Бремя власти IV

Глава 14

«В одном колесе тридцать спиц, но пользуются колесницей из-за пустоты между ними. Вазы делают из глины, но пользуются пустотой в вазе. В доме пробивают окна и двери, но пользуются пустотой в доме. Вот это польза бытия и небытия.»

Лао Цзы

Тайга куталась в молчание, будто старушка — в шаль. Но не в том смысле, что в ней не было звуков — ветер шелестел хвоей, где-то далеко потрескивал первый лед, — а в том, что все эти звуки были лишены смысла. Как шум в ушах. Я шагал по тропе за Коловратом, и внутри у меня было то же самое — настойчивый, белый шум бесчувствия.

Победа над Спящим не принесла вожделенного триумфа. Она оставила после себя вакуум. Я пытался насильно вдохнуть в него жизнь, как кузнечные мехи пытаются раздуть остывший горн.

Я вызвал в памяти момент, когда клинок из тьмы отсек часть моей души. Боль была записана в нервных окончаниях памятью тела, но сама ярость, пьянящий адреналин возмездия — исчезли. Словно кто-то вырезал эти иллюстрации из книги, оставив только послесловие: «Нанесен ответный удар».

Я думал о Валерии. О том, как ее волосы пахнут цитрусом и можжевельником. Логика подсказывала: это приятно, это ценно, это надо защищать. Но самого чувства — той теплой волны, что сжимала горло и разливалась жаром в груди — не было. Ее образ был тактической единицей в уравнении под названием «Моя Империя».

Петербург, трон, миллионы подданных. Четкий, выверенный алгоритм: «Если я паду, система рухнет. Следовательно, я должен стоять». Без трепета, без бремени — лишь холодная констатация факта.

Я ничего не чувствовал… Я ничего не хотел… Я даже не мог сердиться на поверженного врага, который отсек мне часть души. В другое время меня бы это ужаснуло. А сейчас… Сейчас было плевать…

Я смотрел на спину Коловрата, на его плащ из шкур, пропитанный потом и дымом. Мой разум анализировал: «Верный пес. Сильный. Полезный для нейтрализации угроз высшего порядка. Требует минимального контроля». И тут же, следом, холодный ужас этого осознания: я думаю о соратнике, с которым только что разделил тяготы битвы, как об инструменте.

«Что я там оставил, под Скалой? — зазвучал внутри чужой голос. — Я отдал плату за вход. Чувства. Эмоции. Ту самую нервную ткань души, что отличает живого от существующего. Получил ли я силу ценою того, что делало меня… мной?»

Коловрат, не оборачиваясь, хрипло бросил, словно поймал мои мысли на лету:

— Хватит копаться в пепле. То, что было — то прошло. Прими это. Или свихнешься, пытаясь натянуть на новую кожу старую, уже ссохшуюся. Скверна не терпит слабости. Она выедает ее, как кислота — плоть.

Его слова не несли утешения. Они были констатацией закона этого нового, вымершего ландшафта, в котором я отныне существовал.

Цитадель выросла из предрассветного тумана, словно гигантская гробница, в которую нам предстояло вернуться. У ее врат, темным пятном под серебром солнца, замер строй инквизиторов. Их траурные плащи саваном колыхались на ветру.

И во главе этой дружелюбной процессии стояла Анна. Ее поза была вычурной, будто она пыталась походить на святую с иконы.

Она сделала шаг вперед, в ее голосе звякнула хрупкая сталь:

— Коловрат! Именем Святой Инквизиции и власти, данной нам…

Ей не дали договорить. Коловрат, которого все считали грубой и кощунственной силой, взорвался угрожающей аурой, подтверждая свою репутацию. Он просто шагнул вперед, заслонив меня собой, как утес заслоняет бухту от шторма. Его фигура сейчас казалась вдвое больше.

— Что ты там городишь, милочка? Это моя земля! — его голос грохнул, как обвал. — Ты стоишь на моей территории и пытаешься что-то предъявлять? Я и мой тесак — вот какой здесь закон! Больше никакого суда тут не было и не будет! — Он провел большим пальцем по лезвию, и сталь зловеще звякнула. — Убирайтесь, щенки в черных плащах! Пока ваши ноги еще могут уносить вас отсюда.

