Чужая истина. Книга вторая

* * *

Горящий Маньяри не был похож на горящий, осаждаемый Данас. Здесь почти не было стен, солдат, внешнего врага. Но на пути Эйдену то и дело попадались избитые, заколотые, порубленные тела. На столбе, привязанная за ноги, висела женщина. Она была белой от пыли, волосы сбились на голове кровавым колтуном, часть лица стёсана, вероятно — о мостовую. Кто и зачем её колесовал? В Данасе, как хорошо помнил Эйден, вешали паникёров. Лайонелиты наводили свой, железный порядок. Здесь же порядка не было и близко, казнили, били, убивали беспорядочно. Кто и кого? Впереди трое мужчин выбивали дверь особняка, орудуя тяжёлой деревянной лавкой, как тараном. Двустворчатые двери гремели железом засовов и не поддавались. Во втором этаже открылось окно, сурового вида старик оглядел осаждающих, смачно плюнул и метко швырнул цветочный горшок.

— Старая сука! — Завопил поражённый снарядом, рухнув задницей в водосточный желоб. Его голова и раньше-то не была чистой, а теперь грунт из горшка мешался с кровью из хорошего рассечения. Почти как у женщины, повешенной неподалёку. — Я тебя достану! Доста-а-ану!

Скамью приспособили к периллам крыльца, поставили на торец и двое придерживали. Сплевывая землю, самый злой полез к окну. Ставни захлопнулись перед его носом. А после нескольких ударов кулака — вдруг распахнулись. Несчастный мужик не успел не только забраться внутрь, но даже внятно вскрикнуть. Кубарем полетел вниз, всё в тот же желоб. Здесь оборону держали крепко, Эйден поспешил мимо.

Слева тянулся ряд одинаковых домиков, небольших, но опрятных, свежевыбеленных, с редкими в этой части города, ограждёнными палисадниками. Самый первый из домов-близнецов казался нетронутым, таким же чистым и благообразным, каким и должен был быть. Второй, немного потемневший от сажи, будто бы ёжился, стараясь отодвинуться от следующего, менее везучего брата. Третий дом не имел ни дверей, ни окон, у входа белели истоптанные уже бумаги, громоздилась изломанная мебель. Будто бы выблевав всё своё содержимое, строение переставало быть жилым и живым. Стоявший же за ним дом — отмечал начало, границу чёрно-рельефной язвы, выжженного района смерти, поглотившего за ночь три десятка хозяйств. На красивой кованной ограде висели тела, не меньше дюжины, насаженные на низкие пики животами и спинами, обугленные и нетронутые огнём, мужчины и женщины. Совершенно случайно Эйден знал, кто раньше жил в этих домах, а теперь висел на этом заборе. Высшие управленцы и служащие суконной мануфактуры, что работала ниже к ручью. Пару человек, тех, что не обгорели, даже удалось узнать в лицо. Именно этот самый глаз, мутно-рыбий, закатившийся под синюшное веко, алхимик когда-то успешно лечил каплями из очанки, софоры и аконита. Теперь этому пациенту не могли бы помочь никакие травы. И его жене, валявшейся тут же, под забором, сорвавшейся, видимо, с кованых пик под собственным весом.

Стальная улица, цеховой район кузнецов и литейщиков, была перегорожена баррикадами. Разбегающиеся от середины переулки, будто лапки многоножки, также оканчивались «когтями», основательно сработанными засеками, частоколом в цепях, в окружении свежих канав и ям. В окнах вторых этажей тут и там виднелись колючие, внимательные глаза. А полумрак затенённых комнат наверняка скрывал местного же изготовления арбалеты.

Через несколько сотен метров, у Колодезной площади, Эйден приостановился. Бестолковая порывистая суета и желание поторапливаться вдруг схлынули, будто смытые горячей волной. Предчувствие, интуиция, что-то такое полыхнуло внутри, оставив после себя быстро остывающий пот. Он нырнул в подворотню, в старую запылённую арку, присел меж трухлявых разбитых ящиков, чувствуя вонь прелых овощей. И только теперь разобрал звуки, уже несколько секунд доносящиеся до его ушей.

Бой. Совершенно особая мешанина вскриков, стонов, лязга и топота. Будто одушевлённый град, где каждая из ледышек полна страха и ярости, каждая голосит на свой лад и неудержимо несётся вниз. Волосы по всему телу встали дыбом, то самое чувство внизу живота, будто готов упасть, уже падаешь, заиграло забытой щекоткой. Он сидел напружинившись, тараща глаза из темноты подворотни. Совсем как кот, почуявший приближение своры.

В просвете старой арки мелькнул и пропал силуэт. Быстро, так, что толком не рассмотреть. Потом ещё двое, они бежали под гору, так быстро, что казалось — почти летят. Топот башмаков, сапог и сандалий нарастал. Через секунду мимо завала из хлама, убежища Эйдена, селевым потоком пронеслась бегущая толпа. Эти неслись молча, изо всех сил, сшибая и топча упавших. Именно так обычно и отступали. За ними, с разрывом в пятнадцать-двадцать шагов, уже с рёвом и воздетым оружием, торопились победители. Точно такая же — грязная, разношёрстная толпа. Случись им вдруг резко догнать, смешаться — отличить одних от других было бы невозможно. Но пока те, что убегали, или, споткнувшись, пытались ползти, были очевидной добычей. Рябой пёстрый змей толпы, позвякивая железом, поглощая и перемалывая нерасторопных, быстро тёк вниз по улице.

Они схлынули также резко. Всего, должно быть, человек двести, в чистом поле смотрелись бы одиноко, плешивым разрозненным отрядом. Храбрясь старательно и не слишком успешно, бывалый ветеран выбрался из трухлявой кучи. Ноги ощущались чужими, но в голове было очень легко. До улицы Аллегри он добрался без происшествий, разжившись по дороге неплохим топором и насмотревшись такого, что впору бы отводить глаза.

Здесь, к его облегчению, стоял сильный пост. Примерно два десятка человек. Поперёк улицы две телеги, промеж них щедро накидано мебели, скрепляя весь беспорядочный бастион — наискось прибиты свежие брусья и доски. На ближней телеге, стоя за поваленным набок дубовым шкафом, как за трибуной, возвышался Касимир Галли. Здесь Эйдена знали и пропустили. Кто-то даже одобрительно похлопал по плечу, отметив запачканный кровью топор. На улице праздника не было следов пожаров и разрушений. И от того было ещё тревожнее.

— Госпожа. — Эйден вежливо поклонился хозяйке заведения, протиснулся мимо и на нетвёрдых ногах дотащился до кресла. Привычно рухнув в его глубокие, удобные недра — непривычно и неловко пристроил на ближайший столик грязный топор. — Как вы тут? Как девушки? Всё ли в порядке?

— Всё нормально, мастер. — Госпожа Дзилано действительно выглядела практически нормально, разве что дышала чуть чаще. Чего нельзя было сказать о её главном зале, часть меблировки отсутствовала, на паркете печально пустели невыцветшие пятна «теней», годами скрываемые массивными игорными столами, диванами, старинным лакированным шкафом. — Девушки — как мышки. Прячутся, но несомненно набегут, как узнают, кто пришёл.

Здесь его ждали и любили. Эйден в этом не сомневался. Ценили как лекаря, алхимика, интересного собутыльника, а то и внимательного любовника. Окруживших его девушек отогнала Мэйбл. Она одним своим присутствием подавляла и куда более дородных, и старших женщин, хотя излишняя чувствительность и застенчивость явно не были присущи дамам их ремесла. Когда первый поток вопросов схлынул, он осознал, что толком не ответил ни на один из них. Так как ничего особо и не знал. Хмурый мужик при оружии, пришедший «оттуда», силился хмуриться поменьше, рассеянно отряхивая трухлявую щепу с закатанных рукавов. Вместо того, чтобы отвечать — он предпочёл бы послушать. И своей пустой фляге он, несомненно, предпочитал полную.

— Угостись, Дзилано сказала — тебе можно. — Мэйбл наливала сама, оттеснив взглядом и локтем пышногрудую блондинку. — Эти кудахчут второй день. Не всех слушай. Как тебе джин?

— Отвратительно. Но вроде чувствую свои травки. Твоё творение?

— Корень ириса, дудник, тёрн… я бы сделала лучше, это из старых запасов. Кое-что из старого ещё осталось. Да, Лили? — Блондинка фыркнула и отодвинулась, сделав вид, что не хочет пить, слушать, да и старой себя не признаёт. — А вот кое-что уже закончилось. Всех ткачей, говорят, перебили. Рассадили по кольям вместе с женщинами и детьми. Врут, наверное, ибо где им вдруг взять столько кольев.

— Не врут. Я шёл через Белый переулок, он теперь несколько почернел. А тела на заборах. И старый Рикар там. И жена его.

— Толстая Беатрис⁈ — Охнула не слушавшая вроде бы Лили, всколыхнув огромной, лежавшей на животе грудью, затянутой в потрёпанную парчу.

