Бремя власти IV

Глава 1

«Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».

Николай Бердяев.

Поздний август в Петербурге — это прощание солнца с Невою, предчувствие багрянца и первые, едва уловимые нотки гниющих листьев в воздухе… Он еще теплый, но уже без летней наглости.

Я сидел в глубоком кожаном кресле перед камином в своих личных покоях — не в тронном зале, не в кабинете, а именно тут, где стены помнили не скучные указы, а тишину, прерываемую лишь треском поленьев и скрипом старых паркетов. Огонь плясал за решеткой, отбрасывая на стены гигантские, неспокойные тени, в которых мерещились то рога Архидемона, то клыки Химеры, то холодные глаза Луначарского. Тени прошлого. Они были вездесущи.

Передо мной, за низким столиком из черного дерева, сидел Николай. Вернее, его воплощение — новое тело доппельгангера, куда более устойчивое, чем прежняя теневая копия. Плотное, здоровое, с румянцем на щеках и ясным взглядом.

Совсем не та высохшая рыжеволосая развалина, с вечно уставшими янтарными глазами, что сидела в кресле напротив. Это я про себя. Тело Николая III служило мне верой и правдой, вынесло битвы, интриги, Печати Солнца… и теперь тихо разрушалось изнутри. Я чувствовал это каждой клеткой. Словно невидимые черви точили мои кости, высасывая силу. Частые срывы Печатей, битва с Архидемоном, в которую я вложил все — цена оказалась слишком высока. Я умирал. Медленно, но неотвратимо. И пока об этом знал только я. И Мак, конечно. Она чувствовала все колебания моего Источника через Кольцо.

Мы играли в шахматы. Я — черными. Николай — белыми. Его новое тело позволяло ему быть здесь, с вином и закусками. Мы разделили бремя власти поровну — так мы успевали делать многое. Пока я изучал слабости государства и принимал важные решения, Николай получал поздравления какого-нибудь посла или подписывал бумаги в кабинете под бдительным оком Рябоволова. Народ и двор уже шептались. Слухи росли как грибы после дождя: Император — чудотворец! Он может быть в двух местах сразу! Он одолел Архидемона голыми руками! Он — живое воплощение мощи Российской Империи! Ее оплот!

На краю столика, заваленного тарелками с икрой, копченым осетром, пирожками и сырами, лежала свежая газета «Петербургский Вестник». Николай ткнул в нее пальцем, отхлебнув из хрустального бокала темно-рубинового крымского вина. Голос его звучал чуть гулко в новом теле, но ирония была прежней, острой, как стилет.

— Послушай-ка, Соломон, — он зачитал, явно наслаждаясь: —.. и так, силою духа и несокрушимой волей нашего Монарха, Архидемон повержен, мятеж ЛИР раздавлен, а общество, вдохновленное подвигом Царя-Освободителя, сплотилось в едином порыве служения Отечеству… — Он фыркнул, откинувшись на спинку кресла. — Царь-Освободитель! Несокрушимая воля! Ха! Никогда не думал, что смогу обрести такие почести! Но посмотрели бы они на тебя сейчас. Ты выглядишь так, будто тебя только что вытащили из могилы, да и то не факт, что вовремя. А «сплоченное общество»… — Николай махнул рукой в сторону окна, за которым темнел августовский вечер. — Оно там, это общество, в шикарных особняках и трущобах, по-прежнему трещит по швам, как старый дирижабль в «черной буре». А недовольные просто пока боятся.

Я передвинул черного слона, угрожающе нависшего над его пешкой. Боль, тупая и навязчивая, пульсировала в висках, отдавалась холодом в кончиках пальцев. Источник, когда-то пылавший ярко, теперь тлел едва заметным угольком, зажатым в тисках Скверны и собственного истощения.

— Внешность обманчива, Николай, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без привычной стали, но и без слабости. — Многие видят в нашем подвиге символ. Силу. Победу. А символы… символы должны быть несокрушимыми. Даже если внутри — пустота и прах. Так устроена власть. И да, — я кивнул в сторону газеты, — пока они боятся. И это хорошо. Страх — цемент, скрепляющий кирпичи порядка после таких потрясений. Пусть трещины есть. Главное — не дать им разойтись в пропасть.

