Бремя власти IV

Глава 2

«Самый ценный капитал — это люди… Кадры решают всё.»

И. В. Сталин

Когда я спустился в подземелья Зимнего, холодное, серое утро уже цеплялось своими когтями за шпили Петербурга. Воздух в этом месте всегда пах сыростью, тленом и отчаянием. Ступени скользили под ногами.

Бдительная стража стояла у тяжелой, окованной железом двери. Это были не арканисты в своих глупых красных мантиях, а суровые ветераны Тайного Отдела Рябоволова Завидев меня, они молча отдали честь. Их глаза, привыкшие видеть лишь тени и предательство, скользнули по моему лицу, задержались на янтарном отсвете в моих зрачках. Я почувствовал их страх, щедро смешанный с чем-то вроде… благоговения.

Ключ с лязгом повернулся в скрипучих замках. Дверь с тяжелым стоном распахнулась, впуская меня в каменное чрево.

Внутри было темно и душно. Единственный тусклый магический фонарь бросал дрожащие тени на стены, покрытые плесенью и копотью.

Посреди камеры, прикованный цепями к стене, сидел Арсений Луначарский. Без двух кистей рук. Культи были грубо перевязаны грязной тряпкой, сквозь которую проступали бурые пятна запекшейся крови. Лицо его, всегда такое аскетичное и интеллигентное, было изможденным до неузнаваемости — землистым. Глаза, запавшие глубоко в орбиты, все еще горели тем же ледяным, пронзительным огнем. Огонь идеи, огонь поражения, огонь обреченности — не разобрать. Он поднял голову, услышав шаги. Его взгляд уперся в меня, будто скальпель, которым он недавно препарировал империю.

— Пришли напоследок поглумиться над поверженным врагом, Ваше Величество? — Хрипло пробурчал узник. Он даже попытался усмехнуться, но это вышло лишь болезненной гримасой. Потом покачал головой, цепь звякнула. — Хотя нет… Это не в твоем стиле. Ты не мелкий палач. Ты стратег. Палачи глумятся. Стратеги… приходят по делу. Или из любопытства… Ты выше всего этого.

Я остановился в шаге от него. Сырость стен, запах крови и немытого тела, холодная аура его ненависти — все это давило. Но давила сильнее тяжесть момента. Передо мной был умнейший враг, идеалист, который ошибся масштабом и ценой. Но не трус.

— Пришел выразить свое уважение, Арсений, — сказал я тихо, но четко. Звук моего голоса гулко отразился от камней. — Я думаю, перед концом твоего пути это важно. Для нас обоих.

Его глаза расширились на мгновение. Потом в них мелькнуло что-то теплое, почти человеческое. Горькая благодарность. Он кивнул, цепь снова звякнула.

— Спасибо, — прошептал он. — Не ожидал. От тебя. От… кого угодно в этих стенах. Уважение… Это дороже пощады, которую я не просил и не приму.

Он помолчал, изучая мое лицо. Его взгляд скользнул по черному императорскому мундиру, по моим плечам, по глазам, в которых, я знал, горел нечеловеческий свет.

— Ты ведь не настоящий царь, — заявил он вдруг, не как обвинение, а как констатацию факта. — Николай Соболев был слабым, изнеженным, глуповатым юношей с комплексом неполноценности перед тенью великого отца. Его психологический портрет я изучил вдоль и поперек, прежде чем поднять знамя ЛИР. Тот, кто стоит передо мной… — Он качнул головой. — Другая сущность. Древняя. Чуждая. Кто ты такой? Откуда?

Вопрос повис в воздухе. Я мог солгать. Уйти. Но перед этим человеком, перед его умом и его концом, лукавство казалось недостойным. Да и какая разница теперь?

— Я древний дух, — сказал я прямо, глядя ему в глаза. — Дух иного государя, скитавшийся между мирами. Вселенная вложила меня в эту оболочку, чтобы спасти вашу… нашу Империю от Темной Энтропии. От хаоса, который вы, сами того не желая, приближали своими действиями.

Мужчина напротив не удивился. Лишь глубже вжался спиной в холодный камень.

