Золото. Назад в СССР 3

Глава 4

— И туман такой расступается на середине реки, а оттуда черный нос показывается, воду разрезает. Из под носа баржи волны идут, ласковые такие. Доходят до твоей лодки, покачивают тебя. И ты смотришь, как баржа медленно проходит. Думаешь, если есть кто на барже с твоего борта, то обязательно тихо, почти шепотом пожелает тебе удачного клева. А ты ему помахаешь в ответ и так же тихо ответишь — спасибо. И вдруг хренакс! Кто-то сильно дергает за леску!

Сидя напротив печки, он рассмеялся чистым смехом, видя выражение моего лицо. Потому что на последней фразе я невольно поднял брови в ожидании того, что будет дальше.

— И ты тянешь на себя и немного в сторону, стараясь натянуть леску, чтобы лещ не соскочил. Ты уже ощущаешь эту силу, это натяжение. Рыбина немалая, она тоже пока не поняла что с ней. Водит леску вправо, влево. А вы выбираешь и выбираешь. Вот она идет вниз, подлодку. Надо встать так, чтобы не дать ей этого сделать и наде не перевернуть лодку…

Латкин встал и артистично начал руками имитировать хватку удочки и намотку катушки.

— Это целое сражение, битва каждый показывает свою ловкость. И вот ты видишь, как лещ блеснул боком. Не спиной, а непременно боком, никак иначе. Он уже рядом и если ты не хочешь упустить рыбину в самый последний момент, но нужно браться за подсак. Знаешь что это?

— Нет, — я уже и позабыл, что он пытался если не убить, то оглушить меня примерно час-полтора назад, и с интересом слушал моего соседа, он оказался замечательным рассказчиком.

— Это такой сачок рыбака. Длинная рукоять, не меньше метра, кольцо, размером почти как обруч и сетка. Потому что рыбина большая,килограмма на полтора — два, сорваться может с крючка. И вот застопорил леску, подвел подсак под леща и подхватил его снизу. Поднимаешь — он трепыхается, пытается освободиться, а уже поздно. И на душе чувство… Чувство победы.

— И что из твоего рассказа следует?

— А то. На джинсы после покупки больше копить, собирать не хочется. А на рыбалку хочется всегда. Вот я и говорю, что по другому на это можно посмотреть, после твоих слов.

— За что сидишь-то?

— Ну я же назвал статью.

— В чем обвиняли? Чего антисоветского сделал? Не за джинсы же?

— Конечно, не за джинсы, хотя за это тоже сажают. Как у нас на зоне говорили здесь все сидят ни за что.

— Ну не хочешь, не рассказывай. Мне в принципе по барабану.

— Да-не, расскажу. Тебе можно.

— Польщен таким доверием, с чего это ты так расположился ко мне?

— После того, что я услышал, я понял, что ты наш. Хоть и не любишь Запад и США. Зря, кстати.

— Какой такой ваш? Я вашего брата на дух не переношу. Ты просто не представляешь, как сильно я презираю антисоветчиков.

— Это еще почему?

— Пройдут годы, может лет десять-пятнадцать, откроются архивы и всем станет ясно, как вы предавали друг друга, стучали друг на друга, валили вину на следствии. Ваша голубая мечта, — слегка запнулся от этого словосочетания, насколько его испоганили, — ваша голубая мечта, уехать из Союза на Запад. Многие уедут. Но только здесь они известные писатели, ученые, музыканты, актеры, режиссеры, поэты. А там они будут никто. От слова совсем. Большинство там на Западе сопьется, многие покончат жизнь самоубийством, а те кто останутся сдохнут в нищите и безвестности.

Пришла очередь удивляться Латкину.

— Откуда ты знаешь? Что ты выдумываешь?

— Оттуда, от верблюда.

— Брехня все это.

Он разозлил меня. Я не сдержался.

— Бродский, Лимонов, Ростропович, Нуреев, Барышников — вот и весь список, кто чего-то добьется, уехав на Запад. Ах, да еще были те, кто с переменным успехом: тварь Солженицын, клоун Крамаров, немного Довлатов, спился, кстати, остальные тысячи таких как ты просто сгинули. Лучше бы жили, как люди, плодились и размножались в своей стране. Презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никогда не признают это вслух, потому что тогда у н

— Ты точно не здоров? Разве Крамаров уехал?