За окнами мерцал город, отстроенный с невероятной скоростью: золото казны и магия мастеров земли творили чудеса. Восстановленные фасады скрывали страх, сплетни и недовольство конфискациями у сторонников ЛИР. Зарубежные «друзья» не рискнули пойти на открытую войну — вид поверженного Архидемона на ступенях Зимнего и разгромленная армия Луначарского под Москвой в столь короткий срок быстро остудили пыл стервятников. Но они продолжали пакостить исподтишка. Я это знал наверняка: донесения Тайного Отдела говорили о вспыхнувших бунтах на Кавказе. Турки подбросили огня, вооружив недовольных радикалов, натравив их под лозунгами «свободы» от «неверных» москалей'. Это был маленький огонек, который мог разгореться в большой пожар, если дать ему волю. Благо губернаторы на местах пока справлялись и без моего личного участия.

— Так-то все прекрасно, — проворчал Николай, смакуя иронию собственных слов. Он передвинул коня, защищая пешку. — Улицы блестят, как новые монеты. Послы заискивают. А ты… ты сидишь тут и таешь, как свечка. И играешь со мной в шахматы вместо того, чтобы спать. И проигрываешь, кстати! — Он торжествующе хлопнул себя по колену. — Уже третью партию за вечер! Пей вино, старина. Оно лечит. Или не лечит… Но точно помогает забыть о проблемах!

Он протянул мне графин. Я налил себе, позволив терпкому аромату наполнить ноздри. Сделал глоток — огненная дорожка пробежала по горлу, даруя временное отвлечение от внутреннего холода.

Николай был прав. Я проигрывал. Мысли путались, концентрация была не та. Боль и усталость брали свое. Да и переход в этот мир сильно шандарахнул по моей психике — я это понял только сейчас. Я был не стабилен. Но я и не мог просто спать. Мне нужно было это: вино, закуски, шахматы. И его общество. Общество призрака, ставшего мне… кем? Союзником? Другом? Единственным существом в этом мире, кто знал всю правду обо мне? Пожалуй, да. Все это сразу…

— Ты просто завидуешь моему новому телу, — Николай подмигнул, наливая себе еще. Его щеки порозовели. — Силач! Красавец! Ни тебе головной боли, ни этой твоей вечной усталости… Хотя, — он вдруг помрачнел, — ответственность… эта проклятая ответственность за все, что ты на меня взвалил… она тяжелее твоих Печатей, Соломон. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю: а что, если я не справлюсь? Когда ты… — Он запнулся, не договорив. Мы оба знали, о чем он. — Когда ты уйдешь.

Я посмотрел на доску. Моя позиция действительно была слабой. Как и моя собственная жизнь в этом дряхлом теле.

— Ты был рожден для этого… — попытался я его успокоить в который раз. — Ты единственный представитель древней династии… Так что мужайся.

— Хм… Завтра утром, — сказал Николай, вдруг сменив тему. Он отодвинул шахматную доску чуть в сторону, как будто она мешала серьезному разговору. Его новое лицо, обычно столь живое и ироничное, стало сосредоточенным. — Я должен лично… присутствовать? При казни Луначарского? Нельзя ли… ну, знаешь, подписать бумажку и забыть? Пусть Рябоволов или кто-нибудь еще из знати…

Я отпил вина, чувствуя, как его тепло растекается по холоду внутри, не достигая, однако, самой глубины, где гнездилась боль и ледяная пустота истощенного Источника.

— Обязательно должен, — ответил я тихо, но так, чтобы каждое слово прозвучало четко, как удар молота по наковальне. — Ты должен быть там. Не подписывать, а присутствовать. Все видеть. Это не жестокость, Николай. Это урок. Самый важный урок власти. Для тебя. И для них. — Я кивнул в сторону невидимого двора, города, Империи. — Элита… знать… генералы… министры… они должны видеть своего Императора. Видеть, что он не боится смотреть в глаза последствиям своих решений. Что он принимает на себя не только блеск короны, но и ее тяжесть. И кровь на ней.

Николай поморщился, будто от кислого вина.

— Ответственность… — он произнес слово с явным отвращением. — Твоя любимая тема. «Важнейшая черта элиты, позволяющая ей выживать». Цитирую тебя почти дословно. Но, Соломон, это же… варварство! Публичная казнь? В наше время? Это отбрасывает нас назад, в темные века!