— Гхм… да. — Эйден жалобно посмотрел на Мэйбл, та воззрилась коршуном на Лили. — Не знаю про детей, не видел. Но может — невнимательно смотрел. К слову о детях…

— От ручья собрала всех, кто был на месте. Сейчас в задних комнатах, на кухне, госпожа Дзилано обороняет кладовые. У неё, конечно, не забалуешь. Кому-то уже попало вожжами за минуту до твоего прихода. Не все могут усидеть на месте, мальчишки иногда вылезают. Бегают, шныряют, вынюхивают. А воняет в городе сильно, новости, что приносят, не лучшие. Даже если правды там половина. Мясники из нижних кварталов будут биться с пришлыми и вояками, теми, что воевать на Валу больше не хотят. Где-то у Колодезной площади народ скликали, должно быть — уже скоро.

— Уже. Кто там кого я не понял. Не уверен, что есть разница.

— Одни голосили, что хотят поделить всё честно, другие, что нужно ещё честнее. В итоге разорили всё, что ещё как-то работало. И с чего вдруг начался этот кавардак? Подумаешь — некоторый упадок, нехватка, бедность… Многие города, страны — так и живут, другого и не видели. Господин Касимир, потрясая господским пузом, уверял, что хулиганов разгонят к утру. Утром же велел возводить баррикады, таскать мебель, согнал мужиков.

— И все присутствующие ему горячо благодарны, за защиту и выдержку, за самообладание и своевременные меры.

— Ну да. — Сухо согласилась Мэйбл. Она понимала намёк, понимала ситуацию и её опасности. — Могло быть и хуже. Однако, и лучше тоже могло бы быть.

— Будет. — Неопределённо кивнул Эйден.

Ожидал ли он лучшего — не уточнил. Так далеко его планы не заходили. Да и был ли у него вообще какой-либо план? Добраться сюда удалось, все местные живы, здоровы, в меру веселы. Но что дальше?

В конце улицы, у баррикад, стали шуметь. Кто-то бранился, кричал, раздался жесткий стук железа о дерево. Женщины, рассредоточившиеся уже по гостиной, замерли, напряглись, переглядывались и вслушивались. Эйден только теперь заметил Кьяру, она смотрела на него. Возможно, стоило выйти, выглянуть, узнать, что к чему. Он успел лишь громко откашляться и потянуть руку к топору.

— Клятые сосунки! — Раздался крик уже у самой двери. После чего она распахнулась, изящная декоративная задвижка полетела в сторону, зазвенела жалобно о паркет. — Жирный свин, со сворой трусливых подсвинков! — Гаспаро Ама́то, старый полуслепой оружейник, непривычно резво вступил в помещение. — Да я вдвое сильнее половины этих соплежуев и втрое умнее большинства из них! А… что… — он попытался было облокотиться о игорный стол, стоявший на том месте многие годы, но не найдя его — чуть было не упал.

— И, пожалуй, вчетверо старше некоторых. — Негромко заметил Эйден. Он уже был рядом, подал старику руку учтиво, будто здороваясь. Поддержал, провёл ближе к резному деревянному стулу. — Господин Касимир отказался сдать командование?

— Презренный хряк, что б его, вовсе не дал караулить. Ещё и издевался! «Завидев опасность — кричите филином»… Он куда-то там забрался, толстожопый котяра, иначе я бы его достал. Ух и покричал бы жирдяй. Филином. Как бы не петухом. — Оружейник наконец успокаивался, бесполезно щуря глаза — оглядывался кругом. — Знахарь? Да, мастер Эйден. Не узнал твой голос, хрипишь чего-то. Но пахнешь как всегда, травы и перегар. Аспен тоже здесь? Позови его, мне надо.

— Аспен у мельницы. Стережёт мастерскую, лошадей.

Гаспаро задумчиво пожевал почти беззубым ртом. Мастера-алхимика он считал неплохим человеком. К тому же — приятелем человека хорошего. Но сейчас здесь был именно этот, а не тот, другой. Что ж, Гаспаро не хотел кого-то слишком уж осуждать. Ведь и сам не пришёл бы просто так. Его фаим, кузнецы-оружейники Амато, не нуждался более в его помощи. Старик покрутил железную трость в пигментированной руке, слушая, как избитые грани тихо лязгают о паркет.

Символ патриарха фаима, главы семей его составлявших, принадлежал ему уже лет тридцать. И последние десять — лишь формально. Трость у слепнувшего старца не отнимали, но действительная власть, влияние, даже уважение — неумолимо перетекали к более молодым родственникам. Сильным и деятельным, энергичным, хватким. Очень похожим на молодого Гаспаро. Одряхлев, сам он более не был полезен своему дому, что твёрдо понимал и прекрасно видел. И пока он был способен буквально видеть хоть что-то ещё — намеревался хоть что-то сделать.

— На улицах много мусора. Пока шёл — спотыкался. — Досадливо проговорил он, как бы по секрету, но признавая данность. — А где эта девчонка, Дзилано? И чем у вас тут так смердит? Вели подать.

Даже для старика возрастная хозяйка борделя едва ли могла сойти за девчонку. Но чтобы Гаспаро прекратил наконец браниться, она позволила Кьяре вынести джин и ему. Та наливала, слушая сварливое брюзжание, вежливо кивала и поддакивала. То и дело украдкой поглядывая на Эйдена.

— Она не сводит с тебя глаз, заметил? — Мэйбл вкрадчиво приблизилась к уху, интимный шёпоток неуместно щекотнул что-то внутри. — Подойди же, скажи, что пришёл за ней. Она поверит. Любая поверит, ты только скажи.

— Ты просишь забрать тебя или предлагаешь взять с собой и её? — Эйден припустил в голос яда, сейчас он бы предпочёл немного простоты, честности, ибо натерпелся уже по дороге. А может и до того. — И я, и Гаспаро здесь, но случай непостоянен. Не уверен, что и один смог бы дойти обратно также легко. Хотя, видят боги, не всё там было легко. А уж с вереницей девушек, детишек, а то и баулами скарба…

— Оставим лишнее. Ускользнём налегке.

— И кого из них назначим лишними? Старик слеп, а ты будто не слышишь. Пары отщепенцев вполне хватит, чтобы преградить путь, напомнить, как распрекрасно всё было ещё сегодня. Сидим, пьём, тревожимся понемногу. Бывает и хуже.

— С молодцами Касимира будет под тридцать мужиков. Да столько же баб. Толпа — почти армия.

— А мимо меня шоркнуло две сотни, и пусть это, должно быть, крупнейшая, но далеко не единственная шайка. Здесь мы в своём праве, а чужими подворотнями можно и не дойти.

— А можно и дождаться. — Мэйбл холодно кивнула на топор, в уже почерневшей засохшей корке.

— В глубоком кресле, глубочайшем опьянении… Чего бы и не попробовать?

Нечто подобное, вне всякого сомнения, уже обсудили и обсуждали все. А кто не смел говорить вслух — искал единомышленников взглядом. Урождённые карские девушки, коих, к слову, в борделе было меньше половины, спорили о судьбе двух других крупных городов полуострова. Вилбоа́ был дальше всего от Карского Вала, от перешейка, а значит и от врагов. И, возможно, сохранил за собой несколько больше порядочных людей, и мог бы противостоять подобным беспорядкам успешнее. Таким предположениям возражали шумно, в основном — как раз уроженки Вилбоа.

— Там и в лучшие времена была глухая глушь. — Высокая, строго вида девушка стояла прямо, скрестив руки на груди, выставив острые локти. — Куча грязи, среди куч поменьше, в окружении ям, пропастей и дыр в земле. Порядок там означает пустоту. Людей меньше, скотины меньше, ветра с гор сдувают всё, что ещё пытаются вырастить. Кто не был дальше Маньяри — не ходите. Там было нечего делать, даже когда караваны с едой ходили исправно. Что теперь, даже боюсь подумать.

В её словах была некая доля правды. Вилбоа, выросший в предгорьях Местэрадо, жил в основном за счет добычи, первичной обработки и продажи руд. Железо, медь, олово, редкие серебряные жилы. Горное дело позволяло закупать извне всё то, чего не хватало среди скал и камней. Шахты, отвалы и карьеры множились пару веков, снабжая мастеров Маньяри достаточным количеством хорошего сырья. С тех пор, как Редакар блокировал перешеек и к Карскому Валу стянулось значительное количество мужчин, ранее занятых ремеслом, перевозкой, торговлей и всем прочим, горняки, как горят, затянули пояса максимально туго. А теперь, возможно, били в них новые дыры. А кто-то утверждал, что даже варили и ели. Кроме того, Эйдену припомнилось, что в Вилбоа видали и гномов. Послы Боргранда то ли надзирали за добычей руд, то ли делились опытом, явно имея свой интерес в городе шахтёров и горняков.

— А что там… с гномами? — Спросил он как-то рассеянно, уйдя в своих мыслях далеко от темы горячего обсуждения.

— П-ф-ф… — Мэйбл махнула рукой остальным, продолжайте, мол. Понюхала пустой стакан алхимика, снова хмыкнув — налила больше. — К чёрту гномов. Что там с Берой? Как она?

Эйден будто опомнился. Словно вспомнил недавний сон, который казался таким ярким накануне, а теперь выцвел, поблёк, смазался в памяти. Невероятное так быстро становится обыденным, а потом вдруг забывается, вылетает из головы, как мелкий пустяк. Восклицания и ругательства уже рвались с его языка, описания ночной «осады» мельницы, побоища, полураскрытой тайны Гаронда… Изорванные тела, рык во тьме, бегство или уход под утро… Он икнул, запнулся, так ничего и не сказав. Пару раз беззвучно открыл и закрыл рот. Посмотрел на Мэйбл иначе, подозрительно, зло.