— Древний дух… — повторил он задумчиво. — Это объясняет многое. Силу. Знания. Холодный расчет. Тогда… почему? — Его голос внезапно зазвенел старой и непогасшей страстью. — Почему ты сделал ставку на самодержавие? Почему ставка на Империю? Почему не на демократию? Не на республику, где власть принадлежит народу, а не одному человеку, пусть даже древнему и мудрому? Разве ты не видишь, что Империя — это гниль, застывшая в позолоте? Что самодержавие — анахронизм, ведущий в тупик⁈

В его словах не было злобы. Была искренняя, почти отчаянная жажда понять. Идеалист до конца. Это заслуживало честного ответа.

— Потому что монархический строй, Арсений, — сказал я, делая шаг ближе, — это самый устойчивый каркас для огромных, разнородных территорий. Это честный строй. Без красивых, но лживых либеральных лозунгов о всеобщем равенстве и братстве, которые всегда разбиваются о скалы человеческой алчности, глупости и страха. В монархии власть видна. Она персонифицирована. Ее не спрячешь за спины комитетов и партий. Ее грехи и победы — на виду. Народ знает, кого благодарить или ненавидеть. Империя же… — Я развел руками, очерчивая незримые границы. — Это не тюрьма народов, как вам внушали. Это огромный котел, лучший из возможных, где разные племена, веры, культуры могут вариться вместе, не теряя себя, но создавая нечто большее. В Империи — при сильной, справедливой руке! — меньше насильственного уравнительства, а значит, больше подлинной свободы внутри традиционных укладов. Больше, чем кажется тем, кто видит лишь цепи. Она побеждает в марафоне истории, Арсений, потому что основана на глубоких архетипах власти, вере, иерархии, которые живут в душах людей веками. Демократия блестяща в спринте — в моменты кризисов, революций. Но государство — это всегда игра в долгую. Империя выдерживает этот бег. Проверено. Веками. Ваша республика… она разорвала бы страну в клочья в борьбе за власть еще до того, как вы успели бы построить хоть что-то монолитное. Вы предлагали спринт там, где нужен выносливый марафонец. Вот и всё.

Он слушал, не отрывая взгляда. Его лицо было маской, но в глазах бушевала буря — неприятия, сомнений, попыток оспорить… и горечи осознания, что мои слова находят отклик в какой-то глубокой, рациональной части его ума. Наконец, он опустил голову.

— Значит, — прошептал он так тихо, что я едва расслышал, — все это время… я заблуждался? Весь мой путь… вся борьба… была выстроена на ложных посылах?

— Получается, так, — ответил я без злорадства, с тяжелой прямотой. — Но ты сражался честно, Арсений. По своим убеждениям. И мастерски. Это заслуживает уважения, даже в поражении.

Он резко вскинул голову. Глаза его горели.

— Я не могу этого принять! — вырвалось у него, голос сорвался на крик. — Даже перед смертью! Это будет значить… что я прожил жизнь зря! Что все смерти, все жертвы ЛИР… напрасны! Что я вел людей в пропасть с красивыми словами на устах! Я не могу!

В его голосе тлела агония духа. Крушение всего, во что он верил.

— Принятие своих ошибок — не слабость, — сказал я твердо. — Это высший признак гражданской отваги. Немногие на нее способны. Особенно в пылу войны, когда легче умереть с криком «Да здравствует!» на устах, чем признать: «Я ошибался». Я тебя понимаю. И не виню за твою веру. Она была искренней. Но твоя жизнь… — Я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза. — Она не будет вычеркнута. Она будет вписана в историю России. С негативной точки зрения, как предупреждение о пути, ведущем в бездну. Но и с поучительной — тоже. Как пример страстной, но трагически ошибочной преданности идее. Я… я тебя буду помнить, Арсений Луначарский.

Я видел, как дрогнули его губы. Как слеза — одна-единственная — скатилась по грязной щеке. Он больше ничего не сказал. Просто закрыл глаза, откинувшись на холодный камень, всем видом показывая, что разговор окончен. Я постоял еще мгновение, впитывая мрачную атмосферу камеры, тяжесть этого прощания. Потом развернулся и вышел. Дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, отрезая мир света и власти от мира тлена и конца. Последнее, что я услышал перед звоном засовов, был его сдавленный, надломленный шепот, обращенный в пустоту:

— Помнить… Какая ирония.