Он был готов. Прямо сейчас. Без оглядки на мой титул, без надежды на защиту Императора. Это была суть зверя, защищающего свою берлогу. Конфликт из схоластического спора мгновенно перерос в территориальный и смертельный.

Я медленно поднял руку. Это был простой и механический жест, как движение автоматона. Крючки моей новой силы вонзились в ауру Олега. Это остановило моего друга на полпути, словно невидимая стена.

— Довольно, — сказал я тихим голосом.

Я сбросил капюшон. Холодный ветер ободряюще коснулся кожи. Я видел, как вздрогнули не только инквизиторы, но и мои охотники на стенах. Они ждали ярости, огня Солнца. Но видели лишь янтарный лед озер, замерзших до самого дна.

— Вы забываетесь, сестра Анна, — произнес я, и каждое слово падало, как молот на наковальню. — Вы забываете, кому присягали до своих новых обетов. Ваша власть проистекает из короны. Моя — определяет ее. Вы стоите на моей земле, дышите моим воздухом и угрожаете моему вассалу, который десятилетия сдерживал угрозу, перед которой ваша инквизиция все это время была бессильна.

Шок, который я вызвал, был сильнее из-за предварительного рыка Коловрата. Они готовились к драке с диким зверем, а вместо этого получили холодный и непререкаемый ответ от императора. Меня подташнивало от внутренней пустоты…

Мой взгляд упал на Анну. И здесь случилось самое странное. Утратив львиную долю собственных эмоций, я вдруг с пугающей, микроскопической ясностью начал считывать чужие. Коловрат бурлил, как котел. А лицо Меньшиковой казалось застывшей маской праведного гнева, но в ее глазах все равно бушевала настоящая буря, которую я видел с предельной четкостью:

Она видела знакомые черты Николая, но перед ней стоял кто-то другой, с его лицом, но с осанкой завоевателя и глазами древнего духа. Ее мозг отказывался складывать эту картинку в целое.

Также я уловил в ней короткую и беспомощную боль от моего абсолютно безразличного взгляда. Она все еще где-то глубоко внутри, в запечатанном склепе памяти, хранила того загадочного и несчастного принца, к которому испытывала двойственные чувства. Этот принц был жесток, но притягателен…

Я ощутил жгучую неоправданную ревность. Ее взгляд на секунду метнулся к стене, где, стояла Валерия. Горечь от того, что охотница заняла ее место, была невыносимой…

К ней примешивалась глубокая инквизиторская подозрительность. Та часть ее натуры, что была недавно выдрессирована кодексом и молитвами, с ужасом фиксировала мою новую, гибридную ауру, пульсирующую темными, как смоль, прожилками усмиренного, но не побежденного хаоса.

Вся эта гремучая смесь, не находя выхода, сжалась в комок чистой ярости. В этот миг она ненавидела тот хаос, который я в ней вызывал, тот водоворот чувств, что угрожал сорвать с петель ее стройное, догматичное мироздание.

В этот момент воздух над нами загудел, задрожал, наполнился скрежетом и лязгом. Из-за рваных облаков, словно раненый, но не сломленный дракон, вынырнул «Соколик». Его обшивка была исцарапана, один из винтов дымился, но он летел — упрямо и гордо, как и его команда.

Веревочная лестница с тихим шелестом упала вниз, не дожидаясь полной остановки. И первым спустился Песец. Его орлиный взгляд сразу нашел черные плащи инквизиторов. Он остановился, упер руки в бока, и по его лицу расползлась язвительная ухмылка.

— О, гляньте-ка! — его голос прокатился по двору, громкий и насмешливый. — Соло… Император вернулся! Слава Богу! — затем Степан покосился на мрачных клириков. — Снова тут расселись, как сычи на руинах. Что, отцы-командиры? Опять ведьм ищете да чертей выискиваете по сучкам, пока настоящая нечисть у ворот хозяйничает?