— Ты дала ей арнику.

— И чистец, и толстолистный бадан.

— Она потеряла с полведра крови.

— В человеке не бывает столько крови.

— Чуть не погибла.

— Значит, жива. Чудесно. Я надеялась на успех.

— Надежда тебя бы не спасла, если б прослышал Гаронд. — Они не единожды спорили о детях. О рождённых и не рожденных, о соизмеримости возможных страданий и шансов на лучшую жизнь. — Арника, бадан… Да ты мясник. Ещё бы жахнула коленом.

— Трусоватый ханжа. Заройся в свои принципы и дрожи, а я спасла минимум двоих. Ей не познать трагедии такого материнства, плод же и вовсе не дозрел до страданий. А несостоявшийся отец, безумец и тиран — не иначе, утешится и собаками.

— О-о ты даже не представляешь… собственно — не вполне представляю и я. Но всё это мерзко. Низко, подло, кроваво.

— Жизнь. — Мэйбл глубоко кивнула, выражая полное согласие и уверенность в собственной правоте. Так и не отдав алхимику стакан — опустошила залпом. Твёрдым взглядом заткнула цокнувшую было девицу. — Лониано?

Лониано — третий из крупных городов карсов, или скорее первый, если считать со дня основания, был очередным обсуждаемым путём отхода. Город-порт был близок к Валу, а значит и к армии, к порядку и воинской дисциплине. Такие предположения звучали в воздухе.

— Нет! Глупости, бред, абсурд и идиотизм! — Старик Гаспаро, передохнув и промочив горло, вещал теперь громко и уверенно. — Нет, говорю я. Лониано — помойка. Дырка от задницы нашей славной земли. Загнившая лужа, полная сардийских пиратов и разбитых надежд. После чёрного мора, чумы десятилетней давности, город так и не оправился. Никогда не оправится. А? Громче говори, девочка. — Кьяра, наклонилась к нему, что-то говоря. — Да чего ты орёшь мне в ухо? Я слепой, а не глухой. Говорит, мор-то был не десять, а лет пятнадцать тому назад. Ну да и бог бы с ним, не суть важно. Там никого не ждут, ничего путного предложить не смогут. Лишние рты, во время блокады Вала, так пустыми и останутся. Корабли сардийских сволочей, не тех, что за нас, а прочих — не дают вести торговли, возить грузы морем. Если уж куда и идти, то на Стальную. Кузнецы Амато стойко держат рубежи, всякая шваль не подступится. И пусть мой фаим выставил к обороне перешейка больше кирасиров, чем три за ним, но крепкие мужики, да в доброй стали, ещё есть. Ежели соберётесь — идёмте. Провожу.

Вокруг заголосили ещё живее. Женщины спорили, боялись, надеялись проскочить, пересидеть или забыться. Кто-то пересказывал увиденные, но чаще — услышанные ужасы последних дней. Кто-то, в обход наказа госпожи Дзилано, украдкой поглощал вынесенный гостям джин.

— Подумаешь, чума, — как-то задумчиво фыркнула Мэйбл, — да ещё бородатых годов. А вот уж лишними эти рты бы не были, когда рядом вал и столько вояк. Нашли бы, чем занять, да чем прокормиться. Не думаешь?

Эйден думал, но скорее не о том. Он представлял себя птицей, парящей над скалистыми уступами Маньяри. Представлял черепичные крыши, извилистые, мощёные булыжником улочки, крутые спуски и подъемы. Пыльный сход к ручью. Тропка в низине. Юркая, гладкая, теньком уводящая в лес.

— А если, и правда, не ходить далеко? — Мэйбл гладила его руку, то ли успокаивая, то ли силясь вытянуть хоть слово. — Оружейники — ребята бравые. Да и вооружены, полагаю, лучше прочих. Пустят переждать, а там всё и успокоится. Уж под крылышком своего старца… наверняка не откажут.

— Старец стар. — Подал он, негромко, голос. — Гаспаро против порта скорее потому, что сам не перенесёт дороги. Он беспомощен вне знакомых улиц. Но авторитета, хочется думать, сохранил больше, чем зубов. Я прошмыгнул мимо их кузниц, мастерских, разграбленного не видел. Не знаю, надолго ли.

Сквозь неплотно прикрытые ставни проникал свет, ломаной полосой пересекая оставшуюся в гостиной мебель. Если присмотреться, можно было заметить частички пыли, вихрями пляшущие в жёлтых лучах. Жестикулировали всё активнее, спорили всё горячее.

А в самом начале улицы Аллегри, у высоких, свежесработанных баррикад, было почти совершенно тихо, свежо и как-то даже зябко. Касимир Галли, забравшись по импровизированным ступеням из ящиков на свою телегу-трибуну, обозревал ближайшие окрестности. Окрестности эти полнились горожанами, вроде бы не проявлявшими явной и активной агрессии, но, несомненно, к ней готовыми. Это не были местные, живущие в этом или ближайших кварталах. Если и не оборванные, то плохо одетые, потасканные и запылённые — все они походили на диких псов, шелудивых, трусоватых, но коварно-опасных, рыщущих поблизости, так и норовящих зайти сзади. Бездельники и проходимцы, как именовал их про себя и вслух господин Касимир, слонялись из проулка в проулок, грелись на ступенях чужих крылечек, сидели и стояли группами тут и там. Они нагло щурились, ухмылялись, переговариваясь — сплёвывали на брусчатку, бросая на главу фаима Галли насмешливые взгляды.

«Чтобы скалиться издалека — много ума не надо. — Думал Касимир, отвечая дворнягам каменным лицом, твёрдым взглядом, и пересчитывая их, в который уже раз. — Однако, чтобы навалиться кучей, терзая павших, шибко умным тоже быть ни к чему.»

Здесь с ним было двадцать четыре человека. Почти все — довольно надёжные, порядочные люди, но мало искушённых бойцов. Бойцов, до недавнего времени, среди карсов и вовсе было немного. География и судьба уже давно хранили их от набегов добрых соседей, а развитые ремёсла и торговля давали достаточно богатства, блеска и видимой силы. Таких лат, как у карских кирасиров, не было, пожалуй, нигде в мире. Разве что у самых богатых рыцарей Бирны, да Леммаса. Ну и, может, у гномов, но ведь это как далеко. И пусть знаменитые Железные рёбра всё больше красиво шагали, да ровно стояли почётными караулами — этого вполне хватало для обеспечения порядка. Как внешнего, со стороны полуостров казался чуть ли не единой крепостью, так и внутреннего — вся беднота и оборванцы робели, трепетали, только заслышав лязгающий шаг блистательных патрулей.

Теперь же всё белое, блестящее, полированное — было где-то там, на Валу. Красавцы кирасиры, дети лучших семей, богатейших фаимов, чеканили шаг в неделях пути от Маньяри. И сердце Карского полуострова оказалось открыто, обнажено, практически безоружно. И до недавнего времени, буквально до вчерашнего вечера, Касимир отказывался верить, что всё именно так. Кто знает, были ли шансы заметить, оценить угрозу верно и точно. Послать на Вал хоть бы за парой рот. Молодцы из его фаима, бывшие мельники и пекари, теперь наверняка были битыми ветеранами. Как здорово они пригодились бы здесь, прямо у этих жалких телег. Да и прочие мужи, те, что оставались сейчас в пригороде, сгодились бы отлично. Но все они были там, а он здесь. Он, и ещё двадцать четыре человека. Пусть не бойцы, но, в основном, порядочные люди.

Из-за ближайшего поворота показался вооруженный отряд. Или, скорее, делегация. С десяток человек, самым заметным из которых был смуглый бугай в светлом, явно с чужого плеча, плаще. Он важно и по-хозяйски ступал впереди, не выбирая чистой дороги и не боясь запачкать новые, яркие сапоги красной кожи. Не дойдя до баррикад с полсотни шагов, важный подал знак рукой, останавливая спутников, и сам прошел вперед ещё немного.

— Кто здесь старший над мельниками? — Поинтересовался он, держась одновременно гордо, неловко и насмешливо. — Толстый Галли?

— Да ты и сам не худ, человече. — Касимир был уверен, что этот… гусь знал его в лицо. В Маньяри, в конце концов, мало кто не знал. — Говори, что нужно? Зачем пришёл, кого привёл.

— Ба-а, — похожий на гуся здоровяк закинул полу светлого плаща на плечо, играясь с обновкой, будто взмахнул крылом. — Да вот он где. Сразу и не заметил. Высоко забрался, главный над зерном, снизу и не видать. Спущайся давай, да поживее. Да следуй за мною. Скоро Совет собираем. Тебе велено быть.

— Велено? Кто может повелеть мне? И что, мать твою растак, вы там удумали мне советовать?

Вокруг обитых досками телег оживились наиболее порядочные люди. Возмущённый баритон командира, а уж чуть ли не сутки Галли, пожалуй, был именно командиром, одним своим тоном давал команду приготовиться. Рядом стали готовиться, проникаясь возмущением, невнятно бормоча ругательства, будто гудящий пчелиный улей.

— Э-э-э о матерях-то я бы говорить не стал. И тебе не нужно. Новая власть, среди прочих — в моём лице, приняла решение распорядиться закромами фаимов. И, надо думать, мельницы, амбары, пекарни и всё такое тоже будут обсуждаться Советом. Так вот, вылазь из-за шкафа, мой румяный друг, да следуй за нами. Обсуждать.