Я не сразу пошел во дворец. Решил прогуляться. Мне нужно было… прочувствовать. Увидеть финал этой истории не глазами императора, а глазами человека, вернее — того древнего духа, который когда-то тоже вершил суд и расправу. Я растворился в утренней толпе, закутавшись в темный, неброский плащ, плотно натянув капюшон на лицо. Невидимый. Неощутимый. Тень среди теней.

Сытный рынок тонул в шуме. Он пах рыбой, квашеной капустой и свежим хлебом. Воздух вибрировал от возбуждения, зловещего любопытства и страха. В центре площади, наскоро сколоченный из грубых досок, чернел эшафот. На нем, неподвижный, как истукан, стоял палач. Широкоплечий, в кожаном фартуке, с тяжелым топором, лезвие которого тускло поблескивало в скупом утреннем свете. Рядом с ним кучковалась группа знатных особ: Рябоволов, бледный и замкнутый в себе, с новым деревянно-механическим протезом вместо руки, несколько мрачных генералов, придворные с каменными лицами. И, конечно же, мое альтер эго. Николай.

Он стоял чуть впереди, в императорском мундире, прямой, подтянутый. Но даже с расстояния я видел мертвенную бледность его лица под легким слоем грима, неестественную скованность в позе. Его глаза, широко открытые, были устремлены на народ. Он играл свою роль — роль государя, вершащего правосудие. И играл хорошо, через силу, через ужас. Я мысленно послал ему одобрение.

— Держись, Николай. Эта часть короны… самая тяжелая.

Толпа гудела, как разворошенный улей. Крики сливались в гулкий гомон:

— Палач! Где твое милосердие⁈ — орал какой-то молодой человек с лихорадочным блеском в глазах.

— Тиран! — визжала женщина, размахивая кулаком.

— Что за дикость? Что за варварство? Головы рубить вздумал⁈ — вторил ей грузный мужик.

Но были и другие голоса, тихие, пробивающиеся сквозь шум:

— Это справедливо… — шептал старик, крестясь. — Бунтовщик… народу горя принес…

— Бог ему судья… — вздыхала старуха.

— Да замолчите вы! Скоро начнется! — перебил их кто-то с нетерпением.

А кто-то просто глухо рассмеялся, предвкушая зрелище.

И оно не заставило себя ждать… Стража Тайного Отдела — суровые, безликие люди в сером — вывели Луначарского на помост. Он шел медленно, но твердо. Его голова была высоко поднята. Лицо, несмотря на ужасную бледность и следы пыток, выражало ледяное спокойствие. Оковы звякали на его щиколотках. На нем была чистая, но простая рубаха с длинными рукавами, удачно скрывающими культи.

Народ завопил еще громче, оскорбления стали яростнее. Кто-то швырнул тухлое яблоко. Оно угодило ему в плечо. Он даже не вздрогнул, лишь повернул голову в сторону бросившего, и на мгновение в его глазах мелькнуло то самое, знакомое презрение. Бросивший съежился и потерялся в толпе.

Николай сделал шаг вперед. Наступила почти полная тишина. Она прерывалась лишь сдержанным шепотом и шарканьем ног. Он развернул свиток. Его голос, усиленный простым акустическим заклинанием, прозвучал над площадью, чисто, молодо, но крепко:

— Арсений Викторович Луначарский! Вы предстали перед судом Российской Империи и перед лицом ее народа! Вам вменяется в вину государственная измена, организация вооруженного мятежа под знаменем так называемой «Либеральной Истинной России», повлекшего гибель тысяч верных подданных Империи, разорение земель, поджог Москвы и попытку насильственного свержения законной власти! Вы сеяли смуту, ложь и ненависть! Вы ввергли страну в пучину братоубийственной войны! Суд постановил: признать Арсения Викторовича Луначарского виновным по всем пунктам обвинения и приговорить к высшей мере наказания — смертной казни через обезглавливание! Приговор окончателен и обжалованию не подлежит! Да свершится правосудие!

Он свернул свиток. Его рука чуть дрогнула. Но он выдержал. Выдержал взгляд Луначарского, устремленный на него с эшафота. Взгляд, полный той самой древней, ледяной ясности, которую я видел в камере. Николай не отвел глаз.

