Адвокат Демонов

Глава 21

Сегодня во дворце пахнет иначе. Не сладкими духами Дуняши, не воском и не супом. Пахнет страхом. Он острый, кислый плывет по коридорам, как дым после пожара. Даже няньки шепчутся, а не болтают, как обычно, и их руки, когда они меня одевают, дрожат.

Меня принесли в Малый тронный зал и поставили за огромную, тяжелую портьеру из бархата, что пахнет пылью и старыми тайнами.

— Сиди тут тихо, Мирославушка, как мышка, — говорит старая Агафья, моя нелюбимая няня. Ее голос похож на треснувший колокольчик, а сама она — на официантку богом забытого бара во время Октоберфеста.

— Не шевелись и не кричи.

Я не понимаю, зачем я здесь, но ее страх заразителен. Я прижимаюсь спиной к холодной стене и замираю. Сквозь щель между тканями я вижу кусочек зала: золоченые ножки трона и край сапога моего новоиспеченного «отца»-императора. Он не двигается. Он — каменный.

Потом двери с грохотом распахиваются, и в зал входит человек. Он не похож на придворных. На нем нет шелков и парчи, только простой, но дорогой кафтан темного цвета, в котором он кажется еще больше. От него пахнет… лесом. Холодным ветром, сосновой хвоей и чем-то железным. Это запах далеких земель, тех, что на краю карты. А ещё от него пахнет жареными пельменями, которые он явно недавно употребил — сковородку или две.

Император не встает.

— Князь Рублевский, — голос императора плоский, без единой нотки приветствия. — Твой визит нарушает все договоренности.

Князь. Рублевский. Это имя будто обжигает меня изнутри. Мой «настоящей» батя из этого мира. Его образ стерся из моей малышатской памяти. У меня тогда и глаза-то все видели в черно-белом свете и шиворот-навыворот. Понятное дело, я не запомнил черты его благородного барского лица — черты садиста.

— Договоренности соблюдаются до тех пор, пока их соблюдают обе стороны, ваше величество, — голос у князя глубокий, резкий, как удар топора по дереву. — Ты нарушил ее первой. Где моя жена? И где… мой сын?

Сын. Слово падает в тишину зала, как камень в воду. Мое сердце вдруг начинает стучать где-то в горле. Я инстинктивно прижимаю к груди своего плюшевого медвежонка, которого успел схватить, когда меня уносили из комнаты. Хотел потренировать с ним магию исчезновений. Подумалось, что если я умею исчезать сам, может я смогу делать невидимыми и какие-то предметы.

— Твоя жена — мертва, — отвечает император, а в его голосе нет ни капли сожаления. — Умерла от горячки вскоре после родов. А твой сын… твой сын разделил ее участь.

Ложь. Она висит в воздухе густая и липкая, как паутина. Я знаю, что это ложь. Потому что матушка жива. Я чувствую это и знаю, что во время родов она уж точно не умирала. Но я не помню ее веселой. Ее глаза были всегда на мокром месте, а пальцы вечно перебирают край платья, будто опасались чего-то плохого. Известно чего — явления её мужа народу. И вот оно произошло!

Князь Рублевский издает короткий, сухой звук, похожий на лай.

— Не занимайтесь со мной этой игрой. Я не какой-нибудь царедворец, которого можно запустить пыль в глаза. Я знаю, что она жива. И я знаю, что мальчик жив. Ты украл его у меня. Ты думал, я позволю тебе вырастить из моего наследника бездушную куклу для трона?

Он делает шаг вперед. Стражники у дверей напрягаются, но император останавливает их жестом.

— Осторожнее в словах, князь. Ты в моем доме.

— В этом доме пахнет ложью и предательством! — рычит Рублевский. Его лицо я не вижу, но я чувствую его гнев. Он жаркий, как пламя. — Ты хотел магию в своей крови? Хотел укрепить свою династию? Пожалуйста. Но зачем объявлять моего законного сына своим? Ты думал, я не найду его?

— Разве ты не считал своего сына бездарем? Разве не ты грозился сбросить его со скалы⁈ Ещё шаг вперёд — и я обвиню тебя в их убийстве. И на следующий день казню — без суда и следствия. Никто не посмеет усомниться в моих словах, в словах температура. Никто даже не потребует продемонстрировать их трупы или какие-либо доказательства.

Тишина. Потом император говорит тише, и его голос становится опасным, как лезвие бритвы.

— Ты получил свои земли, свою автономию. Твоя династия не прервалась, она… слилась с моей. Это честь для тебя.

— Честь? — князь чуть не задыхается от ярости. — Ты лишил меня семьи! Ты превратил моего сына — в самозванца на твоем троне! Да, я считал его бездарем. Так показала послеродовая экспертиза. Но теперь я знаю, что это не так. И я требую вернуть мне его. Немедля!