Пришедшие с ним подтянулись ближе, встав по обе стороны, угрожающе заворчали. Даже те, что не сумели украсть к мечам ножен — сейчас выглядели не столько бойцами перед штурмом, сколько почётным караулом, раскрылившимися петухами на птичьем дворе. Не в силах побороть в себе эти пернатые ассоциации, Касимир представил, как сворачивает шею надменному бандюге, легко и с хрустом, аки настоящему гусю. Затем прикинул, поспеют ли его молодцы сделать вылазку за телеги, поколотить эту кудахчущую братию, и вернуться назад прежде, чем прочая рвань, слоняющаяся неподалёку, среагирует и вольётся в действо. Решил не рисковать, быть мягче.

— Пошёл нахер, в жопу траханый индюк! — Взревел он дипломатично. — Пока твою курью гузку алебардой не разворотили! Нансэно, подай арбалет.

Пока Нансэно возился с воротом, жалея, что не зарядил оружия раньше, смуглый носач, хохоча совершенно искренне, неловко откланялся, и также, по-хозяйски, зашагал обратно, уводя с собой и свою немногочисленную свиту. Касимир пыхтел, багровел, грозно хмурился и считал. Людей, мечи, время и варианты действий. По всему выходило, что хорошего можно было не ждать.

Они вернулись уже через четверть часа. Тот, что в светлом плаще, указывал пальцем на окрестные дома, отдавал команды. Недалеко от баррикад стали рубить двери, выламывать ставни, врываться в почтенные и не слишком особняки. Двое бродяг с луками заняли балкон второго этажа всего в сорока шагах. Ещё один, с арбалетом, мелькнул на коньке крыши. С такого расстояния не только стрелой или болтом, но и обычным булыжником вполне можно было поразить врага в самую голову. Молодой Нансэно, отдавший кому-то из старших свой арбалет, как раз потирал в кулаке увесистый камень, свежевыдранный из мостовой. Касимир, коротким, нетерпеливым жестом, вроде бы запретил. Но и сам не знал, что делать, и от хладнокровного спокойствия был максимально далёк. Решили, к счастью, за него.

Из дома, балкон которого оккупировали стрелки, буквально вывалилась женщина. Смутно знакомая, с залитым кровью лицом, она кубарем и на четвереньках пронеслась в сторону баррикады из телег, надеясь найти защиту. За ней бросился сутулый разбойник, голый по пояс, но в хорошем карском шлеме. Касимир Галли только и успел набрать полную грудь воздуха, да гаркнуть, так хорошо, как умели немногие.

— Стоя-ять!

Никто не остановился. Женщина, опознать которую не было времени, юркнула меж досок и скрылась под телегами. Полуголый мужик в шлеме, не иначе — вусмерть пьяный, а может просто дурак, ломанулся было за ней. Получил почти одновременно укол рункой в нагое пузо, удар алебардой в плечо и метко пущенный булыжник чётко в козырёк шлема. Острие рунки прошило идиота насквозь, так, что кровью заляпало и древко, а топор алебарды почти отсёк правую руку. Всё случилось как-то само собой. Колоколом звякнул сорвавшийся шлем. Все рванулись с мест, будто знали, куда бежать.

На баррикады кинулись с неожиданной яростью, с непонятной Касимиру безрассудной отвагой. Теперь он видел не хитрых, живучих дворняг, а беснующихся сторожевых псов, обезумевших от цепей и клеток, готовых в мясо разбивать морду о прутья решётки. К нему наверх буквально взлетел молодой парень с посечёнными бровями, рубанув топориком — промазал на дюйм, выбивая щепу из старого антикварного шкафа. Касимир отмахнулся тем, что было при себе. Стальная трость, символ власти патриарха фаима, едва зацепила лицо нападавшего. Ещё недавно — красивое, теперь его перечеркнула борозда глубиной в мизинец. Следующим ударом Касимир перебил руку с топориком, легко, словно тонкую ветвь. Он никогда прежде не делал подобного, хотя нередко грозился. Третий удар пришёлся на темя, ровно сверху, парень пропал с телеги также резко, как появился. Слева навалился ещё один. Касимир неуклюже выхватил тесак при поясе, взмахнул широко и не глядя, отгоняя. Не достал. Клинок был длиной в локоть. А трость ощутимо длиннее. Парировать удар тяжёлого стального прута у проходимца не вышло, подставленный меч, не сдержав напора, жалобно лязгнул. Лицевая часть черепа будто втянулась внутрь, мешаясь, путая зубы с обломками кости.

В мясистое плечо Касимира что-то ударило, ущипнуло. Он схватился рукой, ощущая кровь. Кровь и стрелу, вошедшую удивительно глубоко. Рядом рубанули в ухо кого-то из своих, голова открылась, словно ларец, обнажая всё содержимое. Нансэно, молодой растяпа, добродушный и неловкий парень, остервенело долбил врага ножом, так, что брызги летели. Но скоро и его настигла стрела. Угодила в самый низ шеи, почти вертикально, проскальзывая глубже в грудную клетку. На баррикады гроздьями лезли бродяги, не потрясая напрасно, но крепко сжимая в руках слишком добротное, для такого сброда, оружие. Касимир чудом отшатнулся от укола в бок, швырнул как попало обломок ящика, будто здоровенный мешок с мукой — рухнул на брусчатку, поднимая облако пыли, и, трубя отход громко и невнятно, двинулся вверх по улице.

Отступали без паники. Кругом орали, спотыкались и пучили глаза, но для сборища рабочих и служащих — действовали потрясающе чётко. Сам Касимир, не дравшийся до этого момента с самого детства, то и дело замедлялся, отгоняя наседающую сзади шпану широкими взмахами трости. Кроме него, отход так же прикрывали алебардист и двое копейщиков. Кто оказывался недостаточно прыток или слишком увлекался погоней — тут же валился наземь, покалеченный или убитый. Однако и защитникам улицы доставалось неслабо. Из двадцати пяти до заведения госпожи Дзилано добралась едва ли половина. Дюжина пока живых, в большинстве своём — легко раненых человек.

Эйден, уже давно готовый к подобному, распахнул перед бегущими широкую дверь. Группа, замыкаемая алебардистом, ввалилась в главный зал борделя. Старик Гаспаро тут же запер за ними, уложив в специальные стальные скобы дубовый брус. Ставни тоже были задраены наглухо, свет снаружи больше не приникал в здание, пламя редких свечей в канделябрах плясало и волновалось от резкого движения многих тел.

— Ха! — Торжествующе выкрикнул Гаспаро, мотая головой из стороны в сторону и стараясь посчитать количество уцелевших на слух. — Хороший засов, малютка Дзилано. Заперли бы таким с утра — я б преломил ногу. Как прошло не спрашиваю, ребятки. Скажите только, жив ли толстяк?

— Тебя-то переживу. — Рявкнул Касимир, оглядываясь вокруг, ища выхода или идеи.

— Кто переживёт сие — видно будет. — Подав голос, Эйден тут же понял, что слепой оружейник воспринял это за выпад — но было не до того. — А пока предлагаю оставить споры. Двери, ставни и стены крепки, но упорный бы справился. Они будут ломиться, ежели с балкона ливануть немного кипятка? А масла? Собственно, я чего спрашиваю…

За дверью раздался вопль, много более жуткий, чем торжествующие крики до того. Следом, сливаясь с полными боли визгами, разлился зловещий девичий хохот. Мэйбл, судя по всему, не стала ждать чужих решений и оговорённых сигналов, и использовала кипящий котёл по своему разумению.

— Попала! Попала! — Она сбежала вниз по лестнице, гогоча бешеной чайкой, немного даже пугая мужиков. — Кьяра, Аленна, дуйте на кухню греть кастрюли. Это чертовски весело! На балконы ни ногой, дурни стреляют. Хоть и мимо.

— Господин Галли, вы позволите? — Дзилано, должно быть — единственная здесь, выглядела собранной и спокойной. Не дожидаясь согласия или разрешения Касимира, почти что силой усадила того в кресло, ловким движением вспорола рубаху на плече, принялась осматривать и промокать рану тканевым тампоном.

На столике, у подсвечника на семь свечей, в свете которого она промывала рану, уже было разложено всё необходимое. Бинты, жгут, нить и иглы, банка жирной мази и серебряная пиала с чистой водой.

— Они бранятся, но лезть — не лезут. — Эйден наблюдал в узкую щель у дальнего окна. — Ошпаренного оттащили. Попытаются помочь, добили б лучше… Многие разбегаются дальше, не все дома́ здесь так крепки и уж точно — мало где столько народу. До крайности боевитого. Пока, видимо, передохнём. Девочки, подайте и мне материалов, госпожа Дзилано права, раненых нужно перевязать.