— Варварство? — Я усмехнулся, коротко и беззвучно. — Луначарский хладнокровно планировал уничтожить все, что ты знаешь как свою Родину. Он приказал казнить десятки фамилий в Москве. Его идеология — это вирус, Николай. Вирус, который оправдывал любую жестокость во имя призрачной «Республики». Его руки по локоть в крови лучших людей Империи. Публичная казнь — это не акт мести. Это акт справедливости. Видимый и понятный каждому мужику на базаре и каждому князю в своем особняке. Это сигнал: предательство и разложение, доведенное до уровня государственной идеи, будет искореняться без пощады. И Император — первый, кто не отводит глаз от этой необходимости. Это и есть ответственность. Тяжелая, кровавая, но необходимая. Да и к тому же… Насилие — это естественное явление для человечества. И, причем, вечное и честное явление. Оно всегда берет свое начало из лучших помыслов, и его жестокость не спрятать под яркими догмами либерализма. Смирись.

Я отодвинул бокал. Философия политики была моей стихией, моей старой, как мир, игрой. Макиавелли, Гоббс, Сунь-Цзы… Их тени витали в дыму камина.

— Политика, Николай, — продолжил я, глядя на пламя, — это предельное ремесло. Здесь ГОСПОДИН — самый несвободный человек. Его воля скована необходимостью, долгом, интересами миллионов. Он не может позволить себе слабость, сантименты, иллюзии. Каждое его решение — ставка. И ставка эта — жизнь. Его подданных. Его страны. Его собственной. Только играя на таких ставках, можно добиться чего-то стоящего. Мира. Порядка. Силы. Процветания. Луначарский играл на таких же ставках. И проиграл. Теперь он платит по счету. И ты, как Император, должен взять этот платеж. Это цена любой короны.

Николай долго молчал, разглядывая узор на своем бокале. Вино колыхалось в нем, как темная кровь. Потом он тяжело вздохнул.

— Ты чертовски убедителен, Соломон. Как всегда. И, черт возьми, ты прав. — Он поднял взгляд. В его глазах, обычно насмешливых, читалось понимание и… принятие. Горькое, неохотное, но принятие. — Я буду там. Я увижу. Но пачкать руки… резать веревку или нажимать на рычаг… я не смогу. Это слишком.

— Тебе и не нужно этого делать, — сказал я спокойно. — Твое присутствие — уже приговор. Исполнители найдутся. Но видеть — ты должен. Чтобы помнить. — Я сделал паузу, подбирая слова. — Луначарский… он был достойным противником. Умным, фанатично преданным своей утопии. Идеологический враг — самый опасный. Его нельзя купить. Его сложно запугать. Его можно только уничтожить. Потому что культ, Николай, любая слепая вера — это самое страшное оружие. Оно оправдывает любое зло. И это самый могущественный щит — ибо за ним человек не видит ни страха, ни сострадания, ни реальности. Простить можно ошибку, слабость, даже предательство из страха или корысти. Но враждебную идеологию, посягающую на сами основы твоего мира? Никогда. Ее нужно выжигать каленым железом, пока есть силы. Пока не поздно.

Николай с задумчивостью на лице налил себе еще вина. Рука его, крепкая в новом теле, была чуть менее уверенной, чем минуту назад. Вино и тяжесть разговора делали свое дело.

— Вот поэтому ты в последние дни так яростно засел за книги? — спросил он, указывая подбородком на груду фолиантов, возвышавшуюся на соседнем столике у окна. Толстой. Бердяев. Достоевский. Чаадаев. Соловьев. Даже Хомяков и Леонтьев. Труды по истории, философии, богословию. — Война и мир? Русская идея? Братья Карамазовы? Философические письма? Ты там ищешь ответ? Или просто пытаешься понять этот… этот «культурный код», как ты говоришь? Идею, которая могла бы стать нашим щитом?

Я отломил кусочек копченого осетра, дал ему растаять на языке, почувствовать соленую мощь этой земли, этой воды. Потом ответил, глядя на портрет Юрия Соболева, висевший над камином. Молодой, сильный, с теми же янтарными глазами, что загорались у меня в бою. Как много общего. И как много различий.