— Или? — холодно осведомляется император.

И тут голос Рублевского меняется. Гнев уходит, сменяясь ледяной, отточенной уверенностью.

— Или я обнародую кое-что. Письма, которые твоя покойная супруга писала своему брату-архимагу. О том, как ты пришел к власти. О ночи, когда погиб твой отец и два твоих старших брата. Такой удобный пожар, не правда ли? О И такой странный состав керосина, который использовали поджигатели… состав, который поставлялся с моих рудников. И ещё до кучи о том, как ты заточил царевича Алексея в императорскую темницу.

Воздух в зале застывает. Даже пылинки перестают кружить в луче света. Я чувствую, как спина императора за троном выпрямляется еще больше. Он молчит. Слишком долго молчит. Этот молчание страшнее любого крика.

— Ты не посмеешь, — наконец говорит он. Но это уже не уверенность правителя. Это азартная ставка проигрывающего игрока.

— Уже посмел — перейти на «ты», а ваше величие этого даже не заметило, — парирует Рублевский. — Копии находятся у верных людей. Если со мной что-то случится, или если я не вернусь домой к полнолунию, они станут достоянием всех великих домов империи. Твой трон затрещит по швам.

И вот тогда происходит что-то ужасное. Мой отец-император… сдается. Не полностью, нет. Он отступает, чтобы перегруппироваться. И он предлагает сделку.

— Мальчик… Мирослав, — произносит он мое имя, и оно звучит как чуждое, как клеймо. — Он проходит испытания. В нем есть… потенциал.

— Мне плевать на его потенциал! — шипит Рублевский. — Он мой сын!

— Но он воспитан как мой! — внезапно взрывается император. — И он останется здесь. Он — ключ. Ключ к стабильности. Но… я могу предложить тебе удовлетворение.

«Удовлетворение». Слово висит в воздухе, тяжелое и зловещее.

— Какое? — недоверчиво бросает князь.

— Через три дня — финальное испытание. Оба мальчика, Мирослав и мой кровный сын Дмитрий, продемонстрируют свою природу. Если Мирослав окажется тем, кем я считаю… он останется. Он станет наследником. Но если он провалится… если в нем нет той силы, что мне нужна…

Император делает паузу, и я замираю, предчувствуя нечто чудовищное.

— … тогда он — всего лишь самозванец. Помесь, недостойная трона. И в таком случае… я передам его тебе. Ты получишь право забрать его. И поступить с ним… как сочтешь нужным. Лично. Я закрою глаза даже, если ты решишь сбросить его со скалы с его матушкой. А ее, кстати, я обещаю разыскать и привести в твое княжество при любом раскладе.

Мир сужается до щели в портьере. «Право забрать». «Поступить как сочтешь нужным». «Лично».

Слова жужжат в моей голове, как осы. Я не до конца понимаю, но я чувствую. Чувствую леденящий холод, исходящий от этого незнакомца, которого называют моим отцом. И я чувствую безразличие, холодное, как мрамор, исходящее от императора.

Они торгуются за мою жизнь. Как за мешок зерна или породистого щенка.

Еще и матушку мою вздумали тронуть, твари! Я им не позволю этого сделать. Если с ее головы слетит хоть один волосок, они мне за это ответят!

Князь Рублевский медленно выдыхает.

— «Как сочту нужным»? — он переспрашивает, в его голосе слышится что-то ужасное, какое-то мрачное удовлетворение. — Ты отдаешь мне право казни.

— Я отдаю тебе право вершить правосудие над тем, кто был представлен тебе как мертвый, — поправляет его император. — Согласен?

Мой настоящий отец смотрит на того, кто хочет называться моим отцем. Долгий, тяжелый взгляд.

— Согласен, — наконец говорит он. — Но знай, император… если ты снова попытаешься меня обмануть, я сожгу твою империю дотла. Начиная с трона. Сожгу в переносном смысле, обнародовав весь компромат…

Он разворачивается и уходит, не дожидаясь ответа. Его шаги гулко отдаются под сводами. Запах леса и железа постепенно выветривается, оставляя после себя только все кислый привкус в моем ротике — кажется, я срыгнул утренней порцией молочка.

Я сижу за портьерой, не двигаясь. У меня во рту пересохло. Я сжимаю медвежонка так, что вот-вот лопнут швы. Три дня. У меня есть три дня, чтобы пройти испытание. Чтобы доказать, что я не «пустой». Чтобы доказать, что я достоин.

Иначе этот человек с ледяным голосом… этот князь Рублевский… мой отец… заберет меня. И поступит со мной «как сочтет нужным».

