. Наш маленький друг в ярости, рвёт и мечет, казнил разведку, грозит неумелым союзничкам. С одной стороны, я сильно рад, что он вообще жив и выпил за его здоровье больше, чем за твоё. С другой, немного жаль видеть такое буйство от такого рассудительного человека.

Здесь же, в Редакаре, те разгромные битвы и грязные ругательства не особо слышны. Лига, набрав безумное множество наёмников, раздула армию втрое за год. Что, признаюсь — даже и внезапно для меня, оказалось очень кстати. Конные корпуса небесных «затянули в ловушку, словно мух в паутину», точная цитата одного высокопоставленного олуха-лайонелита, надеюсь, малой его повесит. Так вот, эти «мухи»… оплевали, если не сказать больше, самонадеянного паука, прорвали тонкую сеть и дошли бы до редакарских стен. Если бы главы Лиги также верили в орден святого Лайонела, как и ты. Или я. Но, к счастью, деловые люди не допустили таких уж делов. Что-то там заварили, замутили, ужалили врага, лютующего глубоко в нашем тылу, максимально глубоко в его собственный… хм… тыл. Старый Лис «упал с лошади», орден небесных обезглавлен и взят под уздцы. Без них наместники Хертсема расшатаются, как зубы старого каторжника. И, к слову о каторжниках, беспорядки в Суррае неминуемо выйдут за пределы графства, так что и Хертсем затрещит по всем швам, готов спорить на много денег.

В любом случае, время пришло. Шанса лучше может не быть, да и сложно его представить. Не ожидай совершенства, действуй с тем, что уже имеешь, возможные шероховатости устраним по ходу дела. Как видишь, всё, что могло случиться — случилось, либо грянет довольно скоро. Не хватает только длинной ковровой дороги, для встречи долгожданных гостей. Не заставляй ждать ещё дольше.

Голубке дай антидот, третий зелёный. Ежели будет жива, когда долетит.

Некромантия — мерзость, алхимия — благо, умеренность — добродетель.'

Первые из написанных строк уже начинали пропадать. Он подул на листок, скрутил аккуратный свёрток, размером с мелкую самокрутку. Упаковал в специальную капсулу из промасленной кожи, прицепил к хомутику, сплетённому особым образом из конского волоса. Такая конструкция надёжно защищала письмо, не стесняя птицу. Эйден достал её из клетки, поглаживая и почёсывая, словно давно ручную. Поднялся снова на крышу, на ходу готовя её к полёту. Отвернув ворот, обнажил татуировку под левой ключицей. Проверил стальным перстнем, металл чуть тянуло к старым чёрно-серым символам. Он шепнул птице последнее напутствие, не заклятие или приказ, простое пожелание удачи, и бросил вверх.

Время, будто спавшее многие годы, снова побежало быстрее.