Золото. Назад в СССР 3

Глава 3

Он смог меня удивить. Я почти не сомневался в том, что передо мной стоял самый настоящий антисоветчик. Диссидент.

Почему? Да просто потому что никому в голову не придет учить наизусть эти статьи уголовного кодекса и различия между ними.

— И сколько тебе дали за то, что ничего не нашли?

— Полных три года. И мне еще повезло.

— А что тебя в СССР не устраивает?

Он подозрительно смотрел на меня пытаясь оценить, чем ему грозит разговор со мной и молчал.

— Ладно. Есть хочешь?

Он закивал головой, затрепетал.

— Я два дня ничего не жрал.

— Как же ты тут выживать собрался?

— Не знаю, не выжил бы. Мне тебя ангелы небесные послали.

— Перестань. Противно аж.

Я встал, положил рядом свою винтовку и достал пару галет из рюкзака, банку тушенки и предложил ему самому заварить чай. Сейчас это конечно было расточительным, Андрею Латкину предстоит научиться самому добывать пропитание.

Но я знаю, что голодный человек не может думать ни о чем, кроме еды. Научить его добывать еду было единственной гарантией того, что мы не попытаемся здесь убить друг друга, если застрянем надолго.

Пока я рылся в своих продуктовых запасах Андрей косился то на еду, то на винтовку.

— Даже не думай. Я лимит своего человеколюбие исчерпал полностью. Ты не представляешь каких трудов мне стоило удержаться от желания пристрелить тебя, когда ты набросился на меня с дубиной. Понял?

Латкин шмыгнул носом.

Мне пришлось остановить поиски и встать, снова взять оружие в руки.

— Ты понял, что я тебе сказал?

Я внимательно следил за его реакцией.

— Понял, понял, прости. Я обещаю, что больше не буду на тебя бросаться. Я безумно хочу жрать, мысли о еде сознание туманят.

Я молча подогрел на печи, а потом открыл ножом банку тушенки и вывалив ее содержимое в миску передал Латкину. Саму жестяную банку отдавать не стал. Жесть может послужить оружием в умелых руках, не хуже, чем бритва.

А потом при таких скудных ресурсах всё пойдет в дело. Из нее можно сделать замечательный половник или обогревающую свечу, светильник, фильтр для воды с золой из печи, рыболовные крючки и многое другое.

— Приятного аппетита!

Андрей сначала застучал ложкой по миске, выхватывая и заглатывая большие куски тушенки. Но потом остановился, почувствовав на себе мой взгляд.

Видимо ему стало неудобно, неловко за свое поведение и он, не поднимая головы, стал есть медленнее.

Когда он расправился с тушенкой, которую заедал двум предложенными мною галетами, то встал и начал заваривать себе чай.

Он порылся в своем рюкзаке, достал тот самый сахар, ловко отклолок от него кусочек ударив им о железное ребро миски и опустил в дымящийся чай.

Потом он замер на пару мгновений, косясь в мою сторону все еще не поднимая головы и что-то осмысливая.

Потом он еще раз стукнул сахаром и протянул мне осолок.

— Угощайся.

— Спасибо, — я принял не раздумывая, чтобы наладит контакт

Можно сказать, что ритуал преломления хлебов состоялся.

— Ну вот мы едим сейчас тушенку. Здесь на Севере деликатесом считаем, а у меня одноклассник сын дипломата, который до моего суда из Брюсселя приехал. Так вот он рассказывает, что у них в магазине сорок пять сортов колбасы, — вдруг ни с того, ни с сего сообщил мне Латкин.

Я даже не сразу понял, что он отвечает мне на вопрос заданный несколько минут назад.

— Чего? Какой какой колбасы? Ты о чем?

— Ну ты спросил, что не устраивает в СССР — я и ответил, что партия и плановая экономика не может дать народу элементарных продуктов.

Я сначала опешил.

— Так, продолжай.

— Да ну, ты сдашь меня, мне срок снова накрутят.

— Андрей, ты не бойся, я ничего никому не скажу. Разговор между нами, по душам.

Он бросил взгляд исподтишка, снова оценивая можно ли мне доверять.

— Ну если по душам, то вся страна в нищите живет. Разве не видишь? Нет свободы слова, человек не может ездить туда, куда ему хочется.