Ха! Разбежались! Я не буду ставкой в игре. Я выживу и покажу всем, кто тут главнее князей и императоров вместе взятых. И не дам мою матушку в обиду. Нужно срочно разыскать Мстислава. Этого гудящего призрака.

— Остап, — зовёт император и звенит в колокольчик. И Остап через секунду появляется в тронном зале.

— Ты слышал, что тут только что происходило.

— Нет, — отвечает Остап бледнее. — Простите ваше царско-императорское величие. У меня сегодня шум и нам в животе, я что-то не то съел, похоже, сегодня на завтрак, когда пробовал ваши блюда. Мне пришлось провести время в уборной. Все блюда было велено переделать.

— Что ж, тот, кто планировал тебя отравить, спас тебе жизнь.

— Простите, но я не понимаю, — тихо проблеял Остап.

— Куда тебе… Слушай мой приказ — малыша вернуть в его покои. Коронацию перенести на три дня, минимум. А там возможно и не будет никакой коронации.

— Принял, — отвечает Остап и немного выдыхает воздух, подсдувчшись, словно воздушный шарик. Он идет по мне, практически сверкая от осознания того, что император не наказал его за отсутствие в зале в тот момент, а точнее, в тот день, когда планировалась коронация его наследника. И к тому же, дает ему сейчас совсем плевое поручение.

— Второе. Накрыть мне на стол, как обычно попробовав все блюда.

— Будет сделано, ваше величие.

— И третье. После моего завтрака, всех стражников, что были сейчас в этот зале — собрать. Мы поедем с ними на охоту. Я охотник — они дичь. Выживет только один человек — я — император.

Воздух в тронном зале дворца становится густым, как кисель. Им трудно дышать.

Похоже кто-то из стражников пустил от страха шепотуна. Каждый вдох обжигает горло тревогой. Я читаю мысли стражников и чувствую их страх. Страх зверька, загнанного в угол. Зверушки, на которую наставили ружью. В нашем случае — скунса. Каждый из стражников понимает, что сегодня — последний день их жизни. Император не пощадит никого. И все это то, что они стали невольными слушателями угроз князя Рублевского. Компромата, который не должен покинуть стен дворца…

— Но, — неожиданно продолжил император. — Я император какой?

— Милостивый, — осмелился ответить один из стражников, лицо которого осунулось от страха.

— Верно. Поэтому перед охотой, перед вашей героической гибелью, я позволю позавтракать вам всем за моим столом. Отведать каждое из блюд, чтобы убедиться, что ни одно на этот раз не отравлено. И почувствовать вкус жизни перед неминуемой, но героической кончиной.

— Спасибо, ваше царско-императорское величие, — отозвался тот стражник. Он явно ожидал какой-то более милостивый ответ.

Теперь последние надежды стражников развеялись в воздухе вместе с неприятным запахом. Каждый из них знал, как император любит «охоту на живца». И также то, что никому не разу не удавалось выжить во время этой кровавой охоты на «живое мясо».

Меня заперли в моих покоях. Дверь не просто закрыта — я слышал, как щелкнул тяжелый засов. Окна слишком высоко, а решетки на них такие толстые, что даже Мстислав, будь он здесь, вряд ли просочился. Где он, этот бесполезный призрак, когда он так нужен?

Я прилипаю ухом к щели в дверях. Дворец гудит, как растревоженный улей. Бегут десятки ног, звенят доспехи, чьи-то голоса срываются на визг. Пахнет страхом. Тем самым, кислым и острым, что был сегодня утром в тронном зале. Только теперь этот запах повсюду.

Няньки не приходят. Никто не приносит еды. Я один, запертый, как хомячок в клетке. Я пытаюсь сделать невидимым медвежонка, но у меня не получается. Мысли путаются, в висках стучит: «сбросить со скалы», «право казни», «охота».

Через некоторое время доносится новый звук — глухой, мерный гул толпы. Сначала тихий, потом все громче. Он идет со стороны Императорского парка. Тысячи, десятки тысяч голосов сливаются в одно мощное: «А-а-а-а!» Это не крик ужаса. Это рев ожидания. Предвкушения.

Они все там. Весь дворец, вся столица. Они собрались смотреть «охоту». Никто не знает, за что, и никому не интересно. Им нужны только хлеб и кровавое зрелище. А император, мой благородный «отец», дает им и то, и другое.

Внезапно в коридоре раздаются шаги. Не одна пара, а много. Тяжелые, железом подбитые сапоги. И плач. Мужской, сдержанный, полный отчаяния.

— Ваше величество, простите! Мы же ничего не слышали! Мы клянемся! — это голос одного из стражников, того, что помоложе, с веснушками. Его зовут Иван. Я запомнил его имя, потому что он всегда незаметно подкладывал мне лишнюю конфету из своих пайков.

Ответа нет. Только тихий, ледяной смех. Смех императора.