Палач шагнул вперед:

— Последнее слово, осужденный. Говори.

Луначарский обвел взглядом площадь. Толпа замерла, затаив дыхание. Шепот стих. Даже ветер, казалось, перестал свистеть. Арсений вдохнул полной грудью.

— Граждане! Люди России! — Выкрикнул он и сделал паузу, собираясь с силами. — Я… прошу у вас прощения. Не за идею свободы, равенства и братства — в нее я верю до последнего вздоха. Я прошу прощения… за кровь. За ту кровь, что пролилась по моей вине и по вине моих соратников в этой безумной борьбе. За смерть невинных. За страдания, причиненные Империи. Мы хотели света… но несли огонь. Мы хотели свободы… но сеяли хаос. Простите меня… если можете.

Он замолчал. Я не услышал ни криков, ни свиста. Тяжелое, гнетущее молчание повисло над площадью. Даже его ярые ненавистники на мгновение онемели. Потом палач, не дав толпе опомниться, резким, отработанным движением ударил его под колени. Луначарский рухнул перед плахой. Палач поднял топор. Солнце, выглянувшее на миг из-за туч, блеснуло на лезвии. Мелькнула короткая, страшная дуга…

Топор опустился с глухим, влажным «чвяк».

Голова покатилась по доскам эшафота. Тело безвольно рухнуло. Фонтан алой крови хлынул на темные доски, закапал вниз. Толпа ахнула — единым, сдавленным, ужасным стоном. Кто-то завыл. Кто-то рухнул в обморок. Кто-то истово начал креститься, бормоча молитвы. Многие просто стояли, остолбенев, не в силах оторвать глаз от страшного зрелища. Смех стих навсегда. Наступила тишина. Тишина шока, оцепенения, внезапно нахлынувшего ужаса перед необратимостью смерти и тяжестью казни. Даже воздух казался густым от крови и страха. Я видел, как Николай на эшафоте сжал кулаки так, что костяшки побелели, как мел. Как Рябоволов опустил голову. Как палач бесстрастно вытер лезвие о рукав. Казнь свершилась. Но заплатил кровавую цену только Луначарский. Остальные его пособники останутся гнить в тюрьмах — смерть была слишком легкой карой для них, и слишком мощным символом для народа. Этой казни хватило. Для устрашения. Для памяти. Для отчета самой Истории.

Я развернулся и пошел прочь, растворяясь в толпе, которая медленно, как опьяненная, начинала расходиться. Запах крови преследовал меня повсюду.

Обратный путь в Зимний дворец был как переход через мираж. Яркий, шумный, смердящий жизнью город казался нереальным после мрака камеры и кровавой прямоты эшафота. Каждый шаг отзывался тупой болью в висках, слабостью в ногах. Тело Николая, и без того изношенное до предела, отчаянно сигнализировало: хватит! Источник, тот самый резервуар магической силы, что позволял мне творить чудеса, был пуст. Боль была фоновым гулом, настойчивым и изматывающим. Каждая трещина в камне мостовой, каждый крик торговца, каждый скрип колеса телеги — все било по нервам, усиленное Абсолютным Слухом до нестерпимости.

Я добрался до своих покоев, едва не рухнув на пороге. Просторная, роскошная комната с высокими окнами, гобеленами и камином вдруг показалась душной и враждебной. Золото и бархат давили. Я сбросил плащ, с трудом расстегнул мундир, почувствовав, как пальцы дрожат. Боль накатывала волнами. Нужно было… восполнить силы. Хотя бы на время.

Закрыв глаза, я сосредоточился. Мысленно нырнул сквозь слои реальности, в знакомый, теплый, наполненный энергией поток. Пространство Кольца встретило меня знакомым гулом мощи и… возмущенным писком.

— Господин! Опять⁈ — Мак материализовалась прямо перед моим мысленным взором, уперев костлявые ручонки в бока. Ее перламутровые косички растрепались, фиалковые глаза сверкали негодованием. Она ткнула лейкой в сторону гигантского Древа Скверны, чей черный, ослабевший ствол по-прежнему был опутан золотыми цепями, ведущими к кристаллу-фильтру.