— Да, — признался я честно. — И то, и другое. Мне нужно понять душу этой земли. Ее нерв. Ее… стержень. Чтобы найти ту самую «русскую идею», которая не будет утопией Луначарского, но станет скрепой, смыслом. Опорой для твоей власти и будущего Империи. Но, Николай… — Я покачал головой, чувствуя всю сложность задачи. — С русскими все невероятно сложно. Ты сам знаешь. Многонациональная, многоконфессиональная держава, раскинувшаяся на одной шестой части суши Земли… Какая единая идея может объять все это? Кочевника степей и архангельского рыбака? Татарского муллу и русского старообрядца? Горца Кавказа и сибирского охотника? Вечные отстающие от Запада… вечные недовольные Востоком… Вечные зрители на перекрестке миров, обладающие правом выбора, но вечно сомневающиеся в нем… Это уникальный сплав. Взрывоопасный. И прекрасный.

Я поднял бокал, поймал отблеск огня в темном вине.

— А Православие… — продолжил я, и в голосе моем прозвучали искренние ноты уважения. — Это уникальная и замечательная религия. Глубокая. Трагичная. Полная мистического света. Она идеально легла на психотип русского человека — с его широтой души, жаждой справедливости, готовностью к страданию и покаянию, поиском высшего смысла. Синтез государства, церкви и… живой, не казенной, а глубокой философской мысли… — Я сделал паузу, представляя эту идеальную картину. — Да, такой синтез мог бы дать невероятные плоды. Духовную крепость. Нравственный ориентир. Ту самую «соборность», о которой пишут твои философы.

Николай нахмурился. Он отложил бокал, его пальцы сжали ручки кресла.

— Но ты же сам! — воскликнул он. — Ты же яростно выступал против возвышения церкви после того, как инквизиция помогла нам бить демонов! Ты говорил Рябоволову, что «попы с кадилами у трона — это путь к новому мракобесию»! Ты запретил Патриарху даже думать о восстановлении былого авторитета церкви в полном объеме! Противоречишь сам себе, Соломон!

Я согласно кивнул.

— Против возвышения? Да. Против сращивания церкви и государства в том виде, в каком это было до Петра? Безусловно. Но я не против союза. Против духовной основы власти. — Я подчеркнул слово. — Власть светская должна быть сильной, независимой, опирающейся на закон и разум. Но она должна иметь… сакральное измерение. Истинная власть, Николай, — это не просто приказы и штыки. Это нечто священное. Она должна восприниматься не как навязанная сила, а как нечто высшее… данное свыше, освященное традицией и верой. Это то, что отличает Царя от удачливого бандита с большой дубиной. Культы, идеологии, религии… — Я махнул рукой. — Все это лишь формы, личины. Маски, под которыми скрывается древний архетип Бога-Царя, Помазанника, Хранителя Порядка и Справедливости. Люди нуждаются в этой вере. В этом высшем оправдании власти. Задача — не отдать церкви бразды правления, а сделать так, чтобы светская власть сама стала носительницей этого сакрального начала. Чтобы твои указы воспринимались не только из страха, но и с чувством долга перед чем-то большим, чем ты сам. Перед Богом. Перед Империей как Божьим Замыслом. Вот о каком синтезе я говорю. Государство обеспечивает порядок и силу. Церковь — духовную основу, нравственный закон. Философы — осмысление пути. А Император стоит в центре, как живой символ этого единства. Как Помазанник.

Николай слушал, завороженный. В его глазах мелькало то понимание, то сомнение, то почти мистический страх перед такой ответственностью.

— Бог… — прошептал он. — Ты веришь, что Он есть? Здесь? В этом мире? Или это просто… политический инструмент?

Я взглянул на Кольцо на своей руке. Оно было теплым. Мак спала там, в своем Саду, ухаживая за чудовищным Древом Скверны и «огурцами».

— Я верю в высшую Силу, Николай, — ответил я честно. — В Порядок. В Закон, управляющий мирами. В Высшую Справедливость, которая рано или поздно настигает всех — и героев, и демонов. Называй это Богом, Абсолютом, Вселенной… Суть не меняется. Власть, лишенная связи с этим Высшим, лишенная сакральности, обречена на вырождение. Она становится просто мафией. Как ЛИР. Как банда Свинца. Разница только в масштабах. Ты должен быть не просто главным чиновником. Ты должен быть Царем. В самом глубоком, древнем смысле этого слова. А для этого… тебе нужна не только армия и карательный аппарат. Тебе нужна Идея. Одухотворяющая Идея. Я ищу ее в книгах твоих мудрецов. И в душах твоих людей.