— Если не уехал, то точно уедет. Так что я никакой не ваш. Я презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никто и никогда, кроме нескольких человек не признает это вслух. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что, если они публично признаются что им в Союзе было лучше, то их даже туалеты мыть на работу не возьмут. Предателей никто не любит, а дважды предателей и подавно.

— Мы не предатели, мы за демократию боремся

— Какую, на хрен, демократию?

Я с трудом сдерживал гнев, потому что помнил «святые» девяностые. Где она есть? Где вы, дурилки картонные, ее видели? Вы сами от вашей дерьмократии еще кровью умоетесь.

— Ну как какую, свободу слова, свободу выборов.

Он набычился и замолчал. Я понял, что подавляю его и он боиться побоев.

— Слушай, ты не обращай на меня внимания, что я сержусь. Мы с тобой только внешне ровесники, я уже много чего видел. Расскажи мне за какие идеи ты сидишь. Что ты под этим понимаешь, за какие идеи стоит идти в тюрьму.

— Ну в тюрьму лучше вообще не идти, но так и быть я тебе расскажу. Может быть ты и поймешь. С этими, — он махнул куда-то рукой, — бесполезно. Они старперы, с ними говорить бесполезно.

Он сел на свою койку.

— Так что же это за идея, если боишься за нее в тюрьму сесть.

— Что ты знаешь о страхе? — он укоризненно посмотрел на меня, как на двоечника. Но я не обратил на это внимание. Я то знал, что кое-что понимаю в этом.

— Так боялся или нет?

— Да я просто тюрьму боялся. Идея тут ни при чем.

— А сейчас?

— Сейчас уже не боюсь. Самое ужасное это страх в самом начале. Меня когда арестовывали и сажали в черную волгу между двумя хлопцами из КГБ, я думал, что сдохну. Один за правую руку держал крепко, второй за левую. Я их уже знал в лицо, потому что они за мной следили и месяц ходили по пятам. Того что слева я знал давно. Это был «хвост», так мы их называли, такой поджарый блондин с простым народным лицом. Нос картошкой, как у Куклачева. Он запомнился, потому что был всегда улыбчивый — такие, кстати, нечасто встречаются среди комитетчиков. Ничего, что я так долго рассказываю?

— Ничего. Я никуда не спешу, — я чувствоал себя вполне сносно после сна и чая, поэтому решил продолжить наш разговор.

— Хорошо. Когда машина вошла в поворот, ее немного занесло, зима была. Мы наклонились в противоположную заносу сторону. Я инстинктивно хотел схватиться за спинку сиденья впереди. Так этот гбшник мгновенно, с профессиональной жесткостью, сжал мою руку, что я аж закричал. Представляешь. После этого его улыбчивость сошла на нет и он ехал мрачный, как черная туча. И заметно нервничал. Тот, что справа все советовал мне смотреть в окно и запоминать. Говорил, что я вижу Москву в последний раз. А я никак не мог понять где мы ехали. Водила петлял по каким-то закоулкам.

— И куда тебя потом привезли?

— Потом привезли в Лефортовскую тюрьму, я узнал ворота. Я туда одному студенту передачу носил — не приняли.

— Тоже антисоветчик?

— А? Что? Да. Там же кгбшная тюрьма. Там других не держат. Того за издание печать и распространение брошюры «как вести себя на допросах». Но это другая история. К воротам подъехали. Я сказал себе «ну приехали». И я на время перестал бояться. Не знаю, как объяснить. Я почувствовал облегчение от того, что кончилась неопределенность, которая вдруг сменялось надеждой, что меня не поймают, то страхом, что рано или поздно меч правосудия… над моей головой. Ну ты понял.

— То есть вину ты чувствовал?

— Нет. Только страх перед тюрьмой. А когда в нее въезжали, я ощутил вдруг странную расслабленность. Постоянное напряжение, в котором я жил последнее время, внезапно спало, будто кто-то одним поворотом рубильника выключил этот самый страх. Я самого начала знал, что арест — это всего лишь вопрос времени. Всех мели. Вопрос был только когда меня. Иногда мне казалось, что я живу в дурном сне, и надо только заставить себя проснуться.

