Зябрики в собственном соку, или Бесконечная история

Глава 78

Возле причала покачивались черные лодки, мотоботы… нет, не ботинки для мотоциклистов[428], которые кто-то побросал в воду – приличные такие по размеру кораблики, с палубой, небольшой каютой, некоторые даже – с камбузом, со своими собственными лодками, чтобы подходить к сетям.

Лет десять назад мотоботы окончательно вытеснили рыбацкие парусные лодки, а сейчас их самих заменяют тральщики…

– Траулеры, может? – озадаченно переспросил я.

– Тральщики[429], - отрез дед Паич.

Сей шустрый дедок, до крайности напоминающий Щукаря, даже с такой же торчащей пучком бородой и старым, как и его хозяин, картузом на голове. И, как и Щукарь, дед Паич, который приходился Нитке и в самом деле дедом – то ли двоюродным, то ли еще какой седьмой водой, был до невозможности шебутным.

Встретив нас с поезда на железнодорожной платформе, он тут же загорелся желанием показать дикому талганцу настоящих рыбаков, которых я, там, в своем Талгане, в глаза не видывал. На мою робкую попытку заявить, что у нас там есть джунгли, в джунглях – реки и болота, а в них – рыба и, между прочим, крокодилы, мне было безапелляционно заявлено, что крокодилы – это фигня. Вот слышал ли я о той твари, как Малаганский хватун, а?!

– Дед! – пихнула его локтем в бок Нитка, – Ты сам Хватуна придумал, чтобы мы в детстве на залив купаться без взрослых не бегали!

– Ну придумал, и придумал, – не стал отпираться Паич, – Но ведь он же про него не слышал, а?

Неподалеку от причала на длинных вешалах сохли сети. Их тонкие – ну, по крайней мере, издалека, – светлые нити, вызвали у деда Паича очередной желание поворчать:

– Вон, понаделают сеток из карбона[430] этого, а того не додумают, что рыба – она ведь не дурная. Желтую сетку враз увидит! Обойдет и пойдет себе дальше, над вами смеяться. То ли дело раньше: из льна сетку сплетешь, а того лучше – из фильдесота[431], в черный цвет ее покрасишь, а и в синий неплохо – и все! Вся рыба в море твоя!

– А какую рыбу ловите?

– Салаку, знамо дело. Корюшку еще… – дедок показал на два краснокирпичных здания сушилен, – но на корюшку сейчас не сезон, ее время – в мае. А так-то все ловим, окуня, ерша, плотву, щуку, ряпушку, судака… угрей опять же. Но угорь, он рыба хитрая, он тебе просто так сидеть в лодке не будет…

Если верить дальнейшему рассказу деда, то здешние угри отличались прямо-таки змеиным коварством, стоит рыбаку отвернуться – и угорь непременно сбежит, даже по земле проползет, как змея. Меня так и подмывало спросить, не было ли случаев, чтобы угри душили неосторожных рыбаков, как удавы, но чувствовалось, что, если таких случаев и не было, то в следующих рассказах деда Паича они непременно превратятся в коварных убийц.

За разговором мы прошли вдоль побережья залива и начали подниматься в гору, где, за небольшим еловым леском, прятался колхозный поселок.

Я вам уже говорил, что при слове «колхоз» каждый представит свое – и в случае с дядькой Ниты напрочь ошибется? А что вы представите при словах «дом колхозника»? Лично у меня было две ассоциации: небольшой деревенский дом, обитый досками, такой, в каком я жил, когда «уезжал в Талган» или белокирпичный дом комнаты на три, с шиферной крышей, уже из нашего времени.

Дом дяди Драка смог меня удивить.

Он был деревянный, все правильно. И досками был оббит, пусть не крашеными, а черными, возможно, просмоленными, а может, просто почерневшими от времени. Вот только величиной этот домик был… хорошей такой величины.

Шесть окон в ряд, и это только на торце здания, вокруг которого оббегала этакая галерейка с низкими перильцами, высокое крыльцо, вообще деревянный фундамент поднят так, что скорее уже похож на недоразвитый первый этаж. Окна, соответственно, получается – этаж второй. А над ними, под самой крышей в вернем углу фронтона – балкон и еще несколько окошек.

Неплохо живут рыбаки…

Как я успел заметить, второго такого большого дома в поселке нет. Хотя и остальные непохожи на крохотные хибарки, вполне себе приличные домики.

А за домом росли яблони. Деревьев так десятка три. И это еще не считая огорода и хозпостроек. Соток так на сорок пять-пятьдесят, точнее не скажу, у меня глазомер не очень. Неплохо так для колхозника, которому, насколькопомню, разрешали не больше шести соток приусадебного хозяйства[432].