— Ты же видишь, огурчик требует ухода! Ты и так его подъел. И ты опять пришел за добавкой! Это же уже третья склянка за месяц! — Она подбоченилась, изображая грозную няньку. — Привыкание будет! Организм привыкнет к искусственной подпитке — и все, хана! Он расслабится и скажет: «А зачем мне самому работать?» Потом — бац! — и Источник атрофируется совсем! Или взорвется! Не проще ли найти новое тело и вселиться? Здоровое, крепкое? Я присмотрю какое-нибудь богатырское! — Она с энтузиазмом замахала лопаткой. — И никаких мучений!

Я мысленно усмехнулся. Ее забота трогала, даже сквозь нытье и вечную жажду «мочить демонов».

— Нет, Мак, — ответил я твердо. — Не проще. С этим телом… есть связь. Связь от перехода, от души Николая, от самого астрала. Только через эту оболочку, через ее боль и пределы, я смогу восстановить ВСЮ свою силу. Настоящую. Ту, что была до падения. Другие тела… — Я мысленно покачал головой. — Они просто сосуды. В них не будет этой связи. Они не выдержат моей истинной мощи. Рассыплются в прах, не дойдя и до половины пути. Это только кажется легким выходом. На деле — тупик.

Мак надула губки, явно недовольная.

— Как знаешь! — фыркнула она. — Не ищешь ты легких путей, Господин! Тянешь лямку, как каторжный! — Но ворча, она махнула рукой. В воздухе передо мной материализовалась небольшая склянка из темного стекла. Внутри переливалась густая, золотисто-янтарная жидкость, словно расплавленный солнечный свет, смешанный с каплями звездной пыли. — На! Глоточек Солнца! Но помни — это последняя в этом месяце! Пока не восстановишься хоть немного сам! Иначе я тебе такое устрою! Тако-о-о-е!

— Спасибо, Мак, — искренне поблагодарил я. — Ты лучший садовник и аптекарь в Девяти Мирах! И самое главное — добрая!

Она смущенно хихикнула и отвернулась, делая вид, что проверяет цепи на Дереве. Я взял склянку. Мысленно опрокинул содержимое в себя.

Эффект оказался мгновенным и блаженным. Как если бы в выжженную пустыню моего существа хлынул ледяной, чистейший горный поток. Боль отступила, сдавленная мощной волной целительной энергии. Источник перестал выть сиреной тревоги, перейдя на ровный, глубокий гул. Силы вернулись. Это был достаточный заряд, чтобы двигаться, думать, действовать без этой изматывающей слабости. На неделю этого должно было хватить.

Мак была права — дальше так продолжаться не могло. Сибирь с ее порталами и Князьями Бездны уже, наверное, заждались меня.

Я открыл глаза в реальности покоев. Дыхание стало ровнее, дрожь в руках утихла. Я почувствовал себя… свежим. Отдохнувшим. Приободренным. Мак в Кольце мысленно ворчала что-то насчет «упрямых государей» и «огурцов, которые поливать надо, а не отвлекаться на всяких там хлюпиков».

В этот момент дверь в покои открылась без стука. Вошел Николай. Он вернулся с «прогулки» и был мрачнее тучи, что нависла над Петербургом. Его лицо, обычно оживленное иронией или тревогой, сейчас было каменной маской. Но в глазах зияла пропасть. Пропасть усталости, отвращения к себе и миру, и того самого тяжелого груза короны, который он сегодня впервые ощутил по-настоящему.

— Я все видел, — сказал я первым, отрываясь от мыслей о Сибири. — Ты держался молодцом, Николай. Твердо. Как настоящий государь. Это было… необходимо.

Он даже не взглянул на меня. Мрачно проследовал к столику с винами, схватил кувшин и налил себе полный кубок темно-красного, почти черного, вина. Руки его не дрожали, но движения казались резкими, механическими.

— И ты слишком часто налегаешь на спиртное… — заметил я.