— А знаете, я передумал… Передумал кормить вас, своих верных псов, перед тем, как вывести на убой? — его голос плывет по коридору, чистый и спокойный. — Нет. Завтрак — это для людей. А вы… вы сегодня — дичь. Бегите. У вас есть фору в полчаса. У вас есть шанс сбежать… Я милостиво даю вам его. Потом я выпущу гончих. И приду за вами сам.

Плач стихает, сменяется хлюпающими всхлипами. Шаги удаляются. Я отползаю от двери, сердце колотится где-то в горле. Он не шутил. Он действительно собрался на них охотиться. Как на зайцев.

Тишина. Та самая, звенящая тишина перед бурей. Гул толпы за стенами нарастает. Они видят что-то. Видят первую «дичь».

Потом раздается первый крик. Не рев толпы, а отдельный, пронзительный, короткий визг. Он обрывается так же внезапно, как и начался.

Толпа взрывается ликующим ревом.

Я отползаю в самый дальний угол комнаты, зажимаю уши ладонями, но я не могу заглушить звуки. Они проникают сквозь стены, сквозь пальцы, прямо в мозг. Я всю прошлую жизнь относился спокойно к гибели людей на войнах, которые вел. Но то, были войны, бои на определение, кто сильнее. А здесь просто убой, бесчеловечный убой людей, как скота. И я не могу это слышать.

Вот еще один крик. Дольше, полный невыносимой боли. Его подхватывает толпа, усиливает, превращает в саундтрек к этому кошмару.

Я зажмуриваюсь, но вижу их лица. Веснушчатого стражника. Другого, седого, который рассказывал мне сказки о драконах. Третьего, что всегда сурово хмурился, но однажды тайком починил мою сломанную лошадку-качалку.

Они умирают там. Сейчас. А тысячи людей — мои будущие подданные — аплодируют их агонии.

Я не могу это вынести. Во мне что-то рвется. Это не страх за себя. Это что-то другое. Темное, горячее, яростное. Ненависть. К нему. К императору. К этой толпе. Ко всему этому миру, где так легко решают, кто будет жить, а кто — умирать в муках для забавы.

Я не хочу здесь быть. Я не хочу быть его сыном. Я не хочу быть принцем этой империи, построенной на крови и страхе.

Я сжимаю кулаки. Во рту пересохло. Я хочу кричать. Хочу, чтобы это прекратилось.

И тут я чувствую… пустоту. Не внутри себя, а вокруг. Воздух в комнате становится тягучим, густым. Свет из окон меркнет, будто на него набросили серую вуаль. Звуки снаружи — рев толпы, последние предсмертные хрипы — доносятся как будто из-за толстого слоя воды.

И я понимаю. Это я. Это мое отчаяние. Моя ненависть. Она делает это. Она гасит свет. Она заглушает звуки.

Я не делаю это специально. Это происходит само. Будто во мне открывается какая-то дверца, о которой я не знал, и из нее вырывается эта… тьма.

В углу комнаты шевельнулась тень. Не Мстислав. Нечто иное. Более плотное, более реальное. Из нее доносится тихий, знакомый шепот. Тот самый, из моих ночных кошмаров.

«Наконец-то… Ты начинаешь понимать. Их не стоит жалеть. Этот мир не стоит спасения. Он достоин только уничтожения. А я… я помогу тебе. Дай мне только войти…»

Я отшатываюсь. Нет! Я не хочу этого! Я не хочу его помощи!

Я изо всех сил пытаюсь захлопнуть эту воображаемую дверцу внутри себя. Вытеснить ненависть. Вспомнить что-то хорошее. Лицо матушки. Тепло ее рук. Добрые глаза старого стражника…

Тень в углу медленно тает. Воздух снова становится прозрачным. Свет возвращается. И вместе с ним — оглушительный, триумфальный рев толпы.

Охота окончена.

Я сижу на полу скованный недоумение. Во мне живет что-то. Что-то, что откликается на зло. Что-то, что жаждет вырваться наружу.

Дверь в мои покои со скрипом открывается. На пороге стоит император. На нем охотничий костюм, на сапогах — темные, почти черные брызги. Он дышит ровно и спокойно, лишь легкий румянец на щеках выдает недавнее напряжение.

Он смотрит на меня. Его взгляд — не отцовский. Это взгляд селекционера. Оценщика.

— Ну что, сынок, — говорит он тихо, и в его голосе слышится странное удовлетворение. — Приготовься. Через два дня ты выйдешь на свою охоту. Посмотрим, кто ты — дичь… или охотник.

Он разворачивается и уходит, оставив дверь открытой. А я остаюсь сидеть на холодном полу. Я смотрел в бездну. И я чувствую, что бездна теперь смотрит в меня. И ждет.