– А разве можно столько яблонь? – у меня в голове всплыла где-то прочитанная или услышанная информации о том, что колхозникам и сады нельзя было держать, отчего они их вырубали.

– Ну… – замялся дед Паич, – Отчего ж нельзя… Налог плати, да и хоть всю землю засади. Ох, грехи наши тяжкие… Раньше-то, при товарище Силине, налог от дохода платили. Считали, что на один гектар яблоневого саду – 4200 рублей дохода. А на наши десять соток – четыре сотни с небольшим. У кого доход меньше семисот рублей – 50 рублей налога[433]. Заплатил – и гуляй себе. Потом, в войну, подняли, значит, налог подняли, по 160 рублей дохода на сотку насчитывать стали, и по 8 копеек налога с каждого рубля дохода. Наш сад на сто двадцать восемь рублей потянул[434]… А после войны – одиннадцать копеек, это уже, сам считай, сто семьдесят шесть[435]. Нее, ну тут, конечно, тоже можно, продал блоки на рынке, значит, по два рубля за кило, вот тебе и, значит, девяносто килограммов продать надобно, а с одного дерева мы больше сотни снимаем. А их у нас, тридцать два, как никак…

– Дедушка, – я слегка ошалел от легкости, с которой старый дедок оперирует цифрами, – А сколько будет 32 умножить на 58?

– Так это… Тыща восемьсот пятьдесят шесть. А что?

– Нет. Ничего. Больше вопросов не имею.

Ничего себе калькулятор с бородой!

– Я ж, внучок, у нас в колхозе счетоводом был, меня просто так цифирью не собьешь, – Паич хитро прищурился и тут же задумался, – А о чем это я говорил?

– О налогах.

– А, ну да! Так вот яблоки, конечно, продавать можно, только они ж у всех, цену хорошую не возьмешь, да и у нас – белый налив, он лежит плохо, гниет быстро. Не, ну, конечно, выкрутиться можно и тут…

Дед подмигнул мне и тут же получил тычок от почему-то рассердившейся Нитки:

– Ты же обещал! Когда налог снизят!

– Ну так… Обещал, конечно… Когда снизят…

– Его уже пять лет как снизили!

– Ага… – дед повернулся ко мне, – Теперь, значит, считают не от дохода, а от площади[436]. Девять рублей с сотки, с нашего садика всего-то девяносто получается… А не пятьдесят! – торжествующе повернулся он к Нитке, – Вт когда до пятидесяти скинут – тогда и брошу, вот как бог свят – брошу!

Нитка только вздохнула.

Причину ее недовольства дедом я понял чуть позже. Когда меня припрягли – кто бы сомневался – помочь по хозяйству.

В доме кипела работа: несколько женщин разных возрастов, с которыми меня по быстрому познакомили и чьи имена и родственные связи я тут же забыл, таскали яблоки из сада, быстро их сортируя, одни укладывая в деревянные ящики, другие, битые и мятые, наскоро обтирали тряпкой и толкли в кашу увесистым пестом в деревянном бочонке. Ящики нужно было таскать в одну сторону, бочонки – в другую. Нитку отправили «на родник за водой», с двумя ведрами на коромысле, а мне доверили перетаскивание ящиков с яблоками в кладовку.

Пройдя темным узким коридором, я занес ящики в помещение, которое можно было бы назвать просторным, если бы в нем были окна и свободное пространство – все было забито яблоками, от которых одуряющее пахло, собственно, яблоками и чуть-чуть – кислятиной.

– Дедушка Паич, – спросил я вынырнувшего откуда-то старика, – Тебе не кажется, что яблоки подгнивают?

– Нее, – хитро усмехнулся дедок, – Не успеют.

Он оглянулся, подмигнул мне и подвел за руку к висевшим на стене той же кладовки тяжеленным даже на вид тулупам. Засунул за них руку, чем-то щелкнул – и часть стены, вместе с тулупами, отошла в сторону, открывая проход еще в одно помещение, в котором тихонько побулькивали бочонки, источавшие знакомый запах браги.

– Я, – прошептал дедок, – с каждой яблони по пять четвертей[437] чистого получаю. Одна бутылка по десять рубчиков идет. Вот и считай.

Четверть – это литра три. Пятнадцать литров самогона с дерева, умножить на два, чтобы получить бутылки, умножить на десять, умножить на тридцать два дерева… Десять тысяч. С округлением.

– Пусть поднимают налоги, черти.

Ай да дед Щукарь, ай да старый бутлегер!

Улыбаясь своим мыслям и хитрости старика, я подошел к входной двери, чтобы выйти на крыльцо, открыл ее – и замер.

На меня смотрело черное дуло пистолета.