Колотые, резаные раны конечностей, разбитые пальцы, рассечённые головы. Несмотря на обилие самых разных ран, почти все они были относительно легки, неглубоки, несмертельны. Хотя бы в перспективе ближайших дней, ведь от заражения ни один не мог быть защищён в полной мере. Тем, кому на ранение повезло меньше, либо уже отмучались, либо всё ещё медленно умирали где-то на улице. Маленький мужичок в фартуке булочника сидел в углу у комода и тихонько рыдал, повторяя про себя имя то ли сына, то ли брата. На нём самом не было ни царапины. Касимир Галли, как только отдышался, а на это ушло далеко за десять минут, без конца порывался проверить то заднюю дверь, то главную, то выход на балкон или окна второго этажа. Однако, хозяйка заведения практически не позволяла ему встать, указывая на потерю крови, а с главы мельников действительно здорово натекло, и потому проверять то и дело бегали другие. Насколько мог судить Эйден, Касимиру здорово повезло, стрелу из его плеча вырвало чьим-то ударом ещё при отступлении, наконечник, наверняка — не охотничий, был узок и прям, вышел сравнительно легко, не соскочив с древка, и выдрав не так уж много живого мяса. Текло ж, однако, как со свиньи. Натерпевшиеся страху, но и показавшие себя неожиданно яро, мужи — сидели на полу вдоль стен, вытянув ноги, устало припоминая кто, кого и как удачно подрезал, рубанул или кольнул, пытаясь своими голосами внушить себе же ещё немного мужества. Девушки меняли сгоревшие свечи и разносили воду. Снаружи иногда раздавался шум, вслушиваться в который старались как можно меньше.

Старый полированный паркет бликовал почти водной гладью, возвращая свет трепещущих огоньков свечей. Общий настрой, гнетущее, но терпеливое, насколько возможно — спокойное и собранное ожидание, рассы́пались от легкого сквознячка. Точно карточный домик, который кто-то строил на полу чуть трясущимися руками. Сквозняком затянуло запах гари. Не свечной, привычной и терпкой, а другой, внушающей страх всякому живому существу. Запах пожара. Полыхало где-то неподалёку. Возможно — здесь же, на улице.

— Прошлой ночью потушили. — Заметил кто-то, нарочито спокойным голосом.

— Ничего не потушили, просто квартал выгорел от мостовой до мостовой. И то только у суконщиков, а уж ниже…

— Ежели эти нас выкуривать станут, надобно в ту сторону, чёрным ходом, через двор ломиться.

— Ага, а там-то и они, засели, ждут.

— Да хера толку спорить⁈ Шептаться? — Мужик с повязкой на голове, что пытался возвести из игральной колоды домик, психанул, наподдал трясущейся рукой, по комнате полетели карты. — Дзилано, госпожа, выдавай пойло. Негоже так и помирать, трезв, а в голове всё одно звон. Давай, уж может больше и не придётся. Касимир, скажи ей.

Касимир, что ещё утром запретил всем пить, из соображений какой-никакой боеготовности, молча пожал мясистыми плечами. Он тоже чуял близкий огонь, не хуже других понимал опасность ожидания или решительных действий, и тяготился лишней, навалившейся вдруг ответственностью.

— На всё воля богов. — Бросил он хрипло, поглядывая не на людей, а на двери, окна, лестницы. — Им дальше и решать.

Живо разобрали кухню, кладовую, погреб. Дзилано просто швырнула связку ключей на широком кольце первому, кто спросил. Некоторые девочки бросились напиваться вперёд мужчин, наконец дав волю страху, пытаясь утопить или заглушить его, отвлечь других и самим отвлечься. С ними хмурая попойка напиталась чувственно-плотской жути, развратного отчаяния. Да и странно было ожидать от шлюх особой кротости, стойкого самообладания. Однако были и те, кто боялся иначе. Они попрятались по комнатам, затаились по углам, кто-то даже наверняка залез под кровать. Касимир Галли смотрел на всё это без обычного надменного омерзения. Известный поборник строгой морали, публичной порядочности, он сам и владел этим, пожалуй — лучшим в городе, борделем. Об этом знали лишь те, кому было положено, а полагалось немногим. Но сидел Касимир здесь и сейчас не только и не столько потому, что ещё утром думал защищать свою собственность. Нет, ведь не рвался он биться самостоятельно за амбары, мельницы, склады, пекарни и лавки. Здесь он был ближе к ней. К своей госпоже.

Он мягко притянул к себе Дзилано, осторожно усадил на колени. Она избегала его взгляда, озиралась кругом испуганно, будто подобное прилюдное поведение было куда страшнее перспективы попасть в руки погромщикам или сгореть заживо. Именно она, а не Касимир, думала сейчас о его жене. Как она? Одна ли? Со слугами, но без него, без защиты, не находит себе места и также гадает «что дальше»? Его пухлая рука обвила её хрупкий стан, прижала плотнее, силой прогоняя пустое беспокойство, не имеющее теперь никакого смысла. Где-то близко, в соседнем коридоре, уже раздавались похабные влажные шлепки, сиплые стоны, рычание, но им не было до этого дела. Касимир положил свою тяжёлую, почти лысую голову ей на грудь. Слушая, как её сердце успокаивается — успокаивался сам. Они сидели в тишине, будто под куполом, только вдвоём, не видя и не слыша никого, не думая больше ни о ком.

— Красивая пара. — Мэйбл вдруг сделалась сладко-печальной, она жадно впитывала происходящее, одобряя одно и брезгуя прочим. — Но вокруг… заварилась какая-то гадость. Что это? Где тонкость, где изящество страстей? Звериная случка, в грязи и опивках дешёвого вина.

— Тс-с-с… — Эйден просил быть тише, он тоже не мгновение потерялся, с удивлением глядя на зажмурившегося, будто огромный кот, Касимира. — Не мешай. И тебе ли пенять на грязь? — Она хищно ухмыльнулась, ёрзая рядом на кресле. Втискиваясь и прижимаясь ближе, запустила ему руку в штаны. — Э-э ловко как. Погоди, оставь. Это что ли тонкость? Изящество? Уйдём отсюда. Некоторые действительно увлеклись.

Мэйбл за руку утянула его в темноту коридора. Уходя, Эйден в последний раз встретился взглядом с Кьярой. Та вынужденно держалась ближе к старому Гаспаро, который, хоть и мял иногда её ляжку, заговариваясь, всё же мог сгодиться на роль умеренно дряхлого защитника и сам был безопаснее прочих.

Закрыв за собой на ключ, Мэйбл наощупь, в полной темноте, легко нашла масляную лампу, чем-то чиркнула. Тихонько выросло и осело небольшое пламя. Оставив свет на тяжёлой тумбе, устало повалилась на кровать, потянулась, не обращая внимания на задравшееся платье. Эйден тоже не смотрел на платье.

— Занятная вещица, — отметил он, вертя в руках небольшое металлическое колёсико, в шипах и бороздках, — можно? — Не дождавшись кивка, покрутил, потёр, щёлкнуло. — О-о… кремень, сталь, подпружинено… Искрит ярко. Очень удобно. Интересно.

— Да, но сухой фитиль скорее не возьмётся. Только в масле. У меня тут и поинтереснее есть. Кое-что. — Скинув низкие полусапожки, она босой ногой дотянулось до тумбы. С громким «ы-ы-ыть» отворила дверцу. — Ухаживай за дамой, занудный колдун, и я ещё не то тебе покажу.

— Солидно. — Оценил Эйден запасы выпивки. — И разнообразно. Разграбила закрома Дзилано задолго до текущего, решающего ограбления? Тебе чего и где посуда?

— Разгра-а-абила… — протянула она тонко, насмешливо, — посу-у-уда… Дай ту, зелёного стекла. Себе бери любую. Но начни с кругленькой.

Мэйбл выдернула пробку зубами, плюнула ею в стену. Чокнулась с округлой бутылью Эйдена сильно, с опасностью разбить обе. Сделала серию глубоких глотков, обливаясь и кашляя. По груди, приподнятой корсетом, текло, блестело в свете масляной лампы.

— Я ж тут самая дорогая, известная, желанная. Делаю выручку заведению. Или делала. Ты понимаешь, что мы всё? Помрём всем скопом, сгорим ко всем чертям заживо. Или будем убиты. Ну или задохнёмся в дыму. Да, это было бы неплохо, задохнуться. Без боли и ожогов.

— Дом-то пока не горит. Пожар где-то там.

— И что же им помешает принести его сюда?

— Да бог его знает. Но пока ведь не принесли. Мне случалось выходить из неловких ситуаций, почти невредимым. И всегда я ждал нужного момента. Трясся, стучал зубами и ждал. А уж жизнь не упустит случая здорово пнуть, воодушевив и направив, когда придёт время. — Эйден улыбнулся сдержано, скорее для себя. — Я… или мы — не опустили рук, как многие здесь, но и не летим сломя голову, как некоторые там.

Она попыталась свистеть, дуя у самого горлышка бутылки. Звук получился печальным, неловким, слабым. Потянувшись рукой к занавеси, отгораживающей часть её небольшой комнатки, Мэйбл с силой и злобой дёрнула на себя, материя волнами слетела на пол.

— Продолжу хвастать, — буркнула она, делая знак приблизить лампу, — не после бутылок, а продолжая тот наш разговор. На скалах, помнишь?

— Да, собирали лишайник.

— О, твой дурацкий лишайник, именно. Посвети и вглядись, что видишь?

За сорванной ширмой оказалась мастерская алхимика, в чём-то похожая на его собственную. Перегонный куб, медные и стеклянные реторты, странный котелок с массивной крышкой, завинченной на несколько винтов, большая горелка на зеркальном блюде, разномастные колбы, склянки и баночки.

— Аккуратный уголок. — Тепло отметил он. — И ведь при всём богатстве — пахнет вином и пряностями. А у меня вся мельница провоняла полынью и скипидаром.