— У всех свои слабости, Соломон, — отрезал он, поднося кубок к губам и залпом выпивая добрую половину. Он не запивал горечь казни. Он топил ее. — Быть государем… не так-то просто, как оказалось. Особенно когда приходится смотреть в глаза человеку, которого посылаешь на плаху. Даже если он враг. Даже если он заслужил. — Он поставил кубок с глухим стуком. — Сейчас прибудут твои новые министры. О которых ты меня просил. Их досье я еще раз просмотрел. Все перепроверил. Вроде толковые. Не пустозвоны. — Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. — А я пойду пока… развеюсь. Поиграю в карты с приятелями. Поддержу беседу в высших кругах. Получу очередную порцию лизоблюдства и заискивания. Постараюсь… не думать. О головах. О топорах. О Луначарском.

В его голосе звучала горькая ирония и глубокая усталость. Он искал забвения в той самой пустоте светской жизни, которую теперь так презирал. Я не стал его останавливать. Каждый справлялся со своими демонами кто как мог.

— Хороший план, — просто сказал я. — Развейся. Ты заслужил передышку.

Он кивнул, не глядя, и вышел из комнаты, оставив за собой шлейф винного запаха и тяжелой, невысказанной тоски.

Но не успел я перевести дух, как в дверь вежливо, но настойчиво постучали.

— Ваше Величество? — донесся голос старшего камердинера. Он был посвящен в тайну «двойник императора» и служил нам с Николаем верой и правдой. — Новые господа министры прибыли. Ждут вашего дозволения войти.

— Впустите, — отозвался я, отходя к окну, вставая спиной к двери, принимая позу властителя, созерцающего свои владения.

Дверь распахнулась, и в покои ввалилась группа мужчин. Их было больше десятка — человек пятнадцать. Разных возрастов, комплекций, сословий (судя по одежде и манерам). Объединяло их одно: крайняя степень взволнованности. Кто-то нервно поправлял галстук, кто-то теребил пуговицу сюртука, кто-то не мог найти место рукам. Их ауры, видимые мне Истинным Зрением, колыхались, как разноцветные, испуганные огоньки: тревога, надежда, жадность, неуверенность, робость. Они толпились у порога, как стадо овец перед невидимой оградой, не решаясь войти глубже.

— Смелее, господа, — сказал я, не оборачиваясь. — И закройте дверь. Нам нужен конфиденциальный разговор.

Дверь с глухим стуком закрылась, отрезав их от привычного мира. Тишина в роскошных покоях стала гулкой, давящей. Я медленно повернулся. Их взгляды — десятки пар глаз — устремились на меня, полные немого вопроса и страха перед неизвестностью. Я окинул их всех оценивающим взглядом, давая почувствовать тяжесть моего внимания.

— Вы здесь, — начал я спокойным, но металлическим голосом, звучавшим громко в тишине, — потому что прошли через сито компетентности и лояльности. Потому что Рябоволов и прочие важные люди, — я слегка кивнул в сторону двери, — увидели в вас потенциал. Потенциал служить не кланам, не кошелькам, а России. Вы — новая кровь в старых, заскорузлых венах Империи. — Я сделал паузу, давая словам осесть в воздухе. — Каждый из вас получит ответственный пост. Финансы. Промышленность. Торговля. Пути сообщения. Земледелие. Народное просвещение. Военное снабжение. Дипломатия. И так далее. — Я перечислял, глядя в глаза то одному, то другому. — Понимаете ли вы, что это значит?

Никто не решился ответить. Они были похожи на восковые статуи.

— Это значит, — продолжил я, переключаясь на менторский и властный тон, — что в течение этой недели каждый из вас должен будет погрузиться с головой в пучину дел своего ведомства. Вы должны будете изучить все. Абсолютно все! От состояния казны до последнего гвоздя на последней казенной барже. От урожая пшеницы в Черноземье до настроений в университетах. От запасов пороха в арсеналах до секретных донесений наших послов в Лондоне и Стамбуле! Это будет титанический труд. Работа днями и ночами. Работа, от которой сгорят мозги и опустеют чернильницы. Работа, которая потребует от вас всего.

Я увидел, как некоторые побледнели, как другие напряглись: в их глазах загорелся азарт и страх перед масштабами работы.