Я внимательно посмотрел на Николая, потом резко передвинул черную королеву. — Шах, — сказал я тихо. — И мат. Через три хода, если не пожертвуешь ладьей. Но это лишь отсрочка.

Николай ахнул, вглядываясь в доску. Потом с досадой махнул рукой.

— Ладно, признаю поражение. Хотя в твоем состоянии это почти оскорбительно. — Он отхлебнул вина, пытаясь скрыть досаду. — Эти наши с тобой беседы порою сводят меня с ума! Давай поговорим лучше о мирском — о моих новых министрах. Которых я, по твоим недвусмысленным указаниям, подбирал последний месяц.

— Именно, — я откинулся в кресло, чувствуя, как волна усталости накатывает с новой силой. Холод в костях усилился. — Как успехи? Завтра после… утреннего мероприятия… я с ними познакомлюсь?

Николай кивнул, уже более деловито.

— Да. Все готово. Портфели распределены по твоим критериям: компетентность, лояльность, проверенная лично Рябоволовым, отсутствие связей со старыми кланами и ЛИР, и… что там у тебя было последним пунктом? Ах да: «способность думать головой, а не тем местом, где спина теряет свое благородное название». Нашел таких. Не без труда, но нашел. Инженер-путеец встанет вместо старого князя на посту министра путей сообщения. Бывший управляющий крупнейшей мануфактуры будет министром торговли и промышленности. Ученый-агроном из Московского университета станет министром земледелия. Даже военным попробовал поставить не потомственного аристократа, а капитана Долохова, того самого, что отличился в Москве. Некоторые чуть не взорвались от возмущения, но Рябоволов их быстро утихомирил. А что до финансов… тут сложнее. Я нашел банкира, который не разорился во время паники, вызванной ЛИР. Умный и жесткий. Как ты и любишь.

Я кивнул, удовлетворенный. Николай учился. Учился быстро. Он усвоил главное: кадры решают все. Старая знать, погрязшая в интригах и сословных предрассудках, должна уступить место эффективным управленцам. Это был болезненный, но необходимый процесс. — Хорошо, — сказал я. — Очень хорошо. Потому что скоро… мне придется покинуть двор. На время.

Николай замер с бокалом на полпути ко рту. Его глаза расширились от изумления и… паники.

— Что⁈ — вырвалось у него. — Покинуть? Куда? Когда? Надолго? Соломон, ты с ума сошел! Ты же еле ходишь! И… и бросить меня тут одного? С этой сворой новых министров, со старыми интриганами, с Рябоволовым, который смотрит сквозь меня как через стекло⁈ Ты не можешь!

— Успокойся, — я поднял руку, стараясь вложить в голос все свое спокойствие и авторитет. — Я не навсегда. И я буду на связи. Через Кольцо. Через Мак. Через шифрованные депеши Тайному Отделу. А Рябоволов и министры… они будут тебе помогать. Консультировать. Исполнять приказы. Но помни: это твоя страна, Николай. Ты — Император. И в конечном счете, вся ответственность лежит только на тебе. Пора привыкать нести ее без моей постоянной подсказки.

Николай отставил бокал в сторону. Вино его больше не интересовало.

— Но зачем? — спросил он, и в его голосе звучала почти детская обида и недоумение. — Зачем тебе куда-то ехать в таком состоянии? Куда?

Я посмотрел на карту Империи, висевшую на стене. Мой взгляд устремился на восток, за Урал, в бескрайние просторы, обозначенные скупыми буквами: «Сибирь».

— Туда, — сказал я просто. — В Сибирь. Скоро будут войны, Николай. Большие войны. Турки на юге — лишь начало. Шведы и англичане выжидают. Японцы на Дальнем Востоке шевелятся. Империи нужна сила. Не только армия и флот. Нужна… личная сила. Того, кто стоит во главе. Того, кто может стать щитом и мечом. А моя сила… — я сжал кулак, чувствуя дрожь в пальцах, — … иссякает. Это тело разрушается. Мне нужно… укрепить его. Восстановить Источник. А для этого…

Я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза.