Его грубая, но честная реплика ударила по инквизиторам больнее, чем магический разряд. Они зашептались, заерзали, их стройный ряд покосился. Слова Песца были грязным сапогом, втоптавшим их стерильную волю в землю.

Я использовал этот момент и снова обратился к Анне.

— Вот видишь, сестра? Одни чинят, воюют и закрывают порталы, рискуя своими жизнями. Другие — в это же время ищут поводы для казней в глубоком тылу, рискуя лишь чернилами на своих перьях. Выбор за тобой. На чьей ты стороне в грядущей битве? На стороне тех, кто защищает Империю от реальной угрозы. Или на стороне тех, кто охраняет догмы, пока мир пылает?

— Я… Мы… — Анна от неожиданности потеряла дар речи и никак не могла взять себя в руки.

Не дожидаясь ответа, мы с Коловратом молча прошли сквозь ряды инквизиции. Наша совокупная мощь подавляла. У многих клириков подкосились колени от невыносимого давления. У кого-то даже пошла кровь из носа.

Во дворе началось оживление. Охотники, механики, — все хлопотали вокруг «Соколика». Я увидел Валерию. Она стояла чуть в стороне, прислонившись к груде ящиков, скрестив руки на груди. Ее взгляд, сапфировый и острый, был полон немого вопроса, тревоги и ожидания.

Я подошел к ней. Это был правильный, необходимый с точки зрения государственной стратегии жест. Он демонстрировал единство власти и армии, давал ей публичную поддержку, укреплял мой образ заботливого супруга перед всеми.

— Валерия, — сказал я. Звук был правильным, но лишенным жизни.

Я обнял ее. Мое тело действовало по отработанному алгоритму. Правая рука легла ей на спину, левая же… Там, где должна была быть отсеченная рука души, ощущалась лишь фантомная, леденящая пустота. Это было единственное живое ощущение во всей этой мимикрии нежности.

Я с рациональным холодом наблюдал за этим действием: «Вот я обнимаю женщину, которую должен любить. Ее тело теплое. Ее волосы пахнут жизнью. Мой логический процессор выдает команду: „Проявить привязанность“. Но исполнительный механизм дает сбой. Ощущений ноль».

Валерия, чуткая, как ловец ветра, ощутила фальшь мгновенно. Она не просто напряглась. Она прижалась ко мне всем телом, будто пыталась своим теплом растопить ледяной кокон, опутавший мою сущность. Она приподнялась на носках и прошептала мне на ухо так, чтобы не услышал никто, даже ветер:

— Николай?.. Милый… Где ты? Что с тобой?

Ее шепот был полом мольбы и отчаяния. Я мягко, но неумолимо отстранился. Наши взгляды встретились. И в ее сапфировых, всегда таких ясных и твердых глазах я увидел панику. Ужас. Она смотрела на незнакомца, на двойника, на пустой сосуд, на котором было нарисовано лицо человека, которого она любила.

Анна, наблюдая за этой короткой, но красноречивой сценой с другого конца двора, с горьким, ядовитым удовлетворением сжала губы. Я чувствовал ее мысли… Ее боль, ее унижение нашли наконец свое отражение. Я был потерян не только для нее. Я был потерян для всех.

Анна, больше не в силах сдерживать бурю внутри, резко шагнула вперед, нарушив хрупкое, только что установившееся перемирие. Ее палец был направлен на Коловрата, словно копье.

— Государь! — ее голос зазвенел, срываясь на высокой, почти истеричной ноте. — Церковь стоит отдельно от империи! Вы можете командовать армиями, но не душами! Коловрат — еретик, и он под нашей юрисдикцией! У меня четкие инструкции. Ваша светская власть не отменяет законов веры и не закрывает ему дорогу в очистительное пламя!

Конфликт окончательно сорвал все маски…

Я повернулся к ней. Моя холодность теперь заледенела окончательно, обретя стальную, неумолимую твердость горного хребта.

