Зябрики в собственном соку, или Бесконечная история

Глава 35

Тайник был пуст. Совершенно. Я поболтал в нем рукой, как будто от этого в тайнике могло завестись что-то полезное.

Не завелось.

Ну, с другой стороны – а что такое полезное я там мог обнаружить? Пачки денег? Пистолет? Именной кортик? Секретную переписку Троцкого с Каутским? Вот чем все это – кроме денег, конечно – могло мне помочь? Моя задача сейчас – вписаться, встроиться, влезть, хоть с мылом хоть без него, в здешнее советское общество. А вовсе не искать приключения на свою пятую точку. А всякие загадочные находки – это именно что приключения. Даже те самые вышеупомянутые пачки денег. Бесхозные деньги, знаете ли, крайней редко встречаются. У них обычно есть хозяева, которые за своими деньгами могут и прийти…

Так что – и хорошо, что ничего не нашлось.

И все равно – тоскливо.

Какое-то у меня последнее время ощущение, что я – второстепенный персонаж приключенческого романа. Вернее даже не второстепенный, а эпизодический. Вроде и не массовка, восьмой орк в седьмом ряду, но что-то вроде «тот самый чувак, который обнаружил пустой тайник после того, как отважный главный герой достал из него полную коллекцию золота Шлимана[220], спрятанную коварным оберштандартенфюрером[221] вон Мольтке». Или «Тот тип, с которым недолго болтал ни о чем главный герой во время поездки в поезде». Вот примерно вот такое ощущение. Вроде бы – я попал в другой мир, должен стать как бы героем, прогрессором и нагибатором, грести под себя деньги, звания, славу, почести и красивых девушек в количествах. А вместо этого – прикидываюсь джунглевым узбеком, который впервые вышел из лесу, сплю в кладовке, роюсь на помойках… ну, в заброшках, невелика разница…

А прогрессором я не стану, мягко говоря, никогда. Во-первых – у меня нет никаких особых знаний о том, что здесь произойдет в будущем, ни в самом ближайшем ни в более отдаленном. Это в СССР 1958 года я мог примерно прикинуть, что через 6 лет турнут Хрущева, следующие 18 лет продлится золотое времечко папы Брежнева, а потом придет Горбачев и устроит перестройку с последующей перестрелкой. А в ОРСе 1093 года я не знаю, что случится, когда и с кем. Другие имена, другое летоисчисление, даже ориентация на глобусе – и та другая. Не очень-то попророчествуешь.

Стать техническим прогрессором? Плюнуть на Институт, в который я подал документы, и перебраться в Афосинский электротехнический, развивать компьютеры или как они там сейчас называются – ЭВМ? Я, возможно, даже смогу что-то сделать, потому что, хотя знания у меня, как шкура у леопарда – пятнами, но я хотя бы знаю общие тенденции развития. И? Вот предположим – стал я известным конструктором, изобрел компьютер «Алдан»[222], почет, слава, премии, девочки в ассортименте… А потом один пронырливый журналист решить написать статью о начале пути Ершана Ершанова, для чего отправиться в мое «родное» село в Талгане. А там – Ершан Ершанов. Настоящий. Чем для меня слава закончится? То-то же.

Так что мне сейчас нужно от любой славы – бежать и прятаться. Тихо поступить, тихо отучиться, тихо уехать по распределению в село Нижние Пыжики и там жить тихой, мирной жизнью.

Главное – чтобы не слишком задерживаться в памяти других людей.

– Ершанчик, мы тебя никогда не забудем!

Меня целуют. Прияяятно… Пусть всего лишь в щечку, но все равно – прияяятно. Особенно учитывая, что это делают сразу три девчонки. Такой оргии у меня с момента попадания в ОРС не было.

Девчонки, с которыми я мимолетно подружился в общежитии, где обитал в кладовке, очень расстроились, узнав, что ветры судьбы срывают меня с места и переносят аж на соседнюю улицу, в другое общежитие, в котором я теперь и буду жить с полным правом, как будущий абитуриент. У которого завтра, между прочим, первый экзамен, девчонки!

Я не могу с вами… этта… задерживаться!

Не могу! Но пришлось.

Девчонки в шесть рук бросились меня на кровать и… разбежались по другим комнатам, оставив Лалину стеречь меня, чтобы не убежал. А потом притащили мне… да чего только не притащили!

У здешних выпускников, оказывается, была традиция: дарить первокурсникам после выпуска и выезда из общежития разные ненужные, но полезные в студенческой жизни вещи. Например, готовальню, пять лет служившую верой и правдой, или набор разномастных тарелок, или чугунную сковороду…

– Сковорода-то мне зачем?! Вам же нужнее!

– Бери! У нас их три, а у тебя – ни одной!

Частым гребнем прочесав комнаты знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых, Кара и Мара собрали мне основательный набор нужных вещей. Выгоревший до белизны солдатский сидор, с расплывшейся чернильной надписью, возможно, прошедший от здешней Москвы до здешнего Берлина. Алюминиевая кружка. Круглый половичок, связанный из лоскутков. Связка вилок-ложек, среди которых не было ни одной одинаковой. Несколько спичечных коробков. Ластик, очень похожий на тот, что был мною изничтожен для создания поддельной печати на паспорт. Столовый нож с желтой костяной ручкой. Наволочка в розовый цветочек. Кусок хозяйственного мыла. Гайка на семнадцать…

Короче говоря, то, что может пригодиться, но не жалко отдать. И все это счастье барахольщика было отдано мне с такой радостью в глазах – что я не смог отказаться. Даже в душе что-то сжалось. Как-то не привык я в наше циничное время к такой неожиданной бескорыстности… Нет, я не заплакал! И это не слеза была вовсе!