— Ну и каторгу ты себе выбрал, Латкин. Разве оно того стоило? Вон зажигал бы сейчас звезды с какой-нибудь девахой, или вон на рыбалку ходил бы…

— Подожди, я к этому подхожу. Дай дорассказать.

— Пардон, рассказывай.

— Напряжение спало. Меня завели в помещение к следователю. На двое. Больше никого. Он встает из-за стола, идет ко мне на встречу улыбается. Я аж себя дураком почувствовал. Оглянулся, мне ли улыбается? Больше некому. Мы вдвоем, конвоир за дверью. Я себя чуть ли не самым почетным гостем чувствую. Тоже начал улыбаться, руку протянул чтоб по-мужски поздороваться. А он не дошел, остановился на руку мою брезгливо смотрит, аж очки снял, протер, пока моя рука в воздухе висела. Он не стал пожимать. Улыбка сошла с его лица. Спросил неужто я думаю, что он, подполковник Свиридов, заместитель начальника следственного отдела УКГБ по Москве и Московской области с ним ручаться буду?

Латкин опустил голову будто заново все это переживал.

— Как же это меня унизило. Я улыбался и собирался пожимать руку моему идейному врагу, который меня презирает. А тут еще на столе постановление об аресте лежит, я все заглядываю и пытаюсь вычитать статью. Потому что могут и шестьдесят четвертую впаять. Я то ничего такого такого не делал, но шестьдесят четвертая — это измена Родине. Срок от десяти до пятнадцати или вышка. Высшая мера наказания. Смертная казнь.Он перехватил мой взгляд и снова расплылся в улыбке. Будто прочитав мои мысли спросил боюсь ли я, что там статья шестьдесят четыре уголовного кодекса РСФСР. А это реально страшно. Курево есть?

Он с надеждой посмотрел на меня, но я покачал головой.

— Я сам в зоне бросил, но сейчас все это вспомнил, закурить захотелось. Так вот постановление.

Полковник возвращается за стол и протягивает мне бумагу. Перевернутую. Так чтобы я пока не мог прочитать. Это очень страшно.

Не знаю, кто может выдержать и не показать виду свой страх. У меня руки тряслись ходуном, как у алкаша, который наливая полбутылки расплескивает.

Когда я взял постановление в руки — сердце провалилось куда-то вниз. Но не в пятки. В бездну. Перевернул, а там семидесятая и сто девяностая прим.

Так знаешь, что я тебе скажу? Я только что ненавидел полковника, а как прочитал статьи и не обнаружил шестьдесят четвертую, то готов был ему на шею броситься и расцеловать.

Именно в тот момент я готов был признать любую вину. Ты спросил чувствовал ли я себя виноватым? Нет, но только тогда был готов взять на себя вину и подписать чистосердечное признание.

Но больше ни разу не испытывал такого желания. У них методика такая — контрастный душ. После того, как я ознакомился с постановлением на арест, вошли надзиратели и женщина в белом халате — фельдшер, которая меня обыскивала. Всего лазила в рот и, прошу прощения, в задницу. Грубо и не церемонясь.

Человеку сразу дают понять, что он предмет и его даже его тело ему не принадлежит.

Демонстрируют самым наглядным способом, как сильно изменилось положение человека.

Латкин посмотрел на меня, сочувствия.

— Не ну ты меня ни разу не растрогал. Андрей знаешь, что нарушаешь закон, знаешь, что работаешь против Советского Союза, рассказываешь мне не страшные страшилки, хотя по моему с тобой еще очень нежно и деликатно обошлись. Знаешь, что наказание неотвратимо, ты же с первого дня сам ждал ареста по твоим словам. Уж извини, что коньяк с лимончиком или шампанское не подали.

— Ты еще не все знаешь, просто без этого рассказа картина не может быть полной. На чем я остановился?

— На том, что твое тело не принадлежит тебе.

— Ах, да. Точно. Это унизительно, но не так страшно. ты привыкаешь, что тело тебе не принадлежит и к тебе в камеру могут в любое время прийти и повторить обыск. Страшно другое, тебе дают понять, что твоя душа и твой разум тебе тоже не принадлежит.