Эх, дурачок ты, дурачок Латкин. Если бы ты знал в какую пучину ужаса извергнет тебя и твоих близких эта твоя гонка за сортами колбасы.

У меня из прошлой жизни осталось свое отношение к тому, что он говорил.

К сожалению, я видел, что народ устал и разочаровался в идее построить справедливую страну будущего. Не весь, но почти большинство больше не верило, что коммунизм возможен. И причин тому было несколько.

Советский народ с момента прихода к власти Хрущева, начал осознавать тот мерзкий негативный факт, что у руля оказались люди предлагающие батон колбасы на каждом столе в виде идеи коммунизма.

В недрах народа росло негодование и ощущения обмана. Первый мощный удар по идее, в которую верили если не все то, уж точно большинство, нанесли, когда объявили Сталина преступным вождем, больным параноиком на знаменитом разоблачительном «двадцатом съезде партии». Дело было не в том, какой Сталин, а в том, что чувствовали люди.

Второй мощнейший удар влепили, как пощечину, когда на двадцать втором съезде пообещали построить коммунизм к 1980 году. «Уже нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме» Величайшая ошибка, ставшая базой грядущей катастрофы.

Они, те кто был во власти определили коммунизм посредством колбасы. Придали ему материальное описание, ложную цель.

Что бросили в лицо народу, мечтающему о создании страны справедливости, истинного равенства, страны четвертого измерения?

Ему бросили обещание большего количества колбасы, чем в западных странах. Так и сказали: коммунизм — это когда в Советском Союзе будет обеспечен самый высокий жизненный уровень по сравнению с любой страной капитализма.

Такую задачу всемирно-исторического значения поставила КПСС.

А что народ? Народ оскорбился. И опустил руки. Оттого, что он не этой целью считал коммунизм.

В понятии коммунизме имелась какая-то метафизическая таинственность, неопределенность.

Да, все знали, что при коммунизме не будет денег, и каждый может брать все, что его душе угодно. Но не это было главным.

Пусть народ иногда бывал грубоватым, прагматичным и циничными. Но всегда жертвенным. Он был готов жертвовать собой ради высоких целей.

Слово «коммунизм» оставалось сакральным. Люди совершали неимоверные прорывы ради того, чтобы потомки жили в нем. Отдавали свои реальные жизни.

Нельзя было об этом просто так говорить, с усмешкой: могли и по морде дать.

Метафизика революции еще жила по инерции до начала 70-х годов. В слове «коммунизм» еще содержалась сакральность. Сакральность значит священный.

Что такое сакральность в этом смысле? Это когда на слове коммунизм люди прекращают шутить, и лица у них каменеют и вытягиваются. Так же как и когда говорили о погибших на войне. Великой Отечественной Войне.

Про коммунизм говорили с иной интонацией голоса. С другим выражением лица. Без игры желваками, со взглядом, затуманенным тайной мечтой, предстоящим неведомым путешествуем в мир будущего.

Длилось это примерно до семьдесят шестого или семьдесят восьмого года, когда Ильичу, тому, который Брежнев вручили вторую и третью золотую звезду Героя Советского Союза.

А потом ушло, сдулось. У людей перестали гореть глаза. Они начали чувствовать, что проиграли битву за коммунизм.

Будто они представители великого народа победителей тянулись вверх, к свету, с лампочками в руках, которые вот — вот зажгуться, нарушая законы физики, а партийная номенклатура выбила у них из под ног табуретку.

Просто потому что бюрократы, так же как и свиньи — не умеют смотреть вверх на звезды.

После этого двадцать второго съезда исчезла неизвестность, исчез почти религиозный подтекст. К началу семидесятых до народа грубо донесли, что коммунизм теперь это колбаса плюс электрификация всей страны.

Про газификацию, водопровод, канализацию и асфальтизацию и другие «зации» скромно, по-хитрому умолчали.

Определение коммунизма через бесплатную жратву — это была смерть идеи.

Раньше до этого подразумевалось, что коммунизм это такой переход в четвертое измерение.

Состояние, когда человек может менять себя, свою психологию и образ мышления, а вместе с ними и свою реальность.