Сложив подарки в вещмешок, и взяв в руки сковороду, которая никуда не помещалась, я еще раз обнялся с девчонками, еще раз расцеловался – а Мара еще и умудрилась быстренько чмокнуть меня в губы, пусть мельком и в самый уголок, но в губы же! – и провожаемый грустными взглядами и требованиями непременно приходить в гости, я поскакал в свое будущее родное общежитие.

Комната номер 113.

Справа – шесть кроватей в ряд вдоль стены, между ними – тумбочки, немного похожие на старые больничные, которые делались не из ДСП, а из дерева и фанеры. Тумбочки крашены в светло-кремовый цвет того неповторимого оттенка, который получается, если смешать белую краску с коричневой половой. Если у тебя белой на все тумбочки не хватает, а коричневые – слишком мрачно. Примерно по такому принципу американские подводники, у которых были белая и красная краска, но ни то ни другой не хватало для покраски лодки, выкрасили ее в розовый цвет.

Справа – два стола, на которых в данный момент нет ничего, а потом, видимо, предполагается, что будут писаться курсовики и чертиться чертежи.

Еще слева за дверью стоял узкий шкаф золотисто-желтого оттенка.

Ах да: еще обитатели комнаты.

Четыре человека. Я – пятый, а шестая койка светит пустой сеткой.

– Привет, – взмахнул рукой я, после чего прошел к своей кровати, на которую еще днем бросил скатанный в рулон матрас и стопку белья, вместе с шерстяным одеялом.

– Привет, – нестройно поздоровались парни, с откровенным любопытством рассматривая своего нового сокамерника… сокомнатника… сожителя… тьфу. Нового соседа, в общем.

Черт, боязно как-то. До этого я с людьми общался так, на бегу, если и возникали какие-то сомнения в моей личности – через час я исчезну из поля зрения, через день обо мне забудут. А с этими ребятами мне жить бок о бок неделю. И от них не сбежишь и не скроешься: это общежитие, здесь ты каждую минуту у кого-то на виду. Рассмотрит вон тот толстячок у меня татуировку «ВДВ-97» – у меня такой нет, да и никакой нет, это просто умозрительный пример – спросит «Что это такое?» – и что ему врать? Да еще так, чтобы не забыть, что ты врал вчера, позавчера, намедни и анадысь[223].

Я бросил быстрый взгляд. Один сидит на кровати, второй валяется с книжкой, третий роется в огромном чемодане из коричневой фибры, четвертый, тот самый толстячок, смотрел в окно, а теперь смотрит на меня. Потому что стоит рядом.

Тихо переведя дыхание, я встал и, не слишком широко улыбаясь – я, в конце концов, суровый талганец – но и не хмуря брови – я талганец суровый, но дружелюбный – протянул руку:

– Ершан Ершанов. Из Талгана.

Вялое рукопожатие мягкой ладошкой. Как будто подушку потрогал.

– Буркан Мамочкин. Я… Мы… Мы приехали недавно…

Мамочкин толстячок смутился и замолчал.

– Из Кранска он, – упруго поднялся с кровати второй. Если Буркан – рыхлый, круглолицый, розовощекий, то этот – сухой, поджарый, с зачесанными назад черными волосами и редкими подростковыми усиками. И рукопожатие – крепкое, уверенное, – Берген Кароев я. Из Каджии. Слыхал? Там где горы, солнце, вино, и много-много овец.

Понятно. Хотя говорил он без акцента да и внешность имел вполне славянскую, но в его голосе мне явственно послышалось «Гиде горы и выно, генацвали!». С этим соседом надо быть осторожнее: он, похоже, из тех, что на каждой кочке главной лягушкой хотят быть.

– А я из Талгана, – в тон ему ответил я, – Где джунгли, крокодилы, а овец совсем нет.

– Слышал, слышал, – в голосе Бергена мелькнуло уважение, – с Мамочкиным ты уже познакомился, а это – Арман…

Валявшийся на кровати с книжкой – учебник математики, надо же – красавчик лениво протянул руку. Из тех смазливых типов, которые нравятся девушкам и бесят мужчин. Этакая юная версия Ретта Батлера[224], разве что лицо более мягкое, и я бы даже сказал – женственное. Арман, надо же… Тоже мне, дю Плесси…[225]

– Арман – афосинский, просто хочет жить самостоятельно, без родителей. А вон тот модник – Ирис Мартанко.

Рывшийся в чемодане протянул мне руку и тут же выдернул, как будто боялся, что я поломаю ему пальцы. Есть у некоторых такая неприятная привычка.

– Лараимский я, – сказал он и с довольным видом показал Бергену предмет поисков: цветастый галстук с пальмами и обезьянами. Галстук, видимо, должен был стать дополнением к пиджаку с огромными ватными плечами. Который шел Ирису как корове – черкасско седло.

Вот с такой сборной солянкой мне жить ближайшую неделю.