— Но! — Я поднял палец. — Вы не останетесь один на один с этой лавиной. Каждому из вас будет назначено щедрое жалование — достойное вашего нового статуса и ответственности. Каждый получит полный кард-бланш на количество помощников, секретарей, чиновников — берите столько, сколько нужно для эффективной работы! Про деньги можете даже не спрашивать. Это не вопрос! Что до людей… Берите лучших! Я дам вам все необходимые ресурсы. Мне главное — результат. Эффективность! И скорость! — Я ударил кулаком по ладони, звук гулко отдался в тишине. — Вы — не полководцы, ведущие армии в бой. Вы — герои другого фронта. Герои, которые прячутся за перьевыми ручками, кипами бумаг и горой отчетности. Но именно вы… именно ваша работа, ваша четкость, ваша преданность делу будут менять страну к лучшему! Кирпичик за кирпичиком! Мне нужна полная картина. Четкая, ясная, как на ладони. Экономика. Демография. Промышленность — что работает, что простаивает, что нужно строить? Дипломатические отношения — кто друг, кто враг, кто выжидает? Армия — реальное состояние, снабжение, моральный дух? Религия — настроения в церкви, влияние инквизиции? Все! Каждая мелочь! Я должен знать Империю, как свою ладонь!

Я видел, как в некоторых глазах загорается огонек амбиций. Но были и те, кто поежился, осознав груз ответственности.

— И чтобы вы, господа, — я позволил себе хищную, ледяную ухмылку, — и не думали расслабляться, откладывать дела в долгий ящик или… — я сделал театральную паузу, — или поддаваться искушению казнокрадства или банальной лени…

Я развел руки в стороны, ладонями вверх. Внутри меня, в только что подпитанном Источнике, заработала сложная, но отлаженная годами практики матрица заклинания. Оно не требовало огромной силы, но нуждалось в филигранной точности. Над моими ладонями, в воздухе между мной и группой министров, начали формироваться маленькие, яркие шарики чистого, сконцентрированного солнечного света. Один… два… пять… десять… Семнадцать! По числу присутствующих. Они зависли в воздухе, как крошечные, ослепительно-яркие солнца, испуская тихое, угрожающее жужжание. «Гирлянда» из семнадцати смертоносных огней.

Министры ахнули. Глаза их округлились от ужаса. Кто-то инстинктивно отпрянул. Кто-то замер, как кролик перед удавом. Среди них не было ни одного магистра. А если бы и был… То все равно — ничего бы он не понял. И они не понимали, но чуяли нутром — это смерть.

— Я позабочусь о дополнительной… мотивации, — закончил я, и взмахнул руками.

Семнадцать солнечных шариков рванули вперед, как выпущенные из арбалета болты. Они не издали ни звука, лишь оставили за собой тонкие, дрожащие от нагрева линии воздуха. Мужчины даже не успели вскрикнуть. Шары влетели им прямо в головы, в область третьего глаза — не причиняя физической боли, не оставляя следов. Просто… растворились внутри, обволакивая их разум тончайшей, невидимой, но неразрывной сетью солнечной энергии.

— Теперь, — мой голос стал тише и вкрадчивее, — я буду в курсе всего. Абсолютно всего, что происходит в ваших ведомствах. Я буду видеть цифры в ваших отчетах еще до того, как вы их напишете. Слышать ваши мысли во время совещаний. Знать о каждой взятке, о каждом промедлении, о каждой попытке спрятаться за спиной подчиненного. — Я видел, как кровь отливает от их лиц. Как зрачки расширяются от чистого, животного страха. — Если я заподозрю малейший намек на казнокрадство… — я медленно поднял указательный палец вверх, — … или на откровенную лень…

Я не закончил. Мгновенный импульс воли по только что созданным каналам связи — и семнадцать мужчин одновременно вскрикнули от всепоглощающего ужаса и внезапной, дикой слабости. Их скрутила невидимая судорога. Они рухнули на колени, кто-то вперед, кто-то навзничь, хватая ртом воздух, закатывая глаза. Это длилось мгновение — лишь демонстрация. Я опустил палец, и все прошло. Они остались сидеть на коленях, дрожа, обливаясь холодным потом, смотря на меня выпученными глазами. Никто не усомнился в моей способности исполнить угрозу. Инсульт. Паралич. Смерть. В любой момент. По моей воле.