Состояние, где разум развит настолько, что можно менять по своему усмотрению законы физики. Перемещаться в пространстве за мгновения на любые расстояния, отменять или обращать время, законы Ньютона и термодинамики.

Все это просто обосрали. Хрен вам с сосиской, а не полет разума.

Я вспомнил одну статью, прочитанную в Геологическом управлении в журнале «Знание Сила» о том, что советский человек забыл, что такое мечтать.

Там было написано про то, что исчезла сверхидея, что мы забыли о голубых городах на Марсе, забыли об Аэлите, Гиперболоиде Инженера Гарина.

О стремлении выйти за границы возможного о ноосфере, — ведь ради этого совершалась революция. А мы слишком погрязли в экономизме, в циничном «колбасном» прагматизме.

Он был физик и рассуждал о безграничных возможностях человеческого разума.

Статья была интересной ее обсуждали инженеры и смеялись над ним. Говорили, что эти глупые фантазии никому не нужны, народу нужна жрачка, одежда, дача и машина. И больше ничего

А он писал о ноосфере совершенно серьезно.

Такие люди все еще оставались, но их голоса затихали, словно удаляющееся эхо в горах.

Не знаю, как это произошло, но эта тупейшая и примитивнейшая идея американцев, что счастье — это домик с гаражом, лужайка с газом и машиной сумела захватить не только весь мир, но и большинство нашего народа к началу восьмидесятых.

А такое всегда стояло мне поперек горла. Не то, чтобы плохо. Нет дело не в этом. Не мужское это все. Это ценности какого-то глубинного, сокрытого за семью печатями, матриархата.

Женские ценности — это воля к воспроизводству потомства, к улучшению качества жизни, к безопасности.

К гашению конфликтов под контролем женщин, которые вечно стремятся к тому, чтобы максимально извлекать выгоду для себя и потомства и безраздельно управлять энергией мужчин.

Вся эта конкурентная мышиная возня, все эти получения участков под дачу, чтобы было как у людей, очереди за автомобилем с последующими битвами и инфарктами инициировалось женщиной.

Мужику это все не нужно было.

Мужские ценности, интересы и глубинные инстинкты совершенно другие. Мужские ценности — это война, борьба, открытие новых земель и горизонтов, героизм, преодоление, победа над силами природы, над врагом, над собой, над смертью, воля к жизни и вместе с тем воля к смерти.

Вот и выходит, что мы уже пять десятков лет*(включая десятые и двадцатые двадцать первого века) бежим изо всех сил от этой дикой и неестественной для мужика идеи, пришедшей к нам с той стороны земного шара, из-за океана, из Америки.

Уходим от нее в гаражи, в лес на охоту, на рыбалку, в горы или в море, в геологические партии и научные экспедиции. В самом хреновом случае на дно бутылки.

Некоторые даже полностью воплотили эти дом-лужайку-машину для своих женщин и детей, но все равно в глубине души каждый мужик знает — он рожден для другого.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Бурцев?, — я приоткрыл глаза увидел трясущего меня за плечо Латкина.

Я тут же схватил ружье, сел и направил на него ствол.

— Тихо, тихо, тихо. Здесь все свои, — он отскочил, поднял руки вверх, так чтобы я видел, что у него нет оружия и стал медленно отходить назад

— Кто свои?

— Ты не заболел, случаем? А то я сейчас такого наслушался, даже не знаю, как это понимать.

Видимо я отрубился. Неужели я проговорил вслух всё, что думал о колбасе и коллапсе коммунизма?

— Что ты не знаешь? Что не можешь понять?

— Я-то как раз очень хорошо понимаю, то о чём ты говорил. Даже в чем-то согласен, но…

— С чем ты согласен? — я нахмурил брови.

— Ну с тем, что народ теперь не верит так, как верил раньше.

Так и есть, я выложил Латкину вслух.

Он направился к выходу.

— Куда? Ты же не собираешься опять бегать от меня на морозе?

— Нет, что ты… Я хотел выйти за дровами, эти уже прогорают, — он ждал моего одобрения.

Я посмотрел на печку. Действительно, полешек уже совсем не осталось. Я молча качнул винтовку в сторону двери.

Он вышел и через некоторое время уже нес на груди большой штабель дров. Латкин встал на одно колено с грохотом выгрузил его на пол перед печью.