— Да, я аккуратна. А ведь чего тут только не готовила. Видишь ларец, тот, с инкрустацией горного хрусталя. Там котята. Да-да, не кривись. Котята, двухдневные птенцы и лягушки.

— Сушишь, зловещая ведьма? Или собираешь каждое утро?

— Не глупи, иссушив — убиваешь всю мякотку. Морожу, разумеется. — Мэйбл пригляделась внимательнее, весело сощурилась. — Не знает! Смотрите на него. Целый колдун не знает заклятия перманентного хлада. — Она захлопала в ладоши. Смеясь и кашляя, основательно хлебнула из бутылки. — Я бы научила. Показала бы тебе. Но, боюсь, поздновато. Да и не хочется. А тогда, на скалах, я сказала не всё, да и показала — ощутимо меньше, чем хотелось. Теперь же, смотри и слушай.

Она рванула платье, корсет. Шнуровка не поддалась, но швы с хрустом разошлись, обнажая небольшую высокую грудь, маленькие тёмные соски. Эйден натужно хмыкнул, от неожиданности и смешного ему самому стеснения, подпер голову рукой, и постарался взирать на демонстрируемое с некоторой долей иронии. Мэйбл чуть сдвинула руку, открывая нечто более неожиданное. Символ, похожий на затейливый трилистник, чуть ниже груди, там, где сходятся рёбра. Трёх дюймов в поперечнике, он был заметно рельефным, неровно-бугристым, вероятнее всего — выжженным. Клеймо. Глубокий, застарелый ожог. Она погладила его, потёрла, будто успокаивая. Потом стянула порванную одежду вниз. На рёбрах и ниже, по всему животу, рассыпались язвы, рубцы, потёртости, напоминающие ссадины, под которыми почти проступали кости. Виднелись и следы швов, и, неопределимые в неверном свете лампы, крохотные свищи, вроде бы сочащиеся жидкостью.

— Колдуны Верхнего Дахаба зовутся шепчущими. — Начала она тихо, оглядывая себя, легко касаясь повреждённой кожи. — Именно одному из таких, злобному желчному старикашке, меня и посулили, пообещали отдать, как придёт возраст. Я не отдалась, и даже попыталась отнять кое-что у него. Зубами надорвала то, чем сморчок вздумал меня потчевать. Вспоминаю и немало горжусь собой, ведь у нас, в Дахабе, немногие девушки смели перечить воле отца, решению семьи, желаниям мужа. Будь я из смердов, простолюдинов, меня бы, пожалуй, забили палками, а может, если б сжалились, бросили в ущелье. Но так совпало, что и рода я была не самого низкого, и того старикана, в сущности — мага посредственного и непримечательного, любили не слишком, и жизнь мне, в итоге, сохранили. Колдуну велели меня прогнать. Я же знала, что сама добыла себе свободу, буквально — вырвала зубами. Но перед тем как отпустить… как изгнать меня, мой глубоко раненый несостоявшийся владетель нашептал мне о жизни, что мне будет суждено влачить, о тяготах, что выпадут, и заслужено, на мою долю. Ярко алое пятно клейма, покачивающееся передо мной, шипение и вонь палимой кожи, глаза, зажмуренные от страха и распахнутые от боли… Всё это я помню лишь чередой образов, картинок, будто бы видимых со стороны, и давно не трогающих меня слишком сильно. Но шёпот проклятия, слова, зовущие и предваряющие все грядущие муки, вот их мне не забыть. — Мэйбл посмотрела в сторону, шевеля губами. — Дословно не перевести, бирнийский, как бы им ни владеть, суетлив и поверхностен… Во тлене голодной похоти, не смея увянуть, сохните… Да, так похоже. С тех пор я сохну, Эйден, видишь? — Она двумя пальцами оттянула кожу, и отпустила, след от щипка рядом с пупком остался заметен, морщинист и сух. — Но увянуть не могу. Ты думал, что меня хранит от магии артефакт, нет, это проклятие, оно не хранит, но запрещает обратить вспять тот шёпот. Я перепробовала такое, о чем и не слышали в Верхнем Дахабе, чего не видел ты. Оно жрёт меня много лет, но никак не поглотит полностью. И другим не даст поглотить. Слово шепчущего, подобно кованой клети, хранит и неволит одновременно. Пытавшиеся заполучить то, чего не получил старик-горец, поражаются его проклятием хлеще меня, быстрее, глубже, с жадностью не многолетнего тлена, но скоротечного гниения… Дерзнув коснуться…

Она говорила склонив голову, глядя перед собой, жестикулируя маленькими, изящными руками со злобой и резкостью, будто мяла, рвала, выкручивала плоть неназванных обидчиков. Эйден скоро перестал слушать. Сильно́ было чувство пресыщенности, повторяемости. Обиженных судьбой женщин он повидал изрядно, пьяных — и того больше. Эта, правда, спьяну выражалась всё более витиевато, высокопарно, как в героической саге или священных текстах, так что до поры интересно было пронаблюдать. Про клетки, неволю и рок он слушал ещё вчера, от истекавшей кровью Беры. Возможно, друг у друга риторики и набрались, что немного коробило, смазывало живость повествования. Проклятия с заклятиями и прочими магами были довольно интересны, но скорее в исследовательском, профессиональном ключе. А вот про «поражение проклятием пытавшихся», что-то про скоротечное гниение и касания…

— Прости, — вдруг прервал он, успокаивающим жестом останавливая, но не касаясь, — говоришь, проклятие не статично? Изменчиво?

— Живо. — Протянула Мэйбл с придыханием, она перепила, переволновалась и перевозбудилась одновременно. — Словно… словно пламя, переходящее по ветвям, пожирающее тех, кого лизнуло. Голодные языки…

Эйден был практикующим, всамделишным магом, ведь владел же он рядом особых техник, неподвластных даже и Аспену. И он наверняка знал, что очень и очень многого не знает о возможностях и способностях «коллег по цеху», их творениях и деяниях. А ещё он был медиком, лекарем, знахарем.

— То есть, оно способно распространяться, как, — он повращал пальцами в воздухе, подбирая слова, — как зараза? Болезнь?

Мэйбл шумно выдохнула, пренебрежительно протестуя. Подалась ближе, тряся у него перед лицом весьма привлекательной грудью и довольно отвратными язвами. Она гладила символы клейма, показывая их так и эдак, будто бы от того становилось яснее.

— Смотри же, зашоренный коновал, на настоящую магию. Её следы! Его шёпот навсегда здесь. — Распалившаяся девушка потянулась за шкатулкой, инкрустированной кристаллами хрусталя. Распахнула с лёгким хлопком, извлекая нечто в шерсти и инее. — А-а? Видел? — Замороженный новорождённый котёнок, а это был он, пахнул паром так бурно и резко, словно ковш воды плеснули на раскалённые камни в парной. Изморозь на стоячей шёрстке исчезла раньше, чем труп животного коснулся бугристого шрама. — Вот он, тот заслон, что ты и сам обнаружил тогда, на скалах. Но это не защита. Тюрьма, и саван. Через него не проходит ничто, способное облегчить страдание чахнущей плоти. Довольно такого свидетельства? Проклятие суть магическое, поражающее несчастных по законам и правилам нам неведомым…

Алхимик в который раз отчаянно жалел, что рядом не было артефактика. Аспен, с его татуированной башкой, его принизывающим взглядом, быть может, и разглядел бы суть, возможности и причины всего этого. Да и немного его трезвого цинизма не помешало бы. А Мэйбл всё говорила, жаловалась, клялась и грозилась. Обессилив от выпитого и переживаний, она сидела на полу, полураздетая, со слезами на глазах, повторяя по кругу старое, изредка дополняя подробностями. Перечисляла, зачем-то, своих знатных любовников в Маньяри, высмеивала пузо и похоть Касимира…. Оставив наконец ярость, она и сама осталась почти пуста. Смотрела снизу-вверх своими грустными чёрными глазами, расширенными зрачками немного походя на кота. Тёрлась о его руку мягкой щекой, всегда горячей, а сейчас и влажной от слёз. Он утешал, как умел, молча, проникаясь наступившей теперь тишиной, и снова вспоминая, почему так спешил сюда утром.

— Я что-то слышал. Там, снаружи.

— Какая разница? Останься со мной. — Она коснулась губами его руки. Как-то трогательно и мило, прося и извиняясь одновременно. — Давай, как эти, как Касимир и госпожа Дзилано. Посидим ещё. Обнимемся и забудемся.

Эйден не заметил, как Мэйбл юркнула к нему на колени. Лизнула губы, как делала только она. Неуловимо, с привычной сноровкой миновав пояс, маленькая изящная ручка крепко обхватила член.

— Подожди, — он сгрузил её с себя, устроил на кровати и сел назад, — сейчас не время… обниматься. Я точно тебе говорю, что-то там…

Мэйбл взглянуло грустно, совершенно по-детски шмыгнула носом. И бросилась вперёд, с неожиданной силой и скоростью, змеиным выпадом метя в грудь. Эйден едва успел подскочить, даже не полностью поднялся, одной рукой опираясь на тумбу, другой неосознанно сбивая вниз стремящуюся к нему опасность.

— Даже так? — Недоверчиво проговорил он, глядя на рукоять стилета, по самую гарду вошедшего в ляжку. — Так бы и убила?