— Вас поразит удар, — закончил я ледяным тоном. — В самый неподходящий момент. Или в самый подходящий. Для меня. — Я выдержал паузу, давая им подняться, отдышаться, осознать всю глубину своей новой, подконтрольной реальности. — А теперь… принимайтесь за работу. У вас неделя. Ровно семь дней. Мне нужны ваши первые, всеобъемлющие отчеты. Детальные. Честные. Полные. По делам вверенных вам ведомств. Не опоздайте. И не разочаруйте. Все свободны!

Мужчины бросились к двери, толкаясь и спотыкаясь, не глядя друг на друга, не оглядываясь. Испуганные, сломленные, поставленные перед выбором: служить честно и эффективно или умереть. Дверь захлопнулась за последним из них.

Я остался один в роскошной тишине покоев. Удовлетворенная улыбка тронула мои губы. Наконец-то. Наконец-то механизм управления Империей, пусть и на жесточайших, тоталитарных началах, был запущен. Теперь можно было по-настоящему приступать к делу. К истинной работе. Я подошел к большому окну, глядя на серые крыши Петербурга, на Неву, на далекие шпили.

Я закрыл глаза, а затем, глубоко вдохнув, активировал древнее, редко используемое заклинание. Заклинание «Система Властителя». Полезный инструмент древних царей-магов, связывающий монарха с костяком его управления. Заклинание дорогое по силе, но сейчас, после подпитки и «гирлянды», я мог себе это позволить.

Пространство перед моим внутренним взором потемнело, затем заискрилось тысячами мерцающих точек. Они стягивались, формируя очертания. Огромная, детализированная карта Российской Империи раскинулась в моем сознании. От заснеженных шхер Финляндии до знойных степей Туркестана. От мятежной Польши до суровых берегов Камчатки. Контуры были четкими, реки — синими лентами, горы — коричневыми складками. Но это была лишь основа.

Над картой, как интерфейс неведомой машины, зажглись блоки, разделенные по сферам:

— ВОЕННОЕ ДЕЛО: [?]

— ЭКОНОМИКА/ФИНАНСЫ: [?]

— ДЕМОГРАФИЯ: [?]

— ПРОМЫШЛЕННОСТЬ/ТОРГОВЛЯ: [?]

— СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО: [?]

— ПУТИ СООБЩЕНИЯ: [?]

— ДИПЛОМАТИЯ: [?]

— НАРОДНОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ: [?]

— РЕЛИГИЯ/ЦЕРКОВЬ: [?]

— ВНУТРЕННИЕ ДЕЛА/БЕЗОПАСНОСТЬ: [?]

— ИДЕОЛОГИЯ: [?]

Над каждым блоком висел огромный, мерцающий красным вопросительный знак. Пустота. Незнание. Внутренний голос заклинания, безличный и механический, прозвучал в сознании:

— ДЛЯ АНАЛИЗА НЕДОСТАТОЧНО ДАННЫХ! ТРЕБУЕТСЯ ВВОД ИНФОРМАЦИИ ОТ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ИСТОЧНИКОВ (МИНИСТРОВ). ПРИОРИТЕТ: МАКСИМАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ ЗАПОЛНЕНИЯ БАЗЫ!

Я мысленно усмехнулся. Все как в жизни. Чтобы управлять — нужно знать. А чтобы знать — нужны рабы информации. Мои новые, «мотивированные» министры.

Но мой взгляд скользнул по карте, ища… нехорошие всполохи. И нашел…

На юге, в районе Кавказа, недалеко от мятежной границы с Османской Империей, светил небольшой, но яростный огонек. Огонек тревоги. Конфликта. Нестабильности. Там тлел костер, готовый разгореться в пламя нового кризиса.

Я открыл глаза в реальном мире. Удовлетворенная улыбка стала шире, почти хищной. Скоро. Совсем скоро, когда отчеты лягут на стол, когда вопросительные знаки начнут сменяться цифрами, диаграммами и донесениями, я начну менять эту страну. Начну выжигать скверну не только демоническую, но и человеческую: коррупцию, невежество, неэффективность. Я буду строить новую Россию. Сильную. Устойчивую. Готовую к войнам, которые, я не сомневался, уже стучались в дверь. И первый шаг был сделан. Жестокий. Непопулярный. Но необходимый. Мой Путь только начинался. И магическая карта Империи теперь послужит мне яркой путеводной звездой…