— Ты сказал, «но», что «но»? Что ты имел ввиду.

— Ах, ну да. Я имел ввиду, что не знаю, как к этому относиться. По моему ты или наговорил на целый срок, или, как вариант, наговорил на психушку.

— Забей, я просто шел девятнадцать часов пешком или около того, устал и отрубился.

— Забей, отрубился?

Он пытался понять смысл слов из сленга, который еще вошел в речевой обиход.

— Забудь, уснул.

— А ну понятно. Ты во сне разговариваешь?

— Вроде, за мное не замечали. Никто не жаловался.

Он помолчал, потом продолжил

— Вот поэтому я и спросил, здоров ли ты? Откуда идешь девятнадцать часов. Почему так долго без перерыва?

— Нельзя останавливаться, насмерть замерзнуть можно.

— Вот! Смерть! — он воодушевился.

— Что, смерть? — я спокойно наблюдал за его мимикой.

— Ты правда спал? Ничего не помнишь из того что говорил?

Я кивнул головой и сомкнул веки в знак подтверждения, чем, кажется, разочаровал его.

— Ты так хорошо по полочкам разложил мне все. Многое совсем по другому стало видится.

— Что, например?

— Я пока про колбасу говорил, я не имел в виду конкретно колбасу. Точнее не только ее. Каждая семья хочет дачу, машину, отдых в Сочи. Так?

— Допустим, так.

— Но когда человек получает все это, то вначале радуется, но проходит время ощущения притупляются. Как будто и не нужно ему это все было. Сам сколько раз такое чувствовал.

Я встал и заварил себе чая, чтобы не уснуть еще раз. Добавил тот самый кусок сахара, который получил в угощение от Латкина.

— Ты рассказывай, Андрей, я слушаю.

— Вот к примеру, хочешь ты джинсы. Дорогущие, собаки. Левайс или Райфл к примеру. Цена по сто или даже по сто пятьдесят целковых за пару. Копишь, изворачиваешься, подрабатываешь, каждую копейку экономишь. Я, например, когда студентом был, на час раньше вставал и ходил пешком, чтобы за транспорт не платить и экономить. Знакомо?

Я отрицательно помотал головой, медленно так поводил из стороны в сторону, отхлебнул еще чая и стал ждать продолжения.

— Повезло, значит. Так вот пол года копишь. Скопил или накопил, не знаю, как правильно Нашел спекулянтов, примерил. Еще ведь и не все подойдут по размеру и длине. Ну, допустим, повезло с размером. Купил. Радости нет предела. Неделю носишь не снимая, вторую. Месяц прошел. Чувствуешь не то уже, как-то. Нету радости. Понимаешь, о каком чувстве я говорю?

— Да, понимаю.

Я кивнул.

— А вот я с детства любил рыбалку. Меня дед научил рыбачить. Вот я подумал и вправду, бежишь от джинсов к речке, летом в деревне. Там тихо, с утра туманная дымка над водой в человеческий рост. Тишина ни с кем разговаривать не нужно. да, ведь? Знакомо? — мой сосед улыбался.

Я снова кивнул и улыбнулся в ответ.

— Ни с кем говорить не нужно. На душе покой и гармония. Сел в лодку, отплыл к яме где леща прикормил, бросил якорь. У меня из железяки был, типа тонкого рельса. Метра на четыре отплываешь от берега, дальше не нужно. Удочку или донку — бульк, закинул рядом в яму. Ждешь. тихо вдыхаешь полной чистый утренний воздух. А самое охрененное, классное, когда слышишь в тишине: тухк-тухк-тухк-тухк. Это движок подплывающей баржи работает.

Латкин очень красочно рассказывал, что я отчетливо представил эту картину.

— И туман такой расступается на середине реки, а оттуда черный нос показывается, воду разрезает. Из под носа баржи волны идут ласковые такие. Доходят до твоей лодки, покачивают тебя. И ты смотришь как баржа медленно проходит. Думаешь, если есть кто на барже с твоего борта, то обязательно тихо, почти шепотом пожелает тебе удачного клева. А ты ему помахаешь в ответ и так же тихо ответишь спасибо. И вдруг хренакс! Кто-то сильно дергает за леску!