Клинок был длинным, гранёным, узким, как шило. Легко пробил мясо насквозь и натянул штанину с другой стороны. Горячая кровь уже напитала ткань, добралась до голенища сапога. Мэйбл снова дёрнулась, пытаясь дотянуться до оружия. Получив хороший удар кулаком, сверху вниз, точно в переносицу, повалилась назад, хватаясь за лицо и тоже заливаясь красным.

— Прокляла, как смогла. — Усмехнулась она, открывая свёрнутый набок нос, показывая в улыбке малиновые от крови зубы. — А теперь иди куда пожелаешь. Всё одно будешь там, где желала я. Как и прочие.

Он отвернулся и шагнул к двери. Поскользнулся на почти невидимой во тьме крошечной тушке, чуть не упал, ругая вслух котов и сумасшедших — вывалился в коридор. Здесь было лишь чуть светлее. На полу за ним оставались заметные следы, капли и тёмно-алые отпечатки подкованного сапога. В большом зале шумели, звенели стеклом и грузно топали.

Весь в себе, неспособный пока более-менее здраво мыслить, Эйден вышел на звук. Он стоял столбом несколько долгих секунд, бестолково оглядывая переплетения тел, не в силах понять, что именно тут произошло и происходит теперь. Кто-то конвульсивно дёргался в углу, скребя по стене руками, кто-то нелепо ковылял на четвереньках в тень, растрёпанная полная блондинка неистово лупила мужскими штанами что-то у оконных ставней. Вздрогнув, Эйден пришёл в себя. Увидел кровь, много крови, а ещё тела, убийц и убитых. Настоящая скотобойня, где среди полубеспомощных, упившихся до беспамятства людей копошились прорвавшиеся звери. Беспорядочный гул, который он толком не разбирал раньше, вдруг стал ярче, громче, яснее. Стоны, вопли, звуки ударов, треск растущего пламени.

Блондинка, что чужими штанами пыталась тушить горящее окно, как-то пронзительно крякнула, и в два рывка исчезла в проёме. Вытянувшие её на улицу, один за другим забирались внутрь. Они лезли сквозь робкий пока огонь, отделываясь опалёнными чубами и бородами, распространяя сразу же отвратительно знакомый запах палёного пера. Эти вобрались не первыми, должно быть — кто-то проникал и через балкон, так как во втором этаже тоже мелькали люди, кричали, тяжело топали, догоняя и убегая. Став в узком месте у правой лестницы, защищённый периллами и стеной, Касимир Галли бодро отмахивался от наседавших врагов. Его стальная трость металась быстро, опасно, выбивая иногда резвые брызги штукатурки. Эйден двинулся было на помощь, подобрав ухватистый табурет, но дойти не успел. В касимиров затылок врубилась другая трость, такая же тяжёлая, гранёная, без труда проминая череп до первых складок жирной шеи. Толстяк рухнул, как бык под кувалдой мясника. Общий гомон прорезал звенящий старческий крик.

— А-а-а кто ещё! Давай! Подходи! — Старик Гаспаро, оборонявший лестницу прямо за Касимиром, на удачу достал зазевавшегося бандита. Выбил глаз, и тут же, обратным движением, раздробил челюстью. Он вопил, водя по сторонам довольным лицом, вынюхивая и прислушиваясь, резко шаря впереди тяжёлым прутом. — Живее, ну! Ко мне!

Гаспаро Амато был искренне рад, чрезвычайно доволен и горд собой. По случайности или же нет, его крепкой, но уже не слишком верной руке удалось куда больше, чем он мог всерьёз ожидать. Минимум два врага, в этом он был совершенно точно уверен, были сражены начисто. А уж свежие это враги или же давние — особой роли теперь не играло. Теперь, когда уж пришло, наконец-то, время правильно помирать.

От входной двери швырнули здоровенный протазан, и старый оружейник, совершенно счастливый от того, что так ловко поймал такое серьёзное копьё, рухнул, с пронзённой грудью, успев ещё и боевито рыкнуть напоследок. Гранёная трость, символ власти патриарха фаима, выпала, и, бухая по ступеням, скатилась почти к ногам Эйдена.

Тот оценил ситуацию заново, решил, что спасать тут почти некого, да и некому, зашвырнул в общую свалку тел табурет, подхватил трость и, используя её по прямому назначению, спешно заковылял обратно, глубже в полумрак коридора. Из-за угла там, в самом низу, почти совершенно незаметная, смотрела Кьяра. Она лежала на полу, одним глазом кося на освещённое пламенем свечей, и не только их, лицо. Эйден взглянул мимо неё, отвернулся и скрылся в тенях. А она осталась лежать. Увидев его лицо в таком свете, в такое время, она наконец вспомнила ту мимолётную встречу у самого Редакара, горсть спелой жимолости, скормленную его коню, пылкий, живой взгляд молодого парня. Его застенчивую улыбку. Кьяра так долго мучилась, пытаясь припомнить это, но теперь не испытала облегчения. Она умирала. Быстро истекала кровью, с мелко изрезанным животом, наполовину оскальпированная, одна, в темноте длинного коридора. Пару минут назад её нашли во втором этаже, вытащили из-под кровати, и бессмысленно жестоко истыкали мелкой заточкой из серебряной ложки. Потом тот человек зачем-то срезал её прекрасную чёрную косу, под самый корень, вместе с хорошим куском скальпа. Когда нападавший оставил её, Кьяра поползла вниз, не зная куда и зачем, но уверенная, что так нужно, что она ещё что-то успеет. Боясь снова оказаться замеченной кем-то не тем, она так и не окликнула Эйдена. Вжалась обратно за угол, втянула голову в плечи и затихла совсем.

— Поднимайся, пьянь, и бегом отсюда. — Эйден тряс Мэйбл за плечо, вцепившись со всей возможной силой, оставляя заметные следы. — Ну, бежим же! Горим, горим, твою мать!

— Неси меня, сраный травник, или оставь в покое. — Она отбрыкивалась и не открывала глаз. — Буду блевать.

Сказано — сделано. Размазывая по лицу кровавые сопли пополам со рвотой, девушка кое-как покинула комнату. Попросту не смогла воспротивиться, Эйден, хоть и пил весь день, а то и не первый, всё же был намного сильнее, а сейчас ещё и куда злее, испуганнее неё. Цепляясь за стены и спотыкаясь о собственные ноги, они дотащились до кухни, прошли кладовые, так никого и не встретив — оказались у чёрного хода. Здесь было куда больше дыма, приходилось пригибаться, чтобы как-то дышать. Огонь уже рвался из щелей слева, дверь, прогоревшая и прорубленная в середине, была вся объята пламенем, с тлеющего потолка срывались, кружа в горячем воздухе, ярко-алые искры. Ударив тростью снизу, Эйден подбил засов, брус с грохотом выскочил из скобы. Метя примерно во внутренний замок, он ещё с десяток раз врезал торцом трости, вгоняя сталь в жжёную древесину, гремя и рассыпая искры, не видя ничего от жара и дыма. Дверь лязгнула, нехотя выплёвывая покорёженные детали замка, и подалась. Навстречу пахнуло, как из раскалённого горна. Козырёк крыльца, примыкающие к нему прачечная и склад, были сработаны из дерева и полыхали вовсю. И хоть добротный кирпичный особняк держался стойко, идти вперёд, сквозь многометровую толщу огня, было совершенно невозможно. Для большинства людей.

Эйден заорал во всю силу лёгких, заменяя злобой недостающую отвагу. И двинулся вперёд, отклоняя рукой ревущее пламя, как трепещущий на ветру занавес. Он уже делал так когда-то, в промёрзшем лесу Эссефа, днями напролёт отгоняя наседавших волков, и распалив до небес старую дубраву. С тех пор подобного не удавалось и близко, и он уж надеялся, что не придётся повторять никогда. Уже отойдя от пожара на полсотни шагов, Эйден почувствовал, как Мейбл, руку которой он весь этот путь крепко держал, дёрнулась, будто снова решив вырываться. Он обернулся, взвинченный до крайности, с намерением как следует наподдать. Заметил подростка, скачущего рядом, с лихо изогнутой саблей в руке. Тот взмахнул клинком, неловко и неумело, но сильно, от самого плеча, едва не зацепив обоих. Восстановить равновесие не успел, получил тростью сбоку по шее, потом, уже на земле, ещё и ещё, пока не перестал закрываться. Эйден нашарил в темноте переулка Мэйбл, поднял на ноги, но та только лепетала что-то, пьяно подвывая, неспособная идти. Он взвалил девушку на плечо, привычно и уверенно, совсем как мешок с зерном, и похромал прочь.

Глаза немного отошли от ярких всполохов пожара, во взгляде поубавилось вездесущей, перекрывающей мир зелени. Облака рассеяло и разметало по небу, луна светила ярко, становились всё лучше заметны россыпи мелких далёких звёзд. Остановившись, наконец, передохнуть у широкого съезда к ручью, Эйден осторожно уложил Мэйбл на брусчатку. Думая, что смог, почти дошёл, почти донёс, он так ничего и не сказал. Вглядевшись в её лицо здесь, при лунном свете, он понял, что всё же недонёс. Девушка была мертва. Её грудь не вздымалась даже немного, глаза не были закрыты, а, закатившись, запылённо и мутно таращились вбок. Он тяжело осел рядом, ощутив всю усталость, все раны, ожоги и ушибы разом. Садясь, Эйден зацепил брусчатку остриём стилета, всё ещё торчавшим с задней стороны бедра, тот чуть двинулся в ноге, выходя, напоминая о себе вспышкой боли.

— Ну и что же ты? — Спросил он вслух, громко, с явным укором. — Как угораздило?

Подумав секунду, он повернул её набок, толкая рукой хрупкое голое плечо. На девичьей спине зияла огромная рубленая рана, длиной почти в две ладони, наискось пересекающая позвоночник.

— Сраный саблист… — проговорил он уже тише, переворачивая тело обратно, чтобы не видеть рассечённых костей, и дивясь, как она не развалилась надвое у него на плече.

Эйден только теперь ощутил, как холодит залитую её кровью спину, как мерзко липнут к телу пропитанные его кровью штаны. Посмотрел на руки, чёрные, бурые, в копоти и, конечно, крови. Лунного света хватало, чтобы видеть подсыхающие разводы. Он бессознательно попытался вытереть их о не менее грязную рубаху, о скользкую кожаную жилетку. Снова склонился к Мэйбл, погладил красивое, разбитое им же лицо, прижался ко лбу, поцеловал легонько, почти не касаясь. Расселся поудобнее, глядя на звёзды и редкие тучи, кажущиеся чёрными ямами в ночном небе. Отдышался, наконец, толком.

Мелким грибным ножиком спорол штанину почти у самого паха, оглядел сочащуюся чёрной кровью рану, закупоренную пока жалом стилета. Укол, надо заметить, оказался для него весьма удачным, насколько вообще могла считаться удачей сквозная дыра в ноге. Если бы были задеты крупные сосуды — он бы не успел покинуть особняк. Если бы клинок имел лезвия, не был бы исключительно колющей пикой, края прокола разошлись бы шире от ходьбы и прочего. Эйден кашлянул, сплюнул и одним движением вытащил злосчастную «рапиру», длиной дюймов в двенадцать. Хрипя, но не отвлекаясь, не медля, крепко перевязал рану только отрезанной штаниной. Припоминая при этом все несчастья, выпавшие на эту ногу, все старания и труды, уделённые её заживлению. Вертя под серебристо-блеклым лунным светом стилет, он снова взглянул на его бывшую хозяйку, цокнул, горько и укоризненно, покачал головой. Провёл грязным пальцем по стальной грани клинка, осторожно лизнул металл, прислушиваясь к ощущениям. Алхимик не мог не заметить терпко-горький привкус, лёгкое пощипывание на языке, подозрительно яркое послевкусие… Стилет мог быть отравлен. Более того, зная Мэйбл, он не мог не быть таковым.

— Да ещё и нёбо чутка немеет… — поделился он с ней доверительно, будто ожидал признания или извинений. — Прокляла, говоришь, как смогла?

Неподалёку, где-то в стороне, во втором этаже ближайшего дома, скрипнул ставень. Эйден заметил, как чья-то голова мелькнула в окне и исчезла, втянувшись в темноту. Этот район почти не тронули разрушения, и, по крайней мере в ночи, он казался совершенно пристойным. А он смотрелся здесь весьма дико. Кровь, рвань, полуголая мёртвая девушка в собеседниках…

— Что ж, пойдём тогда. Негоже тут… так. Не по-людски.

Эйден хотел было нести её на руках, перед собой, но понял, что не осилит. Чувствуя за собой некоторую вину, снова вскинул тело на плечо, будто мешок зерна, и побрёл вниз по склону, опираясь на трофейную стальную трость, с заткнутым за пояс трофейным клинком. Другой бы, скорее всего, потерял голову от боли, утратил последние силы, и завалился у обочины, дожидаясь своей судьбы и утра. Но Эйден и раньше хорошо переносил боль, и, пожалуй, ещё лучше умел шагать. Так он думал сам о себе, подбадривая, отвлекая, отирая иногда лицо о её платье, волнуемое ветром. И снова считал шаги.

Сил хватило тысячи на три, точнее было не сказать. Последние пару минут он шлёпал по руслу ручья, набрав в сапоги воды и заворожённо глядя в трепещущий, полный живых бликов поток. Корявые ивы, в жидкой темноте ночи казавшиеся лохматыми великанами, тихо шептали у самого уха, едва касаясь плетями ветвей. Пройдя место, где они росли особенно густо, Эйден вышел к старой ольхе, выделявшейся здесь ростом и статью. Прямо у ольхи было подходящее место, невысокий каменистый яр, крутой бережок по пояс, поднимавшийся над широким мелким руслом. Здесь можно было сработать хорошую могилку. Сухо, но у красивого ручья, повыше, но в приятном тенёчке. Он зажёг припасённую свечу пальцами, представил, как должно выглядеть это место днём, под солнцем. Уж наверняка не хуже, чем сейчас. И стал копать. Клинком и тростью вороша каменистую почву, обивая и обрушивая вниз края ямы, выгребая осыпавшееся руками, точно барсук лапами, Эйден припоминал, сколько уже могил ему пришлось вырыть на своём недолгом веку. В хвоистой глине Колючих холмов, в пыльных рощицах под Кумруном, в жирном чернозёме вырубленных лесов, у самой границы Мидуэя. И ту, первую, при Окдлоу, после одноимённой битвы. Под того здоровяка-мечника пришлось немало копать в длину, но земля там была мягкая, влажная. В сущности — грязь. Там он не дал подбросить в его яму пару других бедолаг. Почему-то решил, что это было бы неуважением, даже кощунством. Тот мужик, честный и щедрый, ведь не пожалел меча, заслужил право лежать в своей собственной могиле, пусть и неподалёку от сотен прочих.

— Эта, пожалуй, будет сотой. — Обратился он к Мэйбл. Та, конечно, молчала. — Сотня могил, или где-то около того. Вот столько мне довелось копать. Но эта, поверь мне, хороша. Даже лучше, чем у сержанта Флемминга, а уж для него мы с ребятами расстарались.

Эйден болтал всё больше. Забрасывая землёй непривычно бледное теперь лицо — он уже вовсе не замолкал. Трясло от страха, от злости и даже от прорывающегося временами хохота. Снова накинув жилетку, снятую во время работы, Эйден почувствовал холод в боку. Вытащил из кармана тугие плоские комочки, покрытые шершавым инеем. Три лягушки, что он взял из шкатулки в комнате Мэйбл, всё ещё были глубоко проморожены, тверды, как стекло, и холодны так, что немели пальцы. Удивительно. Он прихватил одну поудобнее и зашвырнул вдоль ручья, хохоча визгливо и неприятно. Окаменевшая лягушка прыгала по воде «лягушечкой».

Местный лесок не был похож на вековой бор Эссефа, не больше, чем местные же звонкие горные речушки на полноводную, мощную и угрюмую Севенну. Идти, даже ночью, было бы не трудно. Да ещё при яркой луне, да посуху… Он месяцами бродил в несравнимо более суровых землях, и выходил, где хотел, и всегда держал направление. Но сейчас спотыкался. Редкие жухлые стебли одичавшей ржи путали ноги. Естественный, живой рельеф редколесья сменило старое поле. Эйден постоял, осмотрелся. Да, он всегда держал направление, вот только не всегда знал — куда.

Через борозды, плешиво поросшие сорняком, оступаясь на старых, неразбитых земляных комьях, он шёл прямо, не сворачивая и не выбирая дороги. Впереди показались ряды деревьев. Неровные, увечные, странно угловатые, они вдруг напомнили ему колонны солдат. Ветром с садов потянуло гарью, несвежим, но огромным пепелищем. Владения фаима Лонго. То, что от них осталось, после дерзкого налёта сардийцев. Дальше, меж заброшенным садом и заросшим полем, виднелись обгоревшие остовы домов, амбаров. Недвижимые и немые, всеми оставленные, ненужные, будто севшие на мель корабли. Эйден пошёл туда, не подозревая зачем. Что-то тянуло, влекло, звало его.

Не доходя тридцати шагов до покосившихся чёрных столбов, державших ранее створки ворот, он приметил блеск. Прямо на дороге, у старой колеи, битой телегами, а теперь зарастающей бурьяном, стояла объёмная бутыль, заманчиво отражавшая луну плавными обводами стекла. Это было странно. Даже, некоторым образом, страшно. Что-то прошуршало в кустах, воробей или крыса, заставив Эйдена вздрогнуть и выругаться. Он подошёл ближе, решительно, как только мог, и как всегда делал, когда трусил по-настоящему. Напряжение последних часов измотало его, и чувствуя самый тёмный угол ночи — он шёл туда. На совершенно голом, лишённом всякой травинки пяточке земли, должно быть — старом кострище, лежало тело. Свернувшись в позе зародыша, вцепившись руками в древко алебарды, острие которой было глубоко погружено в грудь. То был Нейт. Эйден знал это, ещё толком не приглядевшись. Он поднял бутыль, тряхнув и взвешивая в руке, обошёл кругом, изучая позу и выбирая место, и уселся у другого конца древка. Отсюда было видно чуть прищуренные глаза бедолаги. Эйден хотел было их закрыть, но решил, что время ещё будет.

— За покой. — Хрипло предложил он, прикладываясь к горлышку, и погружаясь всё глубже в странности этой ночи. — Посижу с часок — и тебя схороню.