— Ты права, сестра Анна, — сказал я, и от моих слов повеяло могильным холодом вечной мерзлоты. — Церковь стоит отдельно. Но я — Император. И сейчас я говорю с тобой не как богослов, а как главнокомандующий на линии фронта. Через два дня мы идем к порталу X-класса, чтобы раз и навсегда покончить с угрозой, которую ваш «еретик» в одиночку сдерживал все эти годы. Ваша инквизиция может выбрать. Помочь нам. Наблюдать. Либо… — я сделал микроскопическую, но тяжелую, как свинец, паузу, — стать помехой. В последнем случае, перед лицом общей угрозы, я буду вынужден считать вас мятежниками и поступить с вами так, как предписывают военные уставы в зоне боевых действий.

Я видел, как кровь отливает от ее лица, оставляя на нем маску мертвенной белизны. Я не просто отмахнулся от ее обвинений. Я публично, на глазах у ее подчиненных и моих солдат, превратил ее и весь ее отряд из обвинителей в потенциальных предателей, в расходный материал или безмолвных статистов в моей операции. По своей воле.

— Вы… не можете… так… — попыталась она выдохнуть, но голос ее был беззвучным шепотом.

— Могу, — отрезал я, и взгляд моих янтарных глаз был тяжелым, как гиря, привязанная к ее шее. — Не сомневайся в этом ни на мгновение.

Комната погрузилась в сумерки. Последний луч солнца, робкий и холодный, умирал на каменном полу, не в силах прогнать мрак. Валерия заперла дверь на засов, повернувшись к нему спиной. В груди клокотала тревога, сжимая горло тугим узлом. Он стоял у окна, неподвижный, словно изваяние, вглядываясь в наступающую ночь. Его профиль был резок и прекрасен, но от него веяло такой ледяной отстраненностью, что ей захотелось закричать.

Она подошла к нему сзади, обняла, прижалась щекой к его спине. Мускулы под тонкой тканью рубахи были напряжены, как струны.

— Коля, — прошептала она.

Охотница почувствовала, как он вздрогнул, но не ответил на объятие. Тогда она обошла его, встала перед ним и заглянула ему в глаза. В глубине янтарных озер не было ни огня, ни узнавания. Лишь плоское, зеркальное отражение ее собственного испуганного лица.

— Николай, — повторила она, уже почти умоляя. Она прикоснулась к его щеке. Кожа была прохладной. Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Его губы были мягкими, но пассивными. Это был поцелуй-призрак, отклик без ответа. Механика без души. Он не оттолкнул ее, но его руки не обняли ее, а остались висеть по швам. Через мгновение он мягко, но твердо взял ее за запястья и отстранил.

— Прости, Валерия, — сказал он, будто зачитывал доклад. — Я… смертельно устал.

Он развернулся, дошел до кровати и рухнул на нее лицом вниз, не раздеваясь и не снимая сапог. Мгновение — и его дыхание стало ровным и глубоким. Слишком ровным. Слишком глубоким…

Она стояла над ним, обиженная и сбитая с толку, униженная. Слезы подступили к глазам, она сжала кулаки. Это была не просто усталость. Это было что-то другое. Она присела на край кровати и осторожно коснулась его затылка.

Кожа пылала, будто раскаленный металл. Лихорадка!

Николай перевернулся и заговорил с закрытыми глазами. Нечленораздельно, с хрипом и всхлипами. Обрывки заклинаний на забытых, гортанных языках. Проклятия, от которых застывала кровь. Имена давно умерших царей и демонов. Потом его шепот стал чуть яснее, прорываясь сквозь бред:

— … не могу… пустота… как включить жизнь?.. Мак, где фильтр?.. Я должен контролировать… все расползется… Империя… не могу чувствовать… Валерия… прости… я не могу… Мои дети… Все мои дети мертвы… Все мои друзья и жены мертвы… Валерия… Где ты?