— … мне нужны битвы. Жестокие тренировки на пределе возможного. И плоть демонов. Много плоти демонов. Самых сильных. Сибирь… — я усмехнулся, — … это кладезь мощных порталов. Их нужно закрывать. А их Князей… желательно поглотить. Это мой путь к силе. К выживанию. К выполнению миссии. И заодно, — я добавил с легкой иронией, пытаясь снять напряжение, — я присмотрюсь к душе русского человека поближе. В его, так сказать, естественной среде обитания. Отсюда, из дворца, ее не разглядеть.

Николай замолчал на несколько мгновений, переваривая услышанное. Потом его взгляд стал хитрым, почти насмешливым.

— Сибирь… Порталы… Демоны… Понятно. Героический путь. Но ты забыл упомянуть кое-что важное, Соломон. А именно… помолвку. С Орловской. Она ведь назначена через пару дней? Торжественный бал, обручальное кольцо на палец «спасительницы Империи» и прочая мишура. Ты что, собираешься после бала махнуть рукой и сбежать в тайгу? Оставив меня здесь краснеть и извиняться перед оскорбленной невестой? Или… — его глаза расширились от догадки, — … ты возьмешь ее с собой? К демонам? Ты совсем спятил!

Я потянулся за виноградом, стараясь выглядеть невозмутимым.

— Все в силе, Николай. И бал, и помолвка. А сразу после… да, я тайно, вместе с Валерией, отправлюсь к черту на рога. Она знает о порталах и демонах больше многих. Она сильный боец. И… — я запнулся на мгновение, — … ей можно доверять. Когда вернемся — сыграем свадьбу. Как и положено.

Лицо Николая выражало крайнюю степень неодобрения и замешательства.

— Орловская… как женщина… — он закатил глаза, — … да, безусловно, она… впечатляет. Ростом, статью, этими ледяными глазами и холодной аристократической красотой… Но, Соломон! Позволь! Когда ты выполнишь свою миссию, когда уйдешь… — он понизил голос, — … мне что, придется делить с ней ложе? Это же абсурд! Мы так не договаривались! Я не хочу быть подставным мужем для твоей… твоей возлюбленной! Это унизительно!

Я вздохнул. Этот вопрос был неизбежен.

— Успокойся. Я ей все расскажу. В путешествии. Когда мы будем далеко от ушей знати и дворцовой суеты. Я открою ей правду. Всю. Обо мне. О тебе. О нашей сделке. А когда я выполню свою миссию… — я посмотрел на огонь, в котором сгорало прошлое, — … ты будешь свободен выбирать себе спутницу жизни. Орловская… я думаю, она поймет и отойдет в сторону. Она умна. И ей дорога Империя больше, чем личные амбиции или чувства к конкретному мужчине в конкретном теле. Хотя… — я усмехнулся, — … не забывай, Николай. Политический брак всегда был твоей участью. Как Императора. Ты не сможешь жениться на первой попавшейся дворянке только потому, что у нее красивые глаза. Выгода государства — прежде всего.

Николай вспыхнул.

— Ага! Вот оно! — он ткнул пальцем в мою сторону. — Двуличие и лицемерие! Ты и сам не планируешь политический брак! Где твоя иноземная принцесса, а? Немецкая? Английская? Японская? Которая принесла бы союз, технологии, золото и так далее? Ты выбираешь Орловскую! Капитаншу охотников! Сильную, да. Полезную, да. Но какая политическая выгода? Никакой! Ты просто… — он вдруг засмеялся, громко и искренне, — … ты просто влюбился, старый болван! Признайся! Гроза демонов, Царь Соломон, хладнокровный политик — и попался на удочку какой-то «Валькирии» с револьверами! Ха! Вот это поворот! И причем — резкий! От Анны к Валерии! Ну, и ветреность!

Его смех раскатился по тихим покоям, смешавшись с треском дров в камине. И в этом смехе была не только насмешка, но и какое-то облегчение. Признание чего-то человеческого в нечеловеческой ситуации. Я не стал спорить. Просто улыбнулся в ответ, подняв бокал в немом тосте за его проницательность. Пламя отражалось в темном вине и в моих, все еще пылающих янтарем, глазах.

Влюбился ли я? Возможно. Но это была правда лишь отчасти. Орловская была… правильным выбором. Для Империи. Для будущего. И для меня. Здесь и сейчас. А Сибирь ждала. Своими морозами, порталами и надеждой на силу, которая так отчаянно была нужна, чтобы успеть закончить начатое.