— Как это? Что ты хочешь сказать.

— Все подозреваемый по моим статьям проходят обязательную психиатрическую экспертизу. Я моему следователю сразу сказал, что буду отвечать на вопросы, которые касаются лично меня.

А на те, которые касаются других людей, я отвечать не намерен. Не знаю откуда, но мне хватило твердости не поддаться на его давление. Тогда он решил сменить тактику.

Он, видя, что у него не получается добиться от меня признательных показаний, прямо спросил желаю ли я провести остаток жизни в дурдоме. Он мог бы мне устроить такой вариант.

Вот это было по настоящему страшно. Меня отправили в институт Сербского. Для кого-то дурка — выход и избавление от наказания. Для меня же ничего ужасней в жизни не было.

Дело вот в чем. Врачи могут записывать твои показания в той форме, в которой считают нужным. Очень часто содержание ответов можно было выворачивать наизнанку и трактовать в нужном для следствия русле.

Признаешь себя виновным? Нет? А почему ты, дружок, не признаешь себя виновным? Ты не признаешь себя виновным — следовательно, не понимаешь преступности своих действий, а следовательно, не можешь отвечать за них.

Отличный вариант для насильников и садистов, но не для нормального человека, надеющегося на какое-никакое пусть плохонькое, предвзятое советское правосудие.

Ты что-то толкуешь о Конституции? О законах? Ты не юрист часом? Нет? Тогда скажи, какой нормальный человек, читал Конституцию от корки до корки и запоминал ее статьи наизусть?

Разве нормальные люди, которые ходят на работу, рожают и воспитывают детей, читают Конституцию? Они читают газеты, журналы, книги. Стругацких, например.

А если ты читаешь Конституцию то мы, врачи-психиатры, можем предположить, что ты живешь в нереальном, выдуманном мире, неадекватно реагируешь на окружающую жизнь.

Вот распространяешь самиздат. Ты понимаешь, что искушаешь нестойкие души? У тебя сверхидея? У тебя конфликт с обществом, в котором ты живешь? Не нравятся порядки и правила общества?

И в конфликте между и обществом ты винишь общество? Что же, по-твоему общество целиком не право? Типичная логика сумасшедшего. Нет? Ну общество не идеально, да. И что?

Но если ты считаешь, что ты прав, и хочешь исправить ошибки общества, то почему же ты тогда отказываешься давать показания на следствии? Покажи, ошибки. А если ошибаются те, про кого ты молчишь? А если они используют тебя и таких как ты?

А скольких ты с этими подельниками собьете с нормального человеческого, социалистического пути? Ты сознательно разрушаешь другим жизнь? Ведь они тоже могут попасть в тюрьму.

Горишь, что у тебя не было умысла и ты не собирался ничего разрушать? Тогда получается, что ты опять не способен понять, к чему ведут твои разрушающие действия.

Ты же понимал, что тебя могут за это арестовать? Понимал? Да или нет?

Если понимал и делал действия направленные на разрушение общества, которое тебя, кормило, поило, одевало, лечило, давало образование, то ты или тварь неблагодарная или налицо паранойяльное развитие личности.

Жалобы на слежку, прослушивание телефонов, перлюстрацию ваших писем, увольнение с работы — это чистая мания преследования.

Не сотрудничаешь со следствием? Все понятно. Мнительность, недоверчивость налицо

Знаешь, что это означает? Это, дружок вполне смахивает на психическое расстройство. Такие люди, как ты, впадают в бред и несут свои «сверхидеи» в массы.

Характерной чертой у авторов сверхценных идей является убежденность в своей правоте. Отстаивание «попранных» прав, значимость переживаний для личности больного.

Такие люди, если их не лечить используют судебное заседание как древнеримскую трибуну для речей перед сенаторами. Они не видят разницы.

Но кто же в здравом уме даст тебе оскорблять таким образом наш советский суд?

Но выход есть. Перестань притворяться, валять дурака и сотрудничай со следователем.

И тут человек просто понимал, что может потерять себя. Не только тело, но и разум могут пожизненно заключить в дурку.

Не каждый был готов лишиться рассудка, пожизненно сидеть в сумасшедшем доме, подвергаясь варварскому лечению. А ты говоришь, не страшно…