Бремя власти IV

Глава 4

«В любви есть некоторая романтика, в помолвке — никакой, ведь помолвка большей частью кончается свадьбой»

Оскар Уальд

Эта боль раздражала… Она стала моей постоянной спутницей, фоном к каждому движению, к каждому вздоху в этом изношенном теле. Сегодня, накануне помолвки, она грызла кости с особым, ироничным усердием. Каждое усилие стоило крови — в переносном, пока еще, смысле.

Меня окружала адская машина из ножниц, бритв, парфюмов и тканей. Главная Швея Империи колдовала над моим парадным мундиром. Ее помощницы, юные и румяные, но с глазами загнанных мышей, метались с утюгами, щетками и коробочками, полными золотого шитья. Воздух гудел от их взволнованного шепота.

— Ваше Величество, пожалуйста, не двигайтесь! — ворчала Швея, в очередной раз пытаясь подогнать под мой тощий стан бархат и золотую парчу, из которых явно шили для здорового мужчины. Ее пальцы тыкали в меня, как иглы. — Еще чуть-чуть… Здесь подтянуть… Ах, эти плечи! Совсем не как у покойного Государя-батюшки! — Она вздохнула так, словно лично винила меня в смерти Юрия Соболева.

Я стоял, как истукан, на низком постаменте перед трюмо в три человеческих роста. Отражение казалось чужим: бледное лицо с резкими скулами, тени под глазами глубже, чем пропасти Запределья, и эти проклятые янтарные зрачки, светившиеся из глубины, словно угли в пепле. Какой-то дерзкий парикмахер пытался уложить мои рыжие волосы в «изящные локоны». Я чувствовал себя обряженной обезьяной на цепи. Внутри Кольца Мак тихо хихикала, наблюдая за этим фарсом через нашу связь.

«Господин, вам очень идет этот золотой шнурок на пузе! Прямо как праздничная лента на бочке с порохом!» — донесся ее мысленный голосок.

«Мак, — мысленно огрызнулся я, — если не замолчишь, заставлю поливать Скверну вонючим навозом. Вручную.»

Хихиканье стихло, сменившись возмущенным фырканьем.

В этот момент раздался сдержанный, но настойчивый стук в дверь моих личных покоев. Все замерли. Даже Швея оторвала взгляд от моих «неидеальных» плеч.

— Войдите! — бросил я, пользуясь моментом, чтобы сбросить оцепенение.

Дверь приоткрылась, и в щель просунулось бледное, озабоченное лицо старшего камердинера.

— Ваше Величество, — он проглотил комок, — вас беспокоит… госпожа Анна Меньшикова. Просит аудиенции. Говорит, дело не терпит отлагательств.

Анна? Здесь? Сейчас? Удивление, холодное и острое, кольнуло сильнее боли в Источнике. Что могло привести ее сюда, в самое логово «чудовища», накануне помолвки с другой? Любопытство пересилило раздражение от парикмахерских мук.

— Впустите, — приказал я. — И… все вон. Немедленно. — Я с удовольствием махнул рукой в сторону швеи и ее свиты.

Возражений не последовало. Швея лишь язвительно скривила губы, но собрала свои иглы и булавки с быстротой, достойной лучшего применения. Парикмахер замер с расческой в воздухе, потом тоже ретировался. Через минуту покои опустели, оставив лишь запах дорогих тканей, помады и моего собственного напряжения. Камердинер исчез, чтобы впустить гостью.

Анна переступила порог. И я едва узнал ее.

Это была не та изломанная, яростная девушка в черном трауре, не та «жертва», выплеснувшая мне вино в лицо в опере. Передо мной стояла… Воительница. Прямая, как клинок. Холодная, как горный ледник в безлунную ночь. Ее огненно-рыжие волосы были туго заплетены в строгую косу и спрятаны под капюшоном грубого балахона. На груди тускло поблескивал простой серебряный символ — перекрещенные меч и ключ. Официальные знаки инквизиции.