Орловская с ужасом заметила, что клыки Николая заметно удлинились и заострились — они хищно поблескивали в полумраке. А его аура… она всегда чувствовала ее как ровное теплое золотое сияние. Теперь же его тело окутывало пульсирующее, неровное марево. Золотые всполохи прорывались сквозь клубящуюся, багровую тьму, словно молнии в ядовитом тумане. Ядро хаоса внутри него просыпалось, борясь с усмирившей его волей.

Она отшатнулась, прижав руку ко рту. Это был не ее Николай. Это было нечто иное, чудовищное, бьющееся в лихорадке в оболочке человека, которого она любила.

Анна осталась одна в своей каморке — тесной, каменной клетке, смердящей сыростью и ладаном. Дверь была заперта. Фасад инквизитора, стоивший ей титанических усилий, рухнул, и наружу хлынуло все, что она так тщательно подавляла все эти месяцы. Она не просто «осознавала чувства». Она устроила себе дознание, резанув свою душу острым лезвием правды.

Ее ненависть к императору… Да, она была. Глубокая, как шрам. Но это была обратная сторона неразделенной, растоптанной, осмеянной страсти. Он взял ее будущее, ее любовь, ее место подле трона — и выбросил, как отработанный материал. А теперь вернулся. Не человеком, а богом, демоном, императором — тем, перед кем она, Анна Меньшикова, вынуждена была преклонить колени и молчать.

Ревность… Она отравляла ее долг, как медленный яд. Эта охотница, эта солдатка заняла ее законное место. И вид того, как та тщетно пыталась достучаться до него, принес Анне странное, темное, сладкое удовлетворение.

Но самым ужасным и греховным был вид его страданий, его явной борьбы с чем-то внутри. Он будил в ней не жалость, не сострадание сестры во Христе, а злорадное, языческое: «Пусть страдает. Пусть узнает, каково это — быть разорванным изнутри, быть брошенным и не понимать, что происходит. Как страдала я».

Это темное нечестивое чувство, эта черная радость от чужой боли стала последней каплей. Окончательно и бесповоротно он подтолкнула ее к решению. С дрожащими руками она достала из потайного кармана робы маленький черный амулет — гладкий, холодный обсидиановый диск. Канал экстренной связи. Только для самых крайних случаев. Для ереси, угрожающей самим основам веры.

Она активировала его. Голос в ответ прозвучал через несколько секунд — сухой, безжизненный, как скрип пера по пергаменту.

— Докладывайте, сестра Анна.

— Глава… — начала она, тщательно подбирая каждое слово, вкладывая в них больше, чем решалась сказать прямо. — Император здесь. В Сибири. Но он… он не в себе. Произошло нечто за гранью нашего понимания. Он прошел через древний ритуал с этим отшельником, Коловратом. Теперь его аура… она нечиста. Она пропитана скверной такой концентрации, какой я не видела никогда. Он холоден, отчужден, говорит не как человек, а как… чуждый нам разум. Я убеждена, что Коловрат или подчинил его волю, или вступил с ним в демонический симбиоз. Он… он больше не наш государь. Он — сосуд для чего-то иного.

Она делала паузы, давая ему прочитать между строк весь ее ужас, всю ее личную обиду, выданные за профессиональные формулировки.

Родион Старицкий какое-то время молчал, обдумывая услышанное. Но, когда он заговорил, в его голосе прозвучала неумолимая убежденность:

— Если государь впал в ересь, если его разумом и телом завладела скверна… то миссия Святой Инквизиции стоит выше клятвы любому монарху, пусть даже помазаннику Божьему. Мы давали обет защищать веру и человечество от тьмы, откуда бы она ни исходила. Ты поступила правильно, сестра. Держись. Мы уже в пути. Не делай глупостей и готовься. Мы скоро придем и вместе испепелим эту скверну.

Связь прервалась. Амулет в ее руке остыл, став просто куском камня. Анна бросила его на кровать. Тошнота подкатила к горлу. Её затрясло… Она только что, своими словами, подписала смертный приговор человеку, который был ей не безразличен.

Война за душу Императора была объявлена. И в этой войне она выбрала свою сторону. Она очень надеялась, что сделала правильный выбор…