Но больше всего поражали глаза. Те самые огромные, ясные, голубые глаза. Раньше в них бушевали бури — ненависти, отчаяния, боли. Теперь… в них застыла глубокая, мертвенная тишина. Тишина принятого решения, обретенной твердыни. В них горел холодный, ровный свет уверенности, какой бывает у фанатиков или у тех, кто нашел свое истинное место в мире, пусть и мрачное.

Сила от нее исходила иная — не кричащая, как у Валерии, а сконцентрированная, закаленная в молитвах и дисциплине. Она действительно что-то пробудила в себе. И нашла предназначение в стенах инквизиторской цитадели.

— Ваше Величество, — ее голос звучал ровно, вежливо, без тени прежних эмоций. — Простите за беспокойство в столь… хлопотный для вас час. Я не задержусь надолго.

Она сделала несколько шагов вперед и остановилась на почтительном расстоянии. Ее руки, скрытые широкими рукавами балахона, сомкнулись перед собой.

— Я пришла вернуть вам это. — Анна раскрыла ладони. На ее бледной коже лежало кольцо. То самое кольцо. Лоза белого золота, сплетенная с виртуозной нежностью, удерживающая капли рубеллита — «рубины Цезаря». То, что я тайно выковал для нее в мастерской. Символ… чего-то особенного, что так и не случилось.

Оно сверкало в ее руке, жестокий и прекрасный артефакт нашего общего прошлого.

— Все, что было между нами… все, что связывало наши судьбы… осталось в прошлом, — продолжила она, глядя мне прямо в глаза. — У меня теперь новая жизнь. Новый путь. Я считаю, что этот ваш дар… он больше не принадлежит мне. И будет правильнее, если он обретет новую хозяйку. Ваша невеста… — Анна чуть запнулась, подбирая слова, — Госпожа Орловская достойна таких даров. Пусть он служит ей напоминанием не о прошлом, а… о милости Императора.

Тишина в покоях стала густой и тягучей, как кисель. Я взглянул на кольцо, на ее спокойное, преображенное лицо. Внутри поднялась странная волна… Досады… Горечи… И уважения к ее решению. Она отрезала последнюю нить. Осознанно. Холодно. И эффектно.

Я сошел с постамента… Без усилия, лишь легким толчком воли подавив дрожь в ногах. Подошел к ней. Близко. Настолько близко, что увидел мельчайшие веснушки на ее носу, едва заметную сеточку морщинок у глаз. Уловил легкий запах ладана и воска, въевшийся в грубую ткань балахона, перебивающий былые дорогие духи.

Моя рука накрыла ее ладонь вместе с кольцом. Ее пальцы под моими были холодными, без прежней дрожи. Она не отдернула руку, но и не ответила на сжатие. Просто смотрела в мои янтарные глаза, ожидая моей реакции.

— Я подарки обратно не принимаю, Анна Александровна, — сказал я тихо. — Это правило. Старое, как мир… Что даровано — то принадлежит одаренному. Навеки.

Она попыталась мягко высвободить руку, но я не отпускал. Ее брови чуть дрогнули.

— Ваше Величество, это неуместно… Я больше не та девушка…

— Для Валерии Орловской, — перебил я ее, подчеркивая имя, — моей будущей Императрицы и спутницы в грядущих бурях, я выковал другое кольцо. — Я позволил себе тень улыбки. — Оно… мощнее. Суровее. Лучше подходит ей. Как кольчуга подходит воину. А это… — я слегка сжал ее руку с кольцом, заставляя металл врезаться ей в кожу, — твое, Анна. Твое по праву дарения и по праву пережитого. Его я ковал для хрупкой, женственной красоты. Для горячей юности. Для моей первой любви. Делай с ним, что хочешь. Но обратно не приму.

Я отпустил ее руку. Она медленно опустила ее, сжимая кольцо в кулаке так, что костяшки побелели. Обескураженность сменилась на ее лице странной смесью упрямства и… облегчения… Она словно проходила испытание и сдала его.

— Хорошо, — Анна резко кивнула. — Я сохраню его. Как… напоминание об ошибках, уроках и пути, который я не выбрала.

Она сунула кольцо в складки балахона, туда, где, вероятно, был потайной карман.

— Твоя жизнь теперь — борьба с демонами и молитвы в кельях? — спросил я, отступая на шаг, освобождая ей пространство. Мой голос был нейтральным, но вопрос сам повис в воздухе.

— Да, — ответила она без колебаний. — И я наконец-таки почувствовала себя свободной, Ваше Величество. По-настоящему. Не надо меня жалеть. Я довольна своим выбором. Я нашла покой. И силу.

«Покой». Это слово прозвучало как приговор. Как замурованная дверь.

— Более того, — Анна сделала шаг вперед, ее голос приобрел оттенок почти проповеднической настойчивости, — я прошу вас подумать… глубоко подумать над ролью Церкви в нашем государстве. Это не просто вера, Государь. Это опора. Могущественная сила. Сила духа, способная объединить народ перед лицом любых угроз, внешних и… внутренних. Инквизиция — ее меч и щит. Не игнорируйте этот ресурс.

Я усмехнулся про себя. Вот оно. Истинная цель визита. Не кольцо. Не прощание. А послание. Или даже предупреждение… Я отчетливо представил уютный кабинет Патриарха, его холеные руки, сложенные на животе, и его настойчивые уговоры: «Уговори его, дитя мое. Напомни о нашей силе. О нашей необходимости. Он слушает тебя… или слушал. Используй прошлое». Анна была орудием. Точным и красивым. Знала ли она это? Скорее всего, да. И использовала шанс донести послание той силы, которой теперь служила.

Я вежливо склонил голову, без тени насмешки.

— Твое замечание… учтено, Анна Александровна. Я обдумаю роль Церкви. Как и все в этом хрупком мире, она требует взвешенного подхода. — Я выдержал паузу, глядя в ее холодные, спокойные глаза. — И позволь задать встречный вопрос. Смогу ли я, Император Всероссийский, в час величайшей нужды, рассчитывать на твою помощь? На помощь твоего Ордена? Не как бывшей невесты, а как Воительницы Света, стоящей на страже Империи от Скверны? Смогу ли я найти тебя за стенами инквизиторской крепости, если демоны постучатся в ворота Петербурга громче, чем сегодняшние гости в эти покои?

Анна замерла. Ее ледяное спокойствие дрогнуло. В глазах мелькнула тень растерянности. Она смотрела сквозь меня, в какую-то свою внутреннюю бездну, взвешивая клятвы, данные новому Ордену, и долг перед страной, которую она любила.

Минута тянулась вечно. Потом она медленно, очень медленно покачала головой.

— Нет, Ваше Величество, — прозвучало тихо, но невероятно четко. Без колебаний. Окончательно. — Моя клятва — служить Богу и Церкви. Их воле. Не воле Короны. Если Церковь сочтет нужным встать на вашу сторону… тогда да. Но не по вашему личному зову. Я… я больше не ваша Анна.

Жестко, но зато честно. Я кивнул, принимая ее ответ. В нем была своя горькая правда и своя страшная сила.

— Благодарю за честность, Анна Александровна. Пусть путь твой… да будет светел. Или, по крайней мере, победоносен над Тьмой.

Она ответила легким, едва заметным кивком, потом развернулась и пошла к двери, ее балахон не шелохнулся ни единой складкой. Дверь бесшумно закрылась за ней.

Она ушла. Навсегда. Оставив в покоях запах ладана, холодок отречения и маленькое, жгучее пятно боли где-то глубоко в моей душе.

Камердинер, словно проклятая тень, возник в дверях вместе с вернувшейся ордой швей и парикмахеров. Цирк возобновился.

И конец подготовки был подобен освобождению из изощренной пытки. Меня облачили в императорский мундир — тяжелый, расшитый золотом и драгоценными камнями, смердящий нафталином и грузом вековых традиций. На груди блестели ордена, которых я не заслуживал. На боку покоилась церемониальная шпага, бесполезный блик золота. Волосы, наконец, уложили в нечто приемлемое. Я был готов играть роль Жениха-Императора.

Николай, согласно нашему уговору, уже отбыл в свои покои — с томами Бердяева, Соловьева и Чаадаева под мышкой и обещанным бочонком старого крымского вина. Его ироничная физиономия, мелькнувшая в дверях перед уходом, выражала блаженное предвкушение покоя и винно-философского затворничества. Ему не нужно было это шоу. В отличие от меня.

Я вышел из покоев. Гвардейцы по стойке «смирно» вдоль галереи к Парадному Залу походили на позолоченные статуи трепета. Их ауры колыхались волнами почтительного страха и любопытства. Вести о моей «вспышке» в Царском Лесу и последовавших конфликтах обрели мифические черты. Для них я был не человеком, а олицетворением силы, близкой к божественной, и одновременно — источником смертельной опасности. Идеальный Император, по сути.

Двери в Главную Парадную Залу распахнулись передо мной с торжественным скрипом. Гул десятков голосов, смешанный с нежной музыкой камерного оркестра, ударил в лицо волной теплого, густого воздуха, пропитанного духами, дорогими винами и запахом человеческих амбиций. Люстры, в тысячи свечей, заливали все морем сияния, отражаясь в паркете, как в темной воде.

Почти все гости были в сборе. Море шелков, бархата, бриллиантов, мундиров, фраков, декольте и напудренных париков. Знать. Генералитет. Высшее духовенство. Дипломаты в экзотических нарядах. Аромат праздника и власти был почти осязаем.

— Его Императорское Величество Государь Император Николай III! — протрубил герольд.

Гул стих, как по мановению волшебной палочки. Сотни пар глаз устремились ко мне. Затем — волна поклонов, реверансов, почтительных кивков. Как колосья под ветром.

— Ваше Величество! — раздались радостные и фальшивые возгласы. — Здравствуйте, Государь! Поздравляем! Какая радость!

Я вошел в зал, заставив лицо сложиться в улыбку, достаточно теплую, чтобы быть приветливой, и достаточно холодную, чтобы оставаться недосягаемой. Я продемонстрировал обаяние хищника, который знает, что он — самый опасный зверь в этом лесу.

— Благодарю, благодарю, — кивал я направо и налево, позволяя рукам касаться протянутых в почтительном жесте перстов знатных дам, пожимать руки генералам и влиятельным князьям. — Рад видеть всех в добром здравии. Граф, ваша супруга просто сияет! Генерал, слышал о ваших успехах на Кавказе — впечатляет. Архиепископ, ваши молитвы, несомненно, даровали нам сегодняшний ясный день…

Я двигался сквозь толпу, как опытный фехтовальщик сквозь строй, — легко, избегая застревания, оставляя за собой шлейф лести, мимолетных комплиментов и ощущение причастности к особой милости Государя. Даже Рябоволов, стоявший в стороне у колонны удостоился моего внимания. Я подошел и протянул руку.

— Юрий Викторович. Рад видеть. Надеюсь, здоровье позволяет разделить нашу радость? — Мой взгляд скользнул по его протезу.

Рябоволов уловил игру. Его острые, синие глаза блеснули едва уловимым холодным огоньком. Он пожал мою руку крепко, по-мужски.

— Позволяет, Ваше Величество. Благодарю за участие. Здоровье — как у человека, которому есть ради чего жить и… наблюдать. — Его тонкая усмешка была понятна только нам двоим. Он наблюдал. Всегда. — Поздравляю с грядущим знаменательным событием. Госпожа Орловская — сильный… выбор.

— Сила притягивает силу, Юрий Викторович, — парировал я, удерживая его руку чуть дольше необходимого. — Как и преданность. Надеюсь, Тайный Отдел готов порадовать меня на следующей неделе столь же сильными отчетами, как и министры?

— Будет сделано, Государь, — кивнул он, освобождая руку. — Мы бдим.

Я отпустил его, кивнув, и продолжил путь. Поздравления лились рекой:

— Счастья Вашему Величеству! Какая прекрасная пара получится!

— Империя обретает достойную Императрицу!

Я улыбался, благодарил, мысленно отмечая, кто сказал искренне, кто — сквозь зубы, а кто — с плохо скрываемой завистью или страхом.

Карман жгло. Там лежал небольшой бархатный футляр. А в нем — новое кольцо. Не лоза с рубеллитом. Нечто иное. Суровое. Практичное. И прекрасное. Как сама Валерия. Я нервно теребил футляр сквозь ткань. Где она? Почему опаздывает? Мысли о возможных интригах лезли в голову, как надоедливые осы.

Мой взгляд, скользивший по залу, наткнулся на угол. Там, за столом, уставленным закусками и шампанским, сидела подозрительно мрачная троица.

Тяжелый, как скала, Патриарх презрительно кривил губы, наблюдая за праздником жизни. Его окладистая седая борода, богато расшитые золотом и самоцветами ризы, посох из черного дерева с огромным аметистом — все дышало властью и неприступностью. Но его обычно радушное лицо выражало крайнюю степень недовольства. Глаза старика блестели остро и недобро.

Рядом с ним восседал человек в строгом черном одеянии. Это был глава Ордена Святой Инквизиции. Родион Старицкий. Он обладал невзрачным обликом. Идеальный шпион, не иначе. Бескровные губы. Мертвый взгляд. Простые черты лица. Худой, как трость, но крепкий и жилистый. Он что-то быстро и горячо шептал Патриарху.

Но третий незнакомец заставил меня на мгновение замереть. Он был охотником. Его взгляд, острый и оценивающий, скользнул по залу и на мгновение встретился с моим. В его глазах не было ни страха, ни почтения. Он что-то тихо сказал Родиону, и тот кивнул, не прерывая беседу с Патриархом.

Заговор? Переговоры? Инквизиция вербует охотников в свои ряды? Или нечто большее? Что они замышляют под шумок моего бала? Мысли путались, цепляясь за усталость и боль. Я не успел проникнуть глубже…

Парадная дверь в конце зала распахнулась с новой силой. Герольд, стоявший рядом, набрал воздуха, чтобы возвестить еще кого-то, но замер, вперившись в порог. Музыка оркестра споткнулась на такте и смолкла. Гул толпы стих, сменившись вздохом восхищения и сотнями устремленных взглядов.

На пороге стояли две женщины. Мать Валерии, — вся в пышном розовом шелке и кружевах. Она сияла гордостью и легкой нервозностью, как ракета перед запуском. И… собственно ее дочь…

Весь мой внутренний монолог, все мысли о боли, об интригах, о Патриархе — все испарилось. Осталось только это видение. Она была… ослепительна. Не просто красива. Она была воплощением той самой силы и чистоты, о которой я не говорил даже самому себе.

Ее платиновые волосы, обычно собранные в тугой боевой узел, были уложены в сложную, но удивительно изящную прическу, где-то между диадемой и водопадом, с несколькими тонкими косами, вплетенными, как серебряные нити. Они сияли холодным светом под люстрами. Ее лицо, обычно такое жесткое и сосредоточенное, было слегка напудрено, подчеркивая высокие скулы и изящную линию подбородка. Но главное — глаза. Огромные, ясные, серые, как предгрозовое небо. В них читался испуг перед этим морем людей, перед своей новой ролью. Но под этим испугом проглядывала стальная воля. Она смотрела прямо перед собой, высоко держа голову. Воин на параде.

А платье… Оно не было похоже на привычные пышные кринолины. Оно было из тяжелого белого атласа и серебристого кружева, струящегося по ее статной фигуре, подчеркивая плечи и тонкую талию, но не стесняя движений. Лиф был скромным, но элегантным, с высоким воротником-стойкой, отделанным мельчайшим жемчугом. Рукава — длинные, чуть расширяющиеся к запястьям, тоже в кружеве. От платья веяло не только роскошью, но и… достоинством. Сдержанной мощью. Как доспехи из жемчуга и лунного света. Никаких кричащих украшений. Только небольшие жемчужные серьги и тонкая серебряная цепочка на шее. Она была подлинным венцом красоты. Не изнеженной, а сияющей внутренней силой.

В моем Кольце началось настоящее землетрясение.

«Соломон! Соломон! — мысленно завизжала Мак, запрыгав от возбуждения. — Твоя Валькирия! Она как богиня из старого астрального мифа про Ледяные Пики! У тебя сердце никогда так не билось при виде женщины! Никогда! Оно стучит, как кузнечный молот по раскаленному адаманту! Тук-ТУК! Тук-ТУК!»

Я едва не фыркнул вслух, с трудом подавив смех и невероятное тепло, разлившееся по груди.

«Мак! — мысленно рявкнул я, стараясь сохранить императорское спокойствие лица. — Заткнись! Немедленно! И займись своими проклятыми огурцами! Или я заставлю тебя исполнять желания озабоченных подростков!»

Хихиканье и возмущенный писк стихли, сменившись обиженным фырканьем. Но ее восторг я разделял полностью. Валерия была потрясающей.

Елизавета Орловская что-то шепнула дочери, слегка подтолкнув ее вперед. Валерия сделала глубокий вдох, выпрямилась еще больше и шагнула в зал. Ее шаг был твердым, но в глазах еще читалась неуверенность человека, вышедшего на минное поле в балетных туфлях. Весь зал следил за ней. Шепот восхищения катился волной.

Отбросив церемонии, я пошел к ней навстречу. Море гостей расступилось, образуя живой коридор. Все взгляды устремились на нас. На Императора и его избранницу.

Я подошел, остановился перед ней. Улыбнулся. Не императорской улыбкой. А своей. Соломоновой. Теплой и немного хищной.

— Капитан Орловская, — сказал я громко, чтобы слышали все. — Вы затмили само солнце. И заставили меня ждать. Но для такого сияния… можно простить любое опоздание.

Ее серые глаза встретились с моими янтарными. Испуг сменился облегчением, потом — вспышкой чего-то теплого и смущенного. На ее обычно бледных щеках выступил легкий румянец. Она попыталась сделать реверанс, но я поймал ее руку, не дав опуститься слишком низко.

— Ваше Величество… я… — она запнулась, смущенная вниманием и моей близостью.

— Сегодня просто «Николай», Валерия, — тихо сказал я, так, чтобы слышала только она. — Хотя бы до конца бала.

Потом, подняв ее руку, я громко объявил на весь зал:

— Господа! Дамы! Встречайте мою невесту и будущую Императрицу — Валерию Орловскую! Пусть музыка играет, а бокалы наполняются! Сегодня мы празднуем не только помолвку, но и свет надежды в нашем неспокойном мире!

Оркестр грянул торжественный полонез. Зал взорвался аплодисментами и криками «Ура!». А я, не отпуская руки Валерии, повел ее в первый танец, чувствуя под пальцами бархат футляра с кольцом и бешеный, счастливый стук собственного сердца, который слышала только одна маленькая, вредная садовница в Кольце. Бал начался. Но в углу зала Патриарх смотрел на нас с лицом, похожим на грозовую тучу. Это